2019-2-1

Поэзия метрополии

Герман ВЛАСОВ

Поэт, переводчик. Родился в Москве, окончил МГУ им. Ломоносова (филологический факультет, отделение РКИ). Лауреат (поэзия (2009), фото (2015)) и дипломант Волошинского конкурса (перевод, (2011)). Диплом Специальной студенческой премии РГГУ за лучшую поэтическую книгу (2016). Автор поэтических книг «Просто лирика» (2006), «Музыка по проводам» (2009), «Определение снега» (2011) и др. Публиковался в периодике в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Крещатик», «Интерпоэзия», «Новый берег» и др. Живёт и работает в Москве.

Любое слово о поэте, тем более, если это слово – краткая, в несколько строк, аннотация, заведомо бедна перед словом самого поэта, если перед нами поэт подлинный, а не слагатель виршей, коим несть числа. Герман Власов из редчайшей породы стихотворцев настоящих, отдельных, инакомыслящих и инакочувствующих, но обладающих даром притягивать и вовлекать в своё «инакое» пространство. И когда я читаю про становящееся длинным слово и становящийся тонким воздух, который позволяет человеку – чтецу, жнецу, грешнику, творцу, стоящему на кромке бытия, просочиться нескончаемым ребёнком в форточку за эту кромку, за полоску света, я знаю, понимаю, чувствую – лучше ни о поэзии автора, ни о человеческой душе не скажешь.

О. Г.

* * *

Мне точку ставили, она

росла сквозь почву игловатой

сосной; она была сильна,

зимой укрыта ватой.

Была бессонна, как укол,

вернее, дырочка наружу;

как шомпол, проходящий ствол

и утешенье мужу.

Горошина, нырнув в меня,

она увидела, открыла

вот эти руки, это я,

глаза, окно, стропила;

пугливу ласточку в углу,

её сношенья с внешним миром.

Когда стушуюсь и умру,

всё это станет милым:

шум кофемолки, тополя,

их речь, их липкие листочки;

начав от почвы, кончусь я

уже воздушной почтой;

смотря себя со стороны

из области, что сверху, слева,

где нет ни веса, ни вины,

из точки, где мы все равны –

из синевы, из неба.

* * *

Не воскресить, так выдумать,

на то мы и легки,

лба маленького выпуклость,

ресницы, ноготки.

И матери смущение

в кормлении его,

когда он угощение

приемлет делово.

Колени сына плотные

и шею старика.

Лихие, мимолётные

и Средние века.

Подробно, утомительно,

по пояс, через гать.

И – ласточку стремительно

в полёте описать.

Залив с отлогой сушею,

письмо от Дурново

и капитана Тушина,

а как же без него?

Ещё – твой нос веснушчатый,

чуть вздёрнут над столом,

когда ты томик Пушкина

читаешь, как псалом.

* * *

И если снег действительно растает

и вскроется, как обещали, рай, –

апостол Пётр поднимет и поставит

на табурет. И скажет мне: «Читай!»

И я прочту, как мама мыла раму,

как дождь покапал и как дождь прошёл.

Войти вниманьем в мыслимые раны

большим и детям – очень хорошо.

Потом, помявшись, оттянув колготы,

увижу: промедленье не любя,

с порога наблюдает в шапке кто-то, –

и пару строк добавлю от себя.

Свет затрещит и сцена преломится,

в гало и кобальт обернётся ель,

и будут птицы в золоте кружиться,

как на железных нитях карусель.

И слово станет длинным, воздух – тонким,

и просочиться в форточку возьмусь

каким-то нескончаемым ребёнком,

и – за полоской света – обернусь.

* * *

Опишите девочку, опишите воробья...

И. Бунин

Опишите снег, почему он ровен,

отчего приходит, куда идёт.

Почему не гром, но всегда огромен,

как «Война и Мир» или Новый год.

И о ком трещат тростниковой дудкой

в ледяной глазури стволы берёз.

Расскажите так, чтобы стало жутко,

нарисуйте волны её волос.

В череде крахмальной, в пылу метели

абрисы летели (к кому? куда?);

поясните так, чтобы захотели

влаги пересохшие берега,

будто губы речь (гласными, устало).

Не сугробы – линии у ворот, –

всё в согласных – складками покрывало,

солнечный прищур или алый рот.

Ну, а если спросят – глаза ли имя? –

чем я больше утренне дорожу, –

так отвечу: это солнечный иней –

больше ничего я им не скажу.

Видишь, как на окнах растут омелы,

а продышишь – омуты глубоки,

и скрипят по ватману (чисто, смело!)

эти твёрдо-красные каблуки.

Входишь в белый тир из семян и зёрен

(хочешь – и вернуть её помогу?)

но слетелись птицы от ветхих кровель:

хохлятся, охотятся на снегу.

* * *

Я приходил за нею много раз,

я в дверь стучал, заглядывал на окна –

там свет горел; там, видимо, был газ;

из форточки на кухне пахло свёклой

и яблоками; реже табаком

и кофе (да, тот самый, растворимый);

я, будто зверь – из темноты, тайком

глядел на кровлю и порог любимый.

Ещё я знал – там были книги, где

между страниц посеянная память

всходила, как рассада при дожде

(она страницы трогала руками);

там были вещи комнаты, их жизнь:

торшер, комод; там жили постояльцы:

стаканы, блюдца, вилки и ножи;

любимые вещей касались пальцы.

И я стоял и ждал, когда ко мне

дверь скрипнет и откроется фрамуга,

и выйдет на внимательной волне

мелодия (я думал, будет фуга).

Дождю открытый и под небом гол,

я ждал её (я так себе измыслил) –

когда она обнимет тёплый ствол

и мы уйдём до облаков по листьям.

Листва упала, зренье изменя,

и белизна приманивала стужу,

та женщина смотрела сквозь меня

и в трубку выговаривала мужу.

Летали хлопья снега, как в кино,

не слушая земного притяженья,

а я стоял, как дерево одно, –

в окне я видел все её движенья.

* * *

Мел стереть сухою тряпкой –

так узбеки чистят снег, –

написать

куриной лапкой,

дочь отец собрал в охапку

(кто кого собрал?)

и шапку

натянуть,

не видеть век.

Видеть зарево,

пустую

неприкаянную жизнь:

всю такую красоту, и

Камергерский, и Тверскую

улицу дороговизн.

Ощутить витрины рабство,

ты – отверженный Гаврош.

Лучше снежное убранство.

Мама, родина, пространство,

снег на кончиках галош

и, растаяв, на паркете

в коридоре.

Услыхать

штурмовать далеко море

посылает нас

и горя

испугаться перестать.

* * *

На синем белая царапина –

там летчик точкой пролетел,

а летчик должен обязательно

следить за тучей нужных стрел.

И, незнакомый с небылицами,

приборной верен он доске.

Он в толстом шлеме с рукавицами

и любит кофе на песке.

Он потому иглой вонзается

и шьёт небесную лазурь,

что в детстве стать хотел прозаиком,

но отчим в детстве выбил дурь.

И вот один по небу синему

(или по чёрному зимой)

ведёт штурвалом ровно линию

(все линии ведут домой).

А рисовать кружки и палочки

(квадраты, схолии, зрачки)

умеют девочки и мальчики —

неслыханные дурачки.

В широких шляпах и с тетрадями,

похожие на облака,

смеются мальчики над дядями

и плачут девочки в рукав.

Но самолёт садится заданно

на остывающий бетон.

И к вечеру запахнет ладаном

свежеподстриженный газон.