mamikonjan-robert-2014-8-1
Малая проза
Роберт МАМИКОНЯН (ИСПАНИЯ)
Писатель. Окончил стоматологический факультет МГМСУ и Universidad Pontifica de Salamanca – философия, богословие. Участник 14 Форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья (2014). Публикации, издания: «Ангелы мщения» в соавторстве (Ереван, 2012), рассказы публиковались в журнале «ЖАМ» за 2008, 2009, 2010 годы.
Из цикла «СМЕРТЬ В КАСТИЛИИ»
МЕЧТА
Добродетель ребенка – это желание, и роль ребенка
– мечтать о выполнении этого желания.
Хосе Ортега-и-Гассет
– У тебя есть мечта? – cпросила она молодого санитара, пока тот подключал ей капельницу.
– Да. Наверное, – ответил тот, не особо отвлекаясь от своей работы.
– Какая?
– Ну…
– А вот у меня, знаешь какая, – прервала она санитара, подавшись на локтях вперед, – а вот у меня – поехать домой, купить виллу у моря. Рядом с нашей деревней сейчас кучу вилл понастроили. Купить одну из них, и сидеть на веранде, и чтобы любимый мужчина приносил мне кофе или сок, или мохито…когда я очень буду просить. И чтобы играла музыка какая-нибудь глупая, ну например, Рафаэль…
– Ты уже сделала первый шаг к этому, Паола. Главное, не повторять те же ошибки. В следующий раз нас может не оказаться рядом, – сказал с усталой благожелательностью санитар.
Паола откинула голову на подушку, уставившись в потолок. Она не любила говорить про это. Никто не любил. Это была благотворительная больница, Центр реабилитации наркоманов, куда доставляли людей, спасённых после передозировки, валяющихся под кайфом на улицах, или забытых друзьями в туалете клуба. Бедных людей, бездомных людей, проституток, людей без сознания, людей без паспорта, людей без страховки, людей, которые не хотели, не могли или стеснялись позвонить кому-то из родственников или друзей. Некоторые из них надеялись, что это в первый и последний раз. Другие, приходя в сознание, проклинали судьбу, что снова оказались здесь, а не в объятьях желанного небытия.
– Вы опять меня спасли, чтобы вернуть в ад! – Доносился из коридора крик ди-джея Хуана.
Он не был ди-джеем. Или, если и был, то во времена Примо де Риверы, шутили санитары. Последние десять лет он был известным в Мадриде наркоманом, живучесть которого была местным, нерелигиозным чудом. Нерелигиозным, потому что после каждого спасения он отказывался от дальнейшей реабилитации и опять возвращался в свое личное чистилище мадридского дна. Это не было чудом, это было тренировкой.
– Зачем ты этим занимаешься? – спросила Паола санитара, когда тот сел рядом с ней. По инструкции, он должен был не оставлять её одну в ближайшие часы.
– Не знаю. Я учусь и прохожу тут практику.
– Медицина?
– Нет.
– А что?
– Теология.
Паола беззвучно засмеялась.
– Практикуешь медицину души?
– Как-то так, – неискренне улыбнулся санитар. – Тренируем милосердие.
– А зачем?
– Говорят вера без дел…
– Мертва. Слышала. Я в детстве ходила на катехизацию. Вера без дел мертва. Это правда. Без дел всё умирает. Даже мы, люди... Ты священник?
– Нет.
– Будешь им?
– Уже нет.
– Почему?
– Я успел полюбить женщину и собираюсь жениться на ней.
Паола лишь хмыкнула.
– Будешь блюсти святость в миру.
Санитар скованно пожал плечами, чувствуя на них бремя неофита.
– Знаешь, что я тебе скажу? Сначала нас учили, что все эти священники и церковники святые. И это оказалось не так. А потом, учили, что все они извращенцы, и это тоже оказалось не так. Истина где-то там…она другая, понимаешь… Люди разные. И я священников, в общем и целом, люблю. Врут про них много. Просто когда хотя бы один священник плохой, это так противоестественно, что начинают додумывать… какую-то чушь.
