airapetyan-valery-2015-3-1

Малая проза

Валерий АЙРАПЕТЯН (РОССИЯ)

Прозаик. Родился в 1980 г. в Баку. В 1988 г. в связи с карабахскими событиями переехал с семьей в Армению. С 1993 года живёт в России. Окончил медучилище и университет им. А.С. Пушкина, факультет туризма. Работал пастухом, грузчиком, разнорабочим, озеленителем, сопровождающим тургрупп, маляром, массажистом, гирудотерапевтом. Проза публиковалась в журналах «Дружба народов», «Москва», «Урал», «Аврора», «Нева», «Бельские просторы», «Зинзивер», газете «Литературная Россия», альманахах, сборниках. В 2013 г вышла книга повестей и рассказов «Врай», М, ФСЭИП. Живёт и работает в Санкт-Петербурге.

БРАТ

Арсен ушёл из дома в пятницу, в синяках, демонстративно треснув дверью, обречённо всхлипывая, цедя проклятия, полагая, что уходит навсегда. А в среду ночью мне позвонили. В тот день я сильно устал и не мог уснуть. Тесня грудь, зрела бессонница, билась и пульсировала, точно хотела выплеснуться наружу. Я лежал на спине и исследовал потолок – это выражение статики, постоянства, равнодушия. Потолок просто висел надо мной и ничем не мог мне помочь, словно скованный параличом врач.

Звонили из милиции. Лейтенант по фамилии Овсепян. Борис Овсепян. Выходит, земляк. Колоритно растягивая слова, спросил, я ли Валера. Получив утвердительный ответ, принялся хулить меня за то, что я могу спать, когда мой брат разжигает на улице костры, трясясь от сырого холода. Говорил, что армяне не должны так поступать с близкими, говорил, что мы многострадальный народ и поэтому должны быть милосердны друг к другу.

Мент-христианин учил меня милосердию.

Мне представилось, как сидит он в обшарпанном отделении, обтянутый в серую форму, за решётками беснуется пьяная нечисть, а в телефонную трубку льются блаженные потоки некогда распятой любви.

Я слушал и молчал, не зная что и сказать.

Нужно было как-то успокоить набиравший темп, готовый воспламениться от колкой речи язык лейтенанта.

И я, наконец, вымолвил:

– Вы не знаете главного. Его ждут дома и очень волнуются. Лежачая мать вся извелась, отец потерял сон, и я, как видите, тоже не сплю. Скажите, когда и куда надо подъехать забрать брата?

Я встал и записал адрес отделения.

– Спасибо большое, Борис.

– Спокойной ночи.

Поставил будильник на шесть утра, отзвонился матери, успокоил её и, повернувшись на бок, попытался уснуть. Постепенно беспокойное грудное тарахтение сошло на нет; сначала перед глазами поплыли тёплые, полные нежности, картины, затем всё смешалось в упоительном вихре, а потом зазвенел звонок. Еле продравшись сквозь цепкие лохмотья полуторачасового сна, встал с постели. Умылся, отжался, позавтракал, принял душ, оделся, вышел на улицу. В десять утра, на Ваське, в составе группы молодых литераторов должна была состояться встреча с классиком немецкой литературы Грассом. В запасе оставалось около трёх часов.

Город просыпался. Дворники таджики в оранжевых жилетах шаркали мётлами, смиренно пригнув головы, будто ожидали внезапного нападения сзади. Громыхая, проехал мусоровоз. Поднятый им клуб пыли, пронизанный солнечным потоком, казался золотым.

Ловлю себя на мысли, что после бессонной ночи уверен в себе больше обычного. Не совсем ещё втиснувшись в реальность, обитая на грани состояний, блуждая между сном и явью, чувствую, как поступь обретает свойства силы, взгляд – прямоты, мысль – ясности. В трамвае полно народу. Мерно раскачиваясь, людская масса то наваливается вперёд, то волной откатывается назад. Тяжело охнув, открывается дверь. Сидящая напротив дверей старуха, завидев меня, морщит дряблый нос и отворачивается к окну, как от постыдной для себя сцены. Трамвай дергается и еле ползёт.

