Поэзия диаспоры
Анастасия СОЙФЕР (АВСТРАЛИЯ)
Родилась в Одессе; филолог; преподавала литературу и эстетику. Стихи писала с ранней юности, печаталась в периодике. С 1979 года жила в Канаде. Первые годы писала, переводила, редактировала для единственной тогда в стране русскоязычной газеты «Вестник». Получив новую специальность, 30 лет проработала в области компьютеров. После долгих лет молчания вернулись стихи. Финалист и призёр нескольких международных поэтических конкурсов; автор поэтического сборника «Чернобеловики». Последние публикации – в газете «Интеллигент», в поэтическом интернет-альманахе «45-я параллель», журналах «Крещатик», «Новый Свет», «Австралийская мозаика», альманахе «Витражи». В 2016-м переехала в Австралию, где живут мои сын и внуки – вот и ещё одна страна на карте моей жизни!
Стихи Анастасии Сойфер отражают всю остроту свойственного ей мировосприятия: способность радоваться мельчайшим деталям существования. Но и потери этих радостей переживаются с ещё большей остротой и болью, душе никак не примириться с утраченным. Так рождаются стихи со всей их экспрессией, нервной интонацией, живым поэтическим словом.
Д. Ч.
По ржавым ступеням – в тот полуподвальный этаж,
в тот птичий, тот первый, тот дом фантастический наш –
пещерный, бездверный, не спящий – бедлам или храм? –
скворешней сквозящий, всем бедам открыт и ветрам.
Друзьям полуночным, всенощным, стихам до утра...
Дом тощий, но мощный – последний кусок на гора!
Удобства на улице, кран, леденела вода,
дымила, не грела, не топлена печь – ерунда:
мы любим и молоды, жарко телам и сердцам, –
и дождь выпивали вином с дорогого лица.
Песнь Песней рвалась из груди по дороге домой:
«Мы вместе... о, как ты прекрасен, возлюбленный мой!»
И двойней во чреве во сне прижимались тела.
Душа не кривила душою, и плоть не лгала.
В крови – половодье, наполнен, торопится пульс.
Весь год – новогодье! А завтра, что станется – пусть!
Весны наважденье: простуды, зачёты, авитаминоз,
последние деньги – за чудо нездешних мимоз!
... Мы там узнавали друг друга – так азбуку и по складам...
Восторгом, испугом встречал, открываясь, сезам.
Взрывались, сдавались, сплетались корнями в земле,
на годы сплавлялись в том адском весёлом котле.
Росли не по суткам – часам: не на вырост жизнь – в рост:
дом первым поступкам, где выбор недетский непрост,
дом первым ошибкам, чья тень по судьбе пролегла –
каким я аршином – рассудком? – тогда их измерить могла?
В летящей косынке, в том мире, на лестнице той
на выцветшем снимке я вечно стою молодой.
А время бежит, и уносит его безудерж:
легки – без пожитков, на крыльях наивных надежд!
...Мотало, разбило – всего не расскажешь потом,
но жизнь подарила тот юный, бесстрашный тот дом.
Под порванным, алым, не трущийся бортом о быт –
высоким накалом он в памяти вечно горит.
Спит озеро, дышит чёрными поймами.
Слился с водой берегов мазут.
Спят рыбы, что завтра будут пойманы,
Спят утки, что завтра будут подстрелены,
В зловеще шепчущих камышах.
Луна посветила тускло и зелено,
За остров скрылась, совсем ушла.
И лодке моей не доплыть до берега,
На камни лечь в водяном гробу! –
Но чья-то рука зажигает бережно
Фонарь вдалеке – на него гребу.
Господь, не гаси ещё свет спасительный,
Зачем-то берёг, дай последний шанс…
…Причал, и старик с фонарём. Спросить его! –
Уходит во тьму, ускоряет шаг.
Что же ты сюда спустился,
сух твой взор, но плач ужасен –
Миг – мелькнула лунным бликом –
взгляд её – сплошной пробел:
позабыла – смерти льдинка
в сердце – кто ты, что ей пел...
Лишь один – навек зазубрен –
Все богатства ей – банкротство,
… Да и было ль – кроме песен,
кроме вёсен, кроме струн,
кроме – ветрен, кроме – весел,
И ложе было мне из лепестков,
и ласки дня, и ночи серенады...
Возлюбленной не человека – сада,
мне шум его звучал, как лепет слов.
Сад понимал: разлука предстоит,
и радостью, и сладостью горчащей
одаривал отчаянней, и чащей
чудес заманивал, и цвёл навзрыд.
Любовным зельем наливал плоды
и, зная: не вернусь из этих странствий,
он шелестел: «Не уходи, останься,
здесь я с тобой – далёко ль до беды!»
Он, не расставшись, звал уже назад,
напрягшийся в отчаянном порыве
одушевлённости, и, непрерывен,
шёл спор, в котором победить нельзя.
Мой друг, мой сад... Другому никому
не уберечь твоих напевов ритмы,
соцветий диких спаренные рифмы,
и золота, и цвета хохлому.
Эдем мой! Неподатлив, непокладист,
ты однолюб – кому себя отдашь,
судьбы пустынной сладостный оазис,
в ней первый и последний – не мираж?
И вечность распростёрла крылья над
клочком земли, покинутым хозяйкой.
Метался дождь, стволы чернели зябко,
бездомно жались листья у оград.
Будто взгляд со столпа – одинокий обзор, ястребиный,
рядом тучи и небо, а годы как волны вдали...
Я не души зову – я тоскую по плоти любимых,
тех, что стали бесплотны, что в жадную землю ушли.
Где кочует теперь в круговерти материи зыбкой
элементами химии в руслах подземных морей
то, что было плечом твоим, грудью, ладонью, улыбкой
и касалось плеча, и груди, и ладони моей?
Ах, недаром за битого плата – десяток небитых!
Было – близкие рядом дышали со мной во плоти –
о душе я пеклась – о её несогласьях, обидах,
в слепоте и гордыне иного искала пути...
Не вернуться теперь в эти дни молодые и ночи,
в гущу лиц, голосов, столкновений, соблазнов живых...
Я бы проще жила и мудрей, и любила иначе –
благодарнее близким, блаженней и тише травы...
Как я знаю теперь! – только память грехов не отпустит –
правоты мудренее и пища, и печь, и кровать...
Причащаться любимым телам, растворяться в их пульсе,
прикасаться, лелеять, лечить, согревать, целовать!
Я прощенья прошу у их смертной, истаявшей плоти,
что трудилась, страдала и старилась... О естестве,
о тепле её кожи, о мышце, о страсти, о поте
плачу плотью – живой ещё – в необратимом вдовстве.
Винным соком грозы в небесах наливаются гроздья,
грянут градины оземь, цветенье круша...
Ненадолго теперь в этом теле ветшающем гость я,
ненадолго со мной эта странница-птица душа.
Душа моя, как деревянный дом
над океаном, на семи ветрах.
Старинный дом, где жизнь была подробна,
тучна, криклива, где рождались дети,
и с редкой почтой отсылались письма,
а в шторм свеча мигала на столе.
и Библию на полочке каминной...
Все умерли, разъехались, а дом
заколотили, чтобы он хранил
те запахи, и скрипы, и преданья,
и страхи детские, и поцелуи...
Моя душа – как этот старый дом
над океаном, на краю земли.
Дом обречённый, где разбиты окна
и с четырёх сторон впустили ветер.
Пусть больше ничего не уцелеет