70

Поэзия диаспоры

«70»

«70» – международный литературный проект, который посвящён 70-летию Государства Израиль, отмеченного весной нынешнего года. Задумали и осуществили этот проект Рика и Геннадий Кацовы.

Главная часть проекта – одноименная поэтическая антология, в которую вошли стихотворения 70-ти современных русскоязычных поэтов из разных стран мира на темы еврейства и Израиля. В проекте приняли участие авторы из Израиля, США, России, Украины, Беларуси, Латвии, Эстонии, Германии, Франции, Великобритании, Италии, Швеции, Ирландии и Австралии.

(Издательство KRIKPublishingHouse, Нью-Йорк 2018 г. ISBN-13: 978-1984094506; ISBN-10: 1984094505). В нескольких литературных журналах опубликованы произведения авторов-участников проекта. Эти публикации были представлены на презентациях в разных городах и странах, расширив круг читателей, которые смогли познакомиться с некоторыми из опубликованных произведений. «Эмигрантская лира» представляет вашему вниманию отдельные стихи из сборника «70».

Игорь БЯЛЬСКИЙ (ИЗРАИЛЬ)

ПАМЯТИ МОЕГО ДЕДА

НУХИМА НИЖНИКА

Потому что жизнь всё же – не что, а как,

и уздечка – из кожи именно, а нейлон,

может быть, и прочнее даже, но мой резон,

что и лошади тоже – в коже особый смак.

А особый смак – он и есть настоящий вкус,

или жизни вкус, заходя на расхожий слог,

говоря о кайфе, молодости и плюс

о самой о жизни, если, конечно, смог.

А тем паче – всаднику. Что это за Чечня

или Иудея, что ближе, да и родней,

если глянешь – раз, и обчёлся лихих коней.

Ни коня уже настоящего, ни ремня.

Обсчитался, стало быть, перенадеялся

на Всевышнего, на удачу, на чёрт-те что.

И печёт, и мороз по коже, и мчит авто.

И по свету дорог не хожено – жизнь вся.

Говоря о коже, продолжу ещё о ней.

Мне рассказывал дед, на Первой на мировой

до шести воевали бой, ну а в шесть – отбой,

и они свежевали с братом убитых коней.

И меняли шкуры на шнапс, и айда в запой,

и братались с теми же немцами потом.

А наутро пели: «Смело мы в бой пойдём!..»

Или это уже на Гражданской про смертный бой?

Нет, про смертный, позже, это без лошадей,

на Второй, где конницы даже и след простыл.

Дед ремни тачал на весь на чарджуйский тыл,

а в тылу освенцимов снимали кожу с людей.

С иудеев, по большей части. Такой народ.

Из него, что хочешь – универсальный люд.

И на суперфосфат годится, чего уж тут...

И на абажуры. И золота полон рот.

Вот и встало мемориалов. Полвека – ах...

И в улыбках светится что ни на есть фарфор.

И о золоте, как же, если уж разговор.

О коронках тех переплавленных и счетах.

«Всё равно не любят – пускай хотя бы вернут!..»

И за мир – сейчас же, в обмен, до любых глубин.

Включишь новости – что ни день, а сюжет один:

ах, убит солдат... и далее – курс валют.

А закат падёт – занимается новый тур.

Тары-бары, базар-вокзал. А из новых эр

акаэм торчит, а там уже бэтээр...

Не земля – набор чужих аббревиатур.

И вжимается свой шесток, предъявляя счёт.

Если знаешь, скажи, пожалуйста, не молчи:

от чего алеет Ближний Восток в ночи?

Светофоры, понятно, кровь… Но что-то ещё.

Заведи машину в праздник осенних дней

и листай эпохи, себе и Дубнов и Грец.

Тут стоял дворец, а здесь погребён мудрец.

А на этой ферме прокатывают коней.

Ты усадишь сына в пластмассовое седло,

да и сам в такое же, и в семенящий зной –

по земле родной, не тобой отвоёванной,

круговой тропой, пока зады не свело.

Дед бы вытачал, как положено. Он умел.

Это грамоту – он не очень, а кожу знал.

И семью кормил, и в лагере не пропал,

и на воле пел, а вот сюда не успел.

Потому что век – чужих коней стремена.

Потому что внук, и ещё, и свой сад.

Там его деревья уже без него стоят

и сегодня, в послеимперские времена.

В самоволку к ним сбежал в свой последний раз,

у врача дежурного всё-таки отшутясь.

А потом и бабка рядышком улеглась.

Вся любовь. Как сказали бы раньше: и весь сказ.

Ни коней. До больницы тоже довёз трамвай.

На еврейском кладбище – с деда – какой спрос?

Он с одесской вишней давно в небеса врос

и оттуда зрит на шагреневый мой край.

Хорошо с небес видать Первородный Храм.

Что Скала под Куполом или Господень Гроб?

И колхоз любил он. Не то чтоб деньгу грёб,

но себе на памятник сам заработал, сам.

...О любви и хотел сказать безо всех саг.

Даже если империи сами сменяются,

Иудейской нашей войне не видать конца.