Арсен всегда был другим, думал я пока ехал. Родился в смутное время, в восемьдесят восьмом, в Баку. Близился развал, нарастал Карабахский конфликт. Армяне спешно покидали Азербайджан, азербайджанцы Армению. Четырнадцатого ноября в роддоме Арсен оказался единственным новорожденным армянином. Родился он очень слабым, четыре балла по шкале Апгар. Если бы не врач Никифорова, подключившая его к капельнице с гормонами, кто знает, выжил бы вообще… В двадцать дней от роду Арсен уже стал беженцем. Не успев продать дом, семья наша покинула Азербайджан и бежала в Армению. Межэтнические конфликты всегда жестоки; разность веры и национальной принадлежности быстро определяет врага.

В Армении нас – беженцев – разместили в пансионатах, принадлежащих прежде различным министерствам. Люди разных слоёв, культурного уровня и профессий оказались в равном положении, под одной крышей. Доцент и грузчик занимали одну и ту же нишу, оба не имели ничего, кроме воспоминаний и надежд. Арсен стал общим любимчиком среди бакинских беженцев. Нежное бледное лицо одухотворённо обрамляла шапка каштановых кудряшек. Этакий Пушкин в младенчестве. Арсен был отрадой для всех. С самого раннего детства в нём зрела и выявляла себя какая-то особая духовность, склонность к аскетизму и самопожертвованию. В возрасте трёх лет он добровольно отказывался от сахара в пользу младшей сестры Ануш. Ребёнком – без труда мог вселить во взрослого человека надежду.

После переезда в Россию всё стало меняться. Замкнутый и однородный социум пансионатов сменился открытым и разнородным. Братское общежитие сменилось конкурентной разобщённостью. Но и тут Арсен проявлял себя по-своему. Это надо же, первоклассником, в единственный свой выходной, вставать засветло и топать за три километра в центр села на воскресную службу. Дом наш стоял на самой окраине, путь к церкви лежал через два холма и яблоневый сад; дорога была разбита и отнимала много сил.

Школа пугала Арсена. Каждое буднее утро брат вставал с обреченностью каторжанина. Отношения со сверстниками складывались не лучшие. Духовная утончённость – сомнительное преимущество для мальчика в сельской среде. Я вспомнил, как часто он возвращался из школы побитым: форма искомкана и грязна, на пиджаке рифлёный след подошвы, в кудрях травинки (никак волокли по земле), в глазах пустота. Вспомнил, как не отвечал на наши расспросы, как смиренно принимался счищать следы унижений с себя и одежды, а после ложился в постель и укрывался множеством одеял, даже в мае, в жару. Ночами он молился, пару раз мне удалось расслышать имена его одноклассников, редких драчунов, и просьбы об их прощении. Я ходил в школу и пытался говорить с преподавателями, те кивали и обещали что-то сделать. В то же время продолжал сильно злиться на брата, потому что сам прошёл подобный путь и, всякий раз встречая его со школы битого, я как будто встречал себя. Неотомщённое прошлое вновь накатывало на меня и вновь унижало.

Позже, когда я уехал учиться в Белгород, дела пошли ещё хуже. Присутствие старшего брата хоть как-то обнадеживало его, мой отъезд он принял с тихим отчаянием. На какое-то время он замкнулся, читал и молился, рисовал всадников с мечами, писал стихи о природе и Боге. Одно из них начиналось так: «Бесконечен мой восторг к природе…».

С нашим переездом в Питер Арсен и вовсе сник. Только в апреле нам стало известно, что он прогулял весь учебный год. Скандалы, угрозы, наказания не возымели никакого действия, и измотанная мать махнула рукой. А что она могла ещё сделать? Двенадцать лет скитаний и мытарств вымотали её. Мы выживали, неустроенность давила со всех сторон, на воспитание попросту не оставалось сил. Да и время, когда оно ещё эффективно было упущено….

Жили в коммуналке на Невском. Соседи пили и часто дрались. Пока сожитель соседки Жанны лежал в пьяной отключке, она совокуплялась с его друзьями. Фанерные стены скрывали разве что картинку. Сожитель этот, недавно откинувшийся, по фамилии Кулаков, перед тем, как вырубиться, взял за привычку орать, что вырежет всех армян, что на армян у него давно зуб. Думаю, тут какая-то армейская заморочка. Или, может, на зоне «чёрные» верховодили, и он ненавидел их молча, а сейчас вот ему припомнилось по пьяни да сдуру. Мне даже пришлось разок его избить, правда, потом на меня завели дело, но всё как-то обошлось.