От действия снотворных, Паола начинала засыпать.
– Понимаю.
– То есть вы молодцы, что все это делаете. Кормите нас, поите, спасаете…Это на самом деле хорошо… Вот только бы… Знаешь, у нас был один мужик, он десять лет питался в ваших столовых, и каждый раз хотел исправиться, поверить, а эти суки каждый раз его обратно… так и умер… жалко… он из Бургаса был… хороший мужик…
– Постарайся поспать…
– Не хватает сил, понимаешь? Не хватает сил после всего этого добра, что вы даёте, встать на ноги, самой делать что-то… не хватает сил…
– В этот раз соберись, пойди в центр психологической реабилитации. Он за городом, в горах, там очень хорошо.
– Ты там был?
– Да.
– Я тоже.
Санитар удивился.
– И что?
– Убежала.
– Почему?
– Дура. Тогдашний мой парень приехал, сказал, что нашел мне хорошую работу, обещал жениться, уехать вместе в Валенсию.
– А потом?
– Работа оказалась такой же, как всегда. Задницу, понимаешь, подставлять. А после, он меня бросил, забрав все деньги, которые я за месяц с дальнобойщиками заработала. А теперь меня уже не возьмут туда. Я два раза оттуда убегала. Один раз из-за этого урода, другой, потому что устала от этих… от этого… не могу я… не смогла я…
– Так бывает, Паола. Иссякает вера. Иссякают силы. Нельзя искать источник пополнения веры только в себе. Надо питаться источником, который вне нас…Тогда ты сможешь.
– А ты веришь в меня?
– Да. Только ты должна…
– Слушай, – она резко приподнялась на локтях, видимо снотворного было слишком мало для ее организма, – поздно, родной, поздно, любимый. Поздно. Не могу я этот источник найти. Во мне его нет…
– А снаружи?
– Снаружи где? У Бога. Правильно? А мне стыдно к Богу.
– Почему? Он же прощает.
– Нет. Не прощает.
– Но он же, как Отец, Паола. Как отец может не простить любимое дитя?
– Вот именно, что может.
Она тихо опустилась на подушку, и из её, показавшихся чистыми, как у младенца, глаз, потекли слёзы.
– Что с тобой? – склонившись над койкой, санитар стал вытирать её щеки. Тонкая салфетка быстро пропиталась влагой и оставила на щеке следы из белых ворсинок.
– Я была у отца. Своего. Родного.
– И что?
– Он меня выгнал. Сказал, что не хочет знаться со шлюхой.
Слёзы снова потекли по щекам, смывая остатки салфетки.
– Не плачь.
– А я хочу. Знаешь, как давно я не плакала искренне? С того самого дня, как отец меня выгнал и даже не рассказал, как и когда умерла мама. Просто бросил, что она умерла, и закрыл дверь. Потом я узнала, что это правда.
– Тогда поплачь, но постарайся заснуть.
– Я уже сплю… язык заплетается…
Прошло несколько минут, и она затихла. Слёзы на щеках высохли, оставив лишь белесые разводы.
Выйдя в коридор, где сновали сестры милосердия, верующие и неверующие волонтёры, пациенты в сопровождении санитаров, он стал искать глазами Анну, свою однокурсницу, которая тоже добровольно проходила тут подобие практики. Только добровольно. Насильно сюда не отправляли. И очень странно, что многие студенты теологических факультетов и религиозных университетов предпочитали этот ад написанию курсовой о сектах XIII века в Ломбардии.
– Ты меня ищешь?
– Да.
–Что?
– Моя пациентка…
– А у меня там трое, только-только откачали. Поговори еще пять минут, и у них будут все шансы отдать концы.
– Она дважды убегала из Центра психологической реабилитации… три раза была тут…
– И?
– Можно её устроить в центр ещё раз?