Потому что любовь... любовь. Остальное – так.

Марина ГАРБЕР (США)

ЭМИГРАНТ

Там, где небо над кустом смородины

в кумачовый затянулось бант,

я стою, простой предатель родины,

не любимый Богом эмигрант.

Биография моя подпорчена,

кровь – что сок из ягоды, из той,

что в народе называют волчьею,

оказалась чересчур густой.

Поманили тряпками да цацками,

гладкостью ружейного цевья,

в воздухе горячее шотландское

расплескали «Грант и сыновья».

Здесь не иволга поёт отчаянно,

а немецкий камерный фагот,

я живу, никем не замечаема,

из родных уволившись долгот.

Колет йошта иглами из никеля,

но льняная выдержит канва –

отщепенцы, дети безъязыкие

матери, не помнящей родства.

Вот вы ждёте, что скажу: «Но если

по дороге – куст», – но не скажу,

жидкою валютой – врозь и вместе –

погашаем долг по платежу.

Только до начала индульгенции,

дождевой воды набравши в рот,

небо – с огоньком реминисценции –

языков и пленных не берёт.

Потускнеет лунный пёс на привязи,

как свинец в столовом серебре,

всё, что мы награбили и вывезли,

в бестолковом скрыто словаре.

Андрей ГРИЦМАН (США)

ДУША МЕСТА

По поводу ситуации, моя дорогая.

Она, по-прежнему, грустная,

по меньшей мере.

Теряешь одну,

приходит другая.

Но каждый сам, в одиночку,

боится своей потери.

Что такое потеря?

Поиски дома, пустое место

в груди субъекта.

Правоверные за меня

справляют субботу

где угодно, а я, молодея,

ношу по гостям грудную клетку.

Как стареет женщина?

Память о боли,

крик: «Филипп!» – в окно,

в горящую бездну.

Забота о пыли.

Мужчина стареет, как волк в диком поле,

ища реку родную.

Потом на пределе –

видит душу свою как маяк в тумане,

плывущий, зримый, недостижимый.

Корабль жизни проходит мимо

в мерцающем караване,

и на борту неразборчиво имя.

Что же остаётся?

Глоток свободы. Приятие неизбежного счёта,

счёта,

заботы,

вечерняя почта.

О чём, Всевышний? Дожить до субботы,

До Рош га-Шана, до Эрец –

и там залечь ночью.

Камень стынет медленно.

Звёзды хрупки. Пахнет

горящим вереском, мусором,

от Рамаллы, сухой кровью.

Лежу один, поднимая к луне

озябшие руки, своему покою не веря.

И на меня, тихо старея,

глядят удивлённо

масличные деревья,

так и не узнав, что они деревья.

Игорь ГУБЕРМАН (ИЗРАИЛЬ)

*

Здесь моё исконное пространство,

здесь я гармоничен, как нигде,

здесь еврей, оставив чужестранство,

мутит воду в собственной среде.

*

Еврейский дух слезой просолен,

душа хронически болит:

еврей, который всем доволен –

покойник или инвалид.

*

Хотя благополучны мы и счастливы,

хотя царит покой в надёжных стенах,

евреи несгибаемо опасливы –

история не дремлет в наших генах.

*

Дух еврейский, повадка и мимика –

всю реальность меняют окрест:

два еврея – уже поликлиника,

три еврея – строительный трест.

*

В евреев мир утратил веру,

никак не может мир понять

евреев наглую манеру

отпор убийцам учинять.

*

Ни мечтой себя не греем,

ни надеждами благими:

вряд ли мир простит евреям

то, что вечно делал с ними.

*

Здесь любой – во всех вопросах эрудит,

в каждом доме тут – бесчисленные дети,

в наши окна сверху Бог порой глядит,

и Ему чуть веселее жить на свете.

Ян КАПЛИНСКИЙ (ЭСТОНИЯ)

* * *

Моя тётя знала их хорошо, мне известны

лишь их имена и воспоминания о них:

жестянщики, галантерейщики, адвокаты, врачи.

Генсс, Михелсон, Ицкович, Гулкович …

Где они? Кто-то ещё попал сюда, на кладбище,

под камень с надписью на иврите. А те,

которых тётя встречала на улице во время оккупации –

жёлтый шестиугольник на груди – и с которыми

она даже поговорила к ужасу своих подруг –

они не здесь, они разбросаны

по безымянным могилам, канавам и ямам,

здесь и там, во многих странах, бездомные в смерти,

как и в жизни; может быть кто-то из них

ещё реет крупинкой пыли в воздухе

и до сих пор не опускался. Иногда думаю,

что если я был бы физиком, хотел бы изучать пыль,

всё то, что носится в воздухе, вьётся в солнечных лучах,

попадает в рот и глаза, в гренландские льды

и на полку между книгами. Может быть, иногда

мы встречались бы с вами под микроскопом:

Исаак, Мардохей, Зара, Есфирь, Суламифь.