Как выяснилось позже, Арсен принимал всё за чистую монету и после очередной кулаковской манифестации, напуганный, не выходил из комнаты по три-четыре дня, мочась в бутылочку и подавляя кишечные позывы. Я же пропадал у друзей, у девиц, работал, пил, ждал конца света. Нескончаемые трудности семьи сделали меня притуплённым. Пусть всё летит в тартарары, думал я. Арсен был одинок и, думаю, страдал. Порой, стянутый коконом страха, он не смел шелохнуться. Лежал, как мумия, и пялился в телевизор. Отец пахал на двух работах и пожимал плечами, сёстры усердно занимались духовным поиском. Старшая Надя штудировала Ауробиндо, средняя Наташа стала адептом кришнаизма, признав своим учителем Джагата Гуру, что означает Учитель Всего Мира. Ауробиндо, проповедуя путь одиночки, подходил редким смельчакам (Надя как раз решила, что принадлежит к таковым, за что позже поплатилась душевным покоем и здоровьем), поэтому менее уверенный в себе Арсен обратил свой взор в сторону кришнаизма и вслед за Наташей стал учеником Джагата Гуру. В Центре все улыбались, на стенах висели цветочные венки, никто не выглядел агрессивным. Мир – это иллюзия, говорил Джагат Гуру на видеозаписях, и Арсен облегчённо вздыхал.

Надо признать: служение, чтение мантр и вегетарианство пошли ему на пользу. Арсен стал двигаться, похудел, болезненность сошла с его лица, в глазах вспыхнули светлячки. Три года он служил Кришне яростно и честно, как Арджуна, позабыв себя, воспевая мантры, беспрекословно подчиняясь старшим. Вся чёрная работа в ашраме (большая «трёшка» на Лиговке) лежала на нём. Потом что-то его разочаровало, наверное, он начал понимать, что его используют, что снова он столкнулся с ложью и предательством. Возможно, перелом произошёл в нём, когда его, гриппозного, с сорокоградусной температурой, выдворили на мороз чистить ковры к приезду важного иерарха из Штатов. После того как он покинул ашрам, вера в людей, в Бога, в саму жизнь была подорвана. Не знаю точно, но как-то так. Брат никогда не открывался, а я не лез с расспросами. Он резко порвал с кришнаизмом и сразу впал в полуторогодовую депрессию, вышел из которой циником и жлобом. Все положительные качества Арсена поменяли свой полюс на противоположный. Из смиренного понимающего мальчика он превратился в неотёсанного грубияна и нигилиста. Любую помощь – издевательски отвергал. Одно время даже не принимал душ. «Зачем?» – вопрошал, когда кто-то из родных предлагал ему ополоснуться. В глазах пустота и нездоровая старческая пелена. Полный крах в восемнадцать лет…

А, спустя некоторое время, начал исчезать. Бывало, уйдёт за батоном, а вернётся через три дня. «Ты где был???» – спрашиваем. «Да так, просто….» – отвечает и гогочет себе под нос. На работу устроиться ему не удавалось, а там, куда брали, обычно не задерживался более пары дней. Работать за деньги было для него невыносимо. После бескорыстного служения оплата труда деньгами – сомнительная награда. Полагаю, так он и думал. К тому же не видел смысла. Родители кормили, жильё какое-никакое было. Но больше чем на три дня брат не исчезал. Поэтому на этот раз мать особенно сильно переживала. Да ещё и перелом ноги этот…

Трамвай доезжает до метро; сознаю это в связи с массовым выходом пассажиров. Встрепенувшись, выскакиваю последним, бегу к входу, тараню упёртую дверь, миновав турникет, бегу вниз. Тётя из будки орёт в микрофон, чтобы я немедленно остановился, что бежать по эскалатору запрещено, что есть правила. Я хотел было ответить ей, что не спал ночь, что уверен в себе, как Цезарь перед атакой, что моего брата арестовали за разжигание костра в парке, что у меня тараканы в голове, что прочь с дороги. Но ничего не сказал. Поравнявшись с тётей, натыкаюсь на человека, который в результате неведомых обстоятельств попал в стеклянную конуру, упрятанную на сто метров под землёй. Мне становится жаль эту женщину, чьи некогда пылкие и молодые мечты сейчас слабо тлели на жертвенном алтаре реальности. Мы встречаемся взглядами и, спустя секунду, расстаёмся.