– Зачем?
– Я верю, что у неё есть шанс.
– А она сама?
– Она не знает.
Анна положила руку на плечо санитару:
– Андре. Родной… Я очень хорошо тебя понимаю. Я понимаю – это милосердие, сердце, душа, совесть. Я даже могу сказать, что разделяю с тобой это чувство. Но пойми, если мы её отправим, а она снова сбежит, то потеряет свой шанс другой человек – кто-то, кто мог бы оказаться там, вместо неё…
Взяв за руку, она повела его в свою палату.
– Посмотри на неё, – показала она на койку справа от двери – Марта. Ей 19 лет. Попробовала первый раз. Максимум – второй. И сразу передозировка. Не рассчитала дозу и состав. У неё есть шанс выжить. Реальный шанс, понимаешь?
– Но не нам…
– Да, да, да. Не нам решать. Не нам. Но это не диспут про каноны и этику, это жизнь здесь и сейчас. Отправим или одну или другую. Точка.
– Мы лишаем…
– Нет, мы не лишаем, но если шансы выжить больше у одной, то отправить надо её.
Санитар развернулся и пошел обратно в палату. Он завидовал Анне. Той системе, что была в ней.
– Андре! – окликнула его Анна.
– Да.
– Mea culpa¹.
– Ora por mi².
Был уже вечер. К городской какофонии за окном присоединялись глухие звуки сирены скорой помощи. Андре пил плохой кофе из пластикового стакана и смотрел сквозь грязное окно на серую мадридскую застройку.
«Кофе. Сирена. Грязь. Серость. Как в депрессивном испанском кино!»
Он усмехнулся своей мысли, выбросил стаканчик в мусорное ведро и …
«Промахнулся. В кино так не бывает».
Кофе радиоактивным пятном растёкся по недавно вымытому полу. Андре нагнулся, наблюдая, как пятно растёт, подобно чему-то ватному в его собственной душе. Он бы с радостью заплакал, но лишился этого навыка годы назад и не мог обрести его заново.
Подняв стаканчик с пола, он смотрел на капли мутного кофе, свисавшие с его краев. И было невероятно грустно. Он снова швырнул стакан в ведро. Попал. В другом конце коридора замаячил санитар, водящий шваброй по полу. Пол мыли часто. Очень часто. Чистый пол среди грязи мира. Все сотрудники видели в чистоте пола определённый ритуал со скрытым смыслом – служение идеалам мировой гармонии – и с большим рвением соблюдали его. Вскоре радиоактивное пятно тоски, растекавшееся по полу и душе санитара Андре, поглотили пахнущие химической лавандой щупальца швабры.
Паола спала. Он подошел к койке, проверил капельницу и посмотрел на женщину. Лицо, не искажённое судорогами, было очень красиво. На щеках так и осталось несколько белых ворсинок.
Он сел рядом, открыл весьма скучную книгу по богословию и начал читать. Она не имела ничего общего с той настоящей жизнью и христианством, которые происходили в этих стенах.
– Скажи что-нибудь, – заговорила Паола не открывая глаз.
– Я думал, ты спишь.
– Я привыкла просыпаться, не открывая глаз.
– Почему?
– Так безопаснее.
– Что ты имеешь в виду?
– Тебе это не понадобится.
– Ладно… Хочешь чего-нибудь?
– Да.
– Что?
– Какая у тебя мечта?
– Честно?
– Да, я никому не скажу. И вообще, у меня есть все шансы унести эту тайну в могилу.
– Не говори так.
– Хорошо. Ну, и?
– Только не смейся.
– У меня была пневмония, так что смеяться больно. Если не скажешь какую-то феноменальную глупость – не буду.
– Ладно. Чтобы у меня была дружная семья. И все были здоровы.
Она замолчала. За окном опять раздался вой сирены. Непонятно: полицейской ли, пожарной ли машины. Паола открыла глаза и пристально посмотрела на молодого санитара.