Выхожу на Восстания. Иду мимо гостиницы «Октябрьская». Знакомое местечко. Здесь я размещал туристов из Ноябрьска. Отсюда уезжал с женой в Финляндию. Когда-то давно, здесь, прижавшись к стене, целовался со спортивной девушкой из пивного бара, а она лезла ко мне в штаны и дрожала. А теперь, вот, прохожу мимо серого фасада, чтобы забрать из ментовки брата. Внутри что-то свербит: гнусное тягучее чувство, которое возникает после того, когда на вопрос «чем помочь близкому?» не находишь ответа и чувствуешь себя слабым, униженным, виноватым.

В отделении милиции, как в отделении милиции. В дежурке за широким пластиковым окном, низко опустив голову, сидит лейтенант.

– Здравствуйте, – обозначаю себя.

– Здрасьте, – поднимает голову дежурный, и я угадываю армянские черты на правильном утомлённом лице.

– Борис? – спрашиваю.

– Да. Айрапетян?

– Он самый. За братом…

– Сейчас сержант оформит бумаги, посиди там пока, позовём.

Я вышел и сел на дээспэшную лавочку напротив деревянных кресел, складных, как в советских кинотеатрах. Сложенные сидения были так грязны и поношены, что первые десять минут я перебирал в голове варианты, как можно так испоганить мебель. Казалось, их опустили в жижу, потом долго оплёвывали, били ногами, царапали, тёрли об асфальт, отламывали щепки. Кресла являли собой образец человеческой способности уродовать. С унылых стен, с размытых чёрно-белых фотографий глядели на меня разыскиваемые преступники, фамилия одного из них была Ио. Как у спутника Юпитера, подумал я.

Прошёл час. Мимо проходили люди в форме, не обращая на меня ни малейшего внимания, точно шли вдоль долгой и унылой стены.

Спустя полтора часа, неловко всунув голову в арочное окошко, спросил у дежурного земляка, сколько это ещё может продлиться.

– А это мы сейчас у капитана спросим, – ответил дежурный, оборачиваясь и шуточно обращаясь к коллеге. – Ну, что товарищ капитан, когда там бумаги готовы будут?

– Ну, к вечеру, может, и доберёмся до… как там его?…

– Айрапетяна, это брат мой, – вставил я.

– Да, Айрапетяна, – невозмутимо продолжил капитан, даже не посмотрев на меня, будто говорил с рацией. – Ну, можно и быстрее конечно… но я не вижу с вашей стороны никаких движений в мою сторону….

Земляк обернулся ко мне, виновато пожал плечами и развёл руками. Похоже, ему было немного неловко, по крайней мере, он опустил голову и старался не смотреть на меня. Такие дела, как землячество, непросто перебить игрой в милиционера. Ментовское и кавказское боролись в нём. По тому, как земляк вскинул голову и улыбнулся мне, всё стало понятно. Эта улыбка говорила: «Да, и что теперь?!». Так смотрит на мужа изменившая жена, когда факт измены настолько очевиден, что не требует доказательств.

– Я готов сделать шаг в вашу сторону.

В конце концов, ты принимаешь правила игры.

– Это другое дело, – ровно, без оттенков в речи, сказал капитан. – Через дорогу продуктовый магазин. Купи, эту, (капитан принялся деловито загибать пальцы) куру гриль, пару салатиков, только без чеснока, Парламент лайтс и…попить чего-нибудь.

– И майонез ещё, – добавил Овсепян, доставая из пачки сигарету.

– Хорошо, сейчас буду.

Куры в магазине не было, я взял колбасы, салаты и газировку. Купил сигареты и майонез. Немного подумав, докупил кирпич белого хлеба. Не успел протиснуть через окно пакет, как капитан истошно заорал:

– Айрапетян!!! Ай-ра-пе-тян, мля!!! Как звать брата?

– Арсен.

– Арсен! Айрапетян, оглох на хер шоль?!! Пройди сюда, – капитан отворил дверь и кивком пригласил меня вовнутрь.

Я вошёл.

Справа от коридора обозначились решетки камеры. Вдоль стен, на лавочках лежали задержанные, походившие на жертв землетрясения, извлечённых из-под завалов.