– Кто ты?
– В смысле?
– Моя бабушка была с Кубы. Она говорила, что иногда в молодых обитают духи стариков.
– Во мне тоже?
– Да. Ты уже прожил сотню лет или до рождения, или…
– Или после…
– Тоже возможно. Вот если ты на игле, то год идет за пять лет.
В палату вошла сестра милосердия:
– Пора подкрепиться, вы можете отдохнуть, а мы пока поедим.
– Хорошо. Я буду в столовой, – сказал Андре и, хотел было выйти, но Паола его остановила.
– Возвращайся скорее, мне надо кое-что тебе сказать.
– Хорошо, только выпью кофе.
Андре вошел в столовую. Анна спала, сидя на стуле, прислонив голову к стене. Чтобы не будить её шумом электрического чайника, он налил простой воды в свой стакан с изображением толедского собора, и сел на единственный свободный стул. На диване в блаженной позе лежал вечно спящий студент из России Роберт.
Глаза слипались. Шанс заснуть сидя был столь же реален, как на лекциях о христологии капподокийских отцов, читаемых блаженно бубнящим себе под нос девяностолетним лектором-доминиканцем.
«Анна, Анна, открой же глаза. Так хочется поговорить с кем-то».
Но Анна спала, по-польски обаятельно посапывая носом. Она не была сухим догматиком, и страшно, но скрытно, мучилась из-за всего окружающего. Андре знал это и любил её. И жалел. И уважал за её умение держать себя в руках и продолжать делать необходимое, несмотря на боль. Он не включил чайник, хотя очень хотел. Очень хотел кофе, но еще больше – не хотел прервать столь редкий для нее сон.
– Спасибо что вернулся, – сказала Паола, когда Андре вошел в палату, – все спят, скука смертная.
Она рассмеялась над своими словами.
– Ой, скука смертная – забавно, да? – Её лицо передернулось от боли. – Легкие…
– Болят?
– Немного. Садись. Есть разговор.
– Да, – сказал Андре, присев на край койки.
– Слушай, у тебя классная мечта. Настоящая. А не какая-то хрень с парашютом, аквалангом или межрасовой оргией в лесу.
– Спасибо.
– Не за что. Так вот, я помогу тебе осуществить твою мечту, если ты пообещаешь мне кое-что.
– Да…, – не понимая о чём речь, сказал Андре.
– Если меня не станет.
– Не…
– Не перебивай меня, пожалуйста. Ты отыщешь могилу мамы и оставишь там бутылку хереса и букет лилий, она их очень любила. Они напоминали ей Францию, куда она всегда мечтала поехать, да так и не смогла. Откупоришь бутылку, нальешь в стакан. Положишь цветы. Всё в таком виде оставишь и уйдёшь. Можешь помолиться за упокой её души, если захочешь. И уйдёшь.
– Хорошо.
– А я помогу тебе.
– Хорошо. – Андре замолчал. Однако молодость, всё ещё бурлящая в его глазах, задала немой вопрос, который Паола не могла не услышать.
– Я буду молиться за тебя и твою семью. Оттуда.
Наступило молчание. Андре теребил в руках книгу по богословию.
– Слушай…
– Да.
- Я же попаду в рай?
– Да.
– Я никого не убивала. И не крала ничего, особо…
– Да.
– Меня же не возьмут на бесплатную реабилитацию снова?
– Да. …Да.
Коричневое мутное пятно снова стало растекаться по душе.
Ольга Махно. «Кошмары»
Андре возвращался в комнату отдыха с чётким желанием выпить кофе, горячий кофе. На самом деле, он хотел всего лишь включить чайник, чтобы прервать безмятежный сон этой польской лицемерки и сказать ей, что не ей – ограниченной фанатичке – решать, у кого больше шансов выздороветь, у кого больше шансов выжить.
Но включать чайник не пришлось. Анна не спала. Она сидела, сжимая пальцами переносицу, будто стараясь остановить кровотечение. Она плакала.