– Аааа-ррр-сен!!! – гаркнул кэп, выпучив омаром глаза в сторону камеры.

В левом углу еле зашевелилось тело и подняло голову.

– Айрапетян, ты чё, спать сюда пришёл, нах? а-ну подъём, мля!!!

– Вставай, брат. Пойдём домой, – с неожиданным для себя спокойствием проговорил вдруг.

Я вгляделся. Арсен, проведя на улице пять дней, ничем не отличался от людей, бездомничавших пять лет. На испачканном отёкшем лице асимметрично выступали пухлые нездоровые черты. Пропитанные смолью волосы топорщились, как дикий кустарник. На голое тело была накинута грязная куртка, некогда голубые джинсы только местами выдавали свой истинный цвет. Лишённые шнурков кроссовки высунули языки, словно дохлые лошади.

«Мне очень плохо, брат» – говорил его вид.

– Ещё раз найдём на улице, подбросим наркоты и пойдёшь в тюрягу. Понял? – уже не смущаясь, пригрозил доселе мягкий Овсепян, выросший перед выходом. – Не хера нацию позорить!

Арсен вяло кивнул, не отрывая от пола глаз. Я тоже потупился. Господи, да он ещё и армянский патриот, подумалось, с нарастающим чувством неловкости, о лейтенанте.

Арсену выдали шнурки, и мы вышли на улицу. Солнце, преодолев крыши домов, приятно грело. Утро мегаполиса полнилось пробудившейся жизнью. Машины стояли в пробках и не переставая сигналили. Что бы ни произошло – всё продолжится в таком же духе. Даже ядерная война не в силах что-либо изменить. Кто-то куда-то всё равно будет ехать, идти, спешить...

– Ты в порядке, брат? – спросил я.

– Я в порядке, – ответил Арсен.

Два квартала мы шли молча. Мне хотелось его избить и обнять одновременно. Я был рад и расстроен. Беспричинные слёзы полнили веки. Я не знал, о чем с ним говорить. Все эти годы мы были порознь, глупо было что-то менять, тем более – изображать семейную идиллию. Но всё же я очень любил его и жалел.

– Я хотел собрать бутылки, сдать их и принести матери хоть немного денег, – сказал он вдруг, не глядя на меня.

– Всё в порядке, брат. Пойдём, дома ждут.

Встречные люди изумлённо таращились на нас и оборачивались вслед. Поразительное сходство между грязным бродягой и опрятным человеком пробуждало в прохожих интерес – вероятно, они строили догадки в попытках понять причины этого разительного социального несоответствия при физической схожести. Мне же было всё равно. Я шёл рядом со своим родным братом, дома нас ждала измотанная мать, но меня продолжала жечь какая-то обида, будто я знал, что вся эта история – не более чем пролог к трагедии, герои которой блуждают по кругу несчастий и, не переставая, страдают.

Счастливые люди с рекламных плакатов доказывали, что счастье совсем рядом. Оно в йогурте, говорили их смеющиеся лица, оно в стиральном порошке, оно в прокладках на каждый день, оно у берегов Турции, оно в финских красках.

Я готов был поверить им, но почему-то не мог.

Дома Арсен скинул с себя всю одежду и пошёл мыться. Мать тихо плакала. Я собрал вещи в пакет, чтобы вынести их на помойку. Выпил чаю, дождался Арсена из ванной, скоро попрощался с ним и вышел.

На Васильевском, по дороге к «Центру литературы и книги», где должна была пройти встреча с немецким писателем, зашёл в книжный магазин приобрести для автографа книгу классика.

– В наличии только «Под местным наркозом», – сказал лысеющий молодой мужчина, после того, как порылся в компьютере. – Подойдёт?

– Подойдёт.

На набережной в меня ударил поток свежего невского ветра. Искомканной лентой фольги, поблескивая мелкой рябью, текла Нева. Я шёл по теневой стороне. Прохлада, проникая под куртку, приятно холодила тело. Я подумал, что хорошо бы долго, никуда не торопясь, идти вдоль набережной, без цели, без направления.

– На улице плохо, холодно и очень одиноко, брат, – сказал мне Арсен перед самым моим уходом.

Этой ночью я снова не мог уснуть, а через неделю мне позвонили из Москвы и просили приехать за братом.

Валентина Жолудева. «Без названия».