– Марта умерла. У неё оказался порок сердца
Андре обескуражено смотрел на неё, не зная, что сказать.
– Ди-джей Хуан тоже умер. И тот парень из шестой палаты с родинкой на лице.
Стоически вытерев слезы, Анна добавила:
– Ты был прав, не нам с тобой что-то решать. Давай составим для этой девушки прошение в центр.
Роберт безмятежно спал на диване. С улицы, как в кино, продолжали доноситься звуки сирен. Только последней фразы, как в кино, найти было нельзя. Потому что это было не кино и не книга по богословию.
Наступала десятая мадридская зима 21 века.
* * *
Паола скончалась через три месяца после выписки из Центра экстренной помощи наркозависимым. Она должна была подать прошение на оплачиваемый благотворительным фондом курс психологической реабилитации. Но в день подачи прошения она так и не появилась.
* * *
Через шесть месяцев после этого Андре получил письмо от друзей из Овьедо:
«Дорогой Андре, мы, наконец, нашли отца Паолы. Хоть он был жив и здоров, но отказался впускать нас в дом, так как не хотел никаких новостей от дочери-проститутки, и даже известие о её кончине не очень его расстроило. Также, он не захотел осквернять свой дом нами, обозвав нас напоследок церковными свиньями. Как ты догадываешься, не сказал он ничего и насчет могилы своей жены. По правде говоря, очень странный человек. Однако нам удалось узнать у соседей, где похоронена мать Паолы. Адрес кладбища и координаты захоронения написаны ниже».
* * *
Через три месяца после получения письма, спустя почти год с начала этой истории, на кладбище городка Агонес, что в Астурии, к могиле доны Розалины подошел странный человек с бумажным пакетом и пышным букетом лилий. Достав из пакета бутылку первоклассного хереса 2007 года, откупорив и налив его в кружку, он разложил всё на небольшом пятачке напротив могильной колонки. Постояв немного в молчании, он ушёл.
Многие дни спустя, каждый раз, когда солнце поднималось над кладбищем, в его лучах поблескивали: горлышко приталенной бутылки хереса и кружка с изображением толедского собора.
* * *
Андре выполнил свою часть уговора и был уверен, что Паола выполняет свою.
Посвящается Паоле Глории Контес Мурадас. Посмертно.
17 мая 2012
¹ Моя вина (лат.).
² Молись за меня (лат.).
РОДДОМ
– Это роддом имени Маркаряна, – сказала она, плавно поведя рукой в сторону.
– Да? … Странно.
– Что странного?
– Это единственный город, где мне показывали роддом в качестве достопримечательности, хотя…
– Что?
– Я мало видел таких роддомов.
– Каких таких?
– Таких. – Я замолчал и, вглядевшись в здание, как в глаза живого человека, которого необходимо было узнать поближе, добавил, – особенных.
– Особенных, – повторила она.
– Да, которые хотят показывать гостям.
Мы прошли ещё несколько шагов вперёд и сели на скамейку неподходящего малинового цвета.
–Ты не гость.
– Ладно, тогда сезонным репатриантам.
Она задумчиво дернула углом рта, будто бы соглашаясь с неприятной для неё истиной.
– Знаешь, почему я люблю его?
– Почему?
– Потому что тут рождаются люди. В отличие от огромного пласта нашей культуры, которая связана со смертью. Кладбища, пантеоны, поля с хачкарами¹, мемориалы героям войн, жертвам Геноцида, Цицернакаберд²… Кладбища, кладбища, кладбища… Даже дома-музеи, по мне, тоже больше связаны со смертью, с грустью по ушедшему, нежели с жизнью…
– А тут сама жизнь…
– Да. Тут жизнь.
– Живой источник.
Мы помолчали, застыв глазами на стыках камней этого живого здания, которое мне больше напоминало научно-исследовательский институт или библиотеку.
– Странно, тут, наверное, родились масса людей.
– Огромное множество тех, кого ты лично знаешь.
– А может нам всё изменить?
– Ты о чём?
– Может начать ставить обелиски и памятники в роддомах, а не на кладбищах? Вот, например, в такой-то палате бюст знаменитого человека, который там родился. И туда можно приносить цветы, давать роженицам и медсестрам, а не оставлять их на могилах сохнуть и гнить.
– Можно.
– Давай начнем.
– Давай, а как?
– Ну, для начала, давай станем знаменитыми, а потом завещаем потомкам поставить наши бюсты в роддомах, где мы родились, и носить туда цветы.
– И вручать роженицам…
– …и врачам…
– ..и медсёстрам…
– А уборщицам?
– Им тоже, обязательно.
– И не ходить на кладбища.
– Да.
– И не водить туда гостей.
– А строить красивые роддома и водить их туда.
– И сюда тоже.
– И сюда тоже. Сюда – в первую очередь.
Я поднял пластиковую бутылку воды и сказал:
– За жизнь!
– За жизнь! – ответило мне пространство.
Странное нечто завладело сердцем. Радость. Прилив абсолютной радости из-за отсутствия другого чувства, которое так часто преследует меня в городе, где я живу. Чувства тяжести и тревоги. Трудности. Неровности и шероховатости бытия. Мрачное ощущение, что всё должно быть сложно. Даваться с трудом и болью.
И вот, этого ощущения нет. Камни старого ереванского дома, одиноко стоящего среди строящихся высоток, наполняли уверенностью и теплотой. Легкость разлилась во мне и, подобно реке в паводок, залила все немыслимые части моего сознания. Я встал со скамейки с мыслью бежать, бежать далеко-далеко, до тех мест, где цветочные луга и поля пшеницы. Но не хотелось уходить далеко, и я лишь прилег на застеленный поблизости газон, уставившись в купол мутнеющих и закипающих туч.
– Не лежи на газоне, на тебе белое – испачкается, – произнёс женский голос.
Я машинально поднялся.
Кто это сказал?
Кто?
Мама?
Бабушка?
Тётя?
Или, может быть, соседка?
Но их тут нет.
Даже соседок. По крайней мере, тех, кто сказал бы подобное.
Я посмотрел на неё. Это была совершенно незнакомая женщина, проходившая мимо. Улыбнувшись, она последовала дальше.
Зачем она это сказал. Зачем?
Зачем, молча, не прошла мимо?
Или не сделала замечание, что я мну газон?
Почему она подумала о моем белом джемпере?
Она сказала нечто большее, только я не почувствовал это сразу.
И не странно, что с непривычки, я только сейчас понял, что происходит во мне.
Счастье!
Я же совершенно счастлив. Оно наступило мгновенно, неожиданно и неповторимо в своей таинственной поступи. И как замечательно, что я узнал об этом здесь, осязая пальцами сочный газон, ещё теплый каменный парапет и наполненный ожиданием предгрозовой воздух.
Значит вот, как оно пахнет! Запомнить это навсегда. Я сделал глубокий-глубокий вдох. Чтобы запах проник глубже в лёгкие, впитался в кожу, осел в душе.
Собирался дождь. Но мы никуда не спешили. Потому что на нас не было лжи. Мы были проникнуты правдой и любовью. Достаточно глубоко, чтобы не бояться воды с небес.
Небо стремительно опускалось на нас и темнело. На стреле подъемного крана сидели ангелы и, свесив ноги, махали крыльями, поднимая сильный ветер.
А мы с облаками, переполненные осознанием чуда, плакали от счастья.
Октябрь, 2012 год, Ереван.
¹ Хачкар (арм. «крест-камень») – вид армянских архитектурных памятников, представляющий собой каменную стелу с резным изображением креста.
² Цицернакаберд – мемориальный комплекс в Ереване, посвящённый жертвам Геноцида армян 1915 года. Расположен на одноименном холме.