и кем вы все были? Может быть, и сегодня

я вдохнул крупинку из вас вместе с тем

опьяняющим весенним воздухом, может быть,

крупинка из вас опускалась на белый-белый

цветок яблони в бывшем саду моего деда,

или на мою седую голову.

Геннадий КАЦОВ (США)

ИСХОД

Они всё шли и шли, и из-под ила

Тысячелетий липкий хлам вставал,

И вертикально неземная сила

Держала с двух сторон кипящий вал.

Ещё рабы под властью фараона,

Ещё, по сути, разношерстный сброд,

Не знавшие свободы и закона

И сам в себя не верящий народ,

Они всё шли вперёд, для прочих наций

Став навсегда живым примером в том,

Что если уж из рабства выбираться,

То безоглядно и с большим трудом.

Юрий МИХАЙЛИК (АВСТРАЛИЯ)

* * *

В Гамале все погибли, кроме двух сестёр Филиппа, –

Во время тройной зачистки их не смогли найти.

Гамала относилась к городам крепостного типа –

Осаждающим трудно ворваться, осаждённым нельзя уйти.

С трёх сторон высокие стены, а с четвёртой гребень обрыва,

Нависший над чёрной прорвой, куда страшно даже смотреть.

Около пяти тысяч жителей (пока ещё были живы)

Бросились в эту пропасть, предпочитая лёгкую смерть.

С ними были деньги и вещи (довольно странный обычай), –

Спускаться туда трудно, выбираться ещё сложней.

Но кое-кто из солдатиков всё же вернулся с добычей,

И некоторые предметы сохранились до наших дней.

Хронист, описавший всё это, был горек, сух и спокоен,

Он пришёл туда с победителями, в одних цепях, налегке.

До того, как попасть в плен, он был стойкий и храбрый воин,

И командовал гарнизоном в небольшом городке.

Потом их загнали в пещеры и обложили туго,

И когда между смертью и рабством им пришлось выбирать,

Они – после долгих споров – поклялись, что убьют друг друга.

Он остался последним. И он не стал умирать.

Он писал превосходные книги. Он улыбался славе.

Его любили красавицы. У него удалась судьба.

В наши дни он известен нам как Иосиф Флавий.

Флавий – это имя хозяина. А Иосиф – имя раба.

Мы обязаны памятью предателям и мародерам.

Мы обязаны сладостью горьким всходам земли.

Мы обязаны жизнью двум девочкам, тем, которым

Удалось спрятаться, так что их не нашли.

Наталья РЕЗНИК (США)

* * *

Лечу самолётом из Денвера до Нью-Йорка,

Кучевых облаков пронзая торосы,

Думаю: я когда-то была комсоргом,

Собирала комсомольские взносы.

«Две копейки, – говорила Мелентьеву грубо, –

Вылетишь из комсомола иначе».

У него, как всегда, был один рубль,

У меня, как всегда, не было сдачи.

Потом заполняла ведомость кое-как, убого,

Относила в комитет комсомола.

В ведомости сразу искал фамилию Коган

Не-помню-как-звали – комсорг всей школы.

«С кого денег в этот месяц насобирали? –

Спрашивал меня, улыбаясь косо. –

О, Коган-то не уехала в свой Израиль,

Всё ещё платит комсомольские взносы».

Где это было, в какой идиотской пьесе,

В театре какого провинциального пошиба?

«Спасибо», – на выходе говорю стюардессе.

И она, улыбаясь, по-английски отвечает:спасибо.

Борис ХЕРСОНСКИЙ (УКРАИНА)

ЛИКВИДАЦИЯ ГЕТТО

сколько их слабосильных в лапсердаках и ермолках

в клевете презрении и кривотолках

сколько их чужих горбоносых между людей

у которых носы как положено картошкой или курносы

сколько их задающих себе бессмысленные вопросы

кур давно украли но у ребе много идей

сколько их раскачивающихся под молитвенным покрывалом

сколько их галдящих сколько страждущих всем кагалом

считающих каждый медный или ломаный грош

сколько пляшущих с Торой в обнимку на праздник

сколько тщетных надежд и планов напрасных

сколько шёпота и бормотания не разберёшь

сколько их сколько нас забывших закон Моисеев

служащих банковских филологов грамотеев

экспертов сенаторов биохимиков учителей

человечества чудаков кучерявых очкастых сметливых

чаще несчастных но иногда счастливых

слушающих свободу и смотрящих вести с полей

сколько меченых пятой графой сколько имён изменённых

сколько серо-буро-малиново-краснознамённых

сколько нас сколько вас товарищи господа

не волнуйтесь и не огорчайтесь поскольку это

очередной скачок в небытие ликвидация гетто

растворение в будущем что не сбудется никогда

Феликс ЧЕЧИК (ИЗРАИЛЬ)

* * *

Остановиться, оглянуться…

И я, дыханье затая,

смотрю, как не спеша, из блюдца

пьёт чай прабабушка моя.

А за окном капель и Песах,

и долгожданная маца,

и смерть – существенный довесок

к любви, которой нет конца.

А в доме – идиш, идиш, идиш,

а в детской – хохот и возня,

и, если всмотришься – увидишь

в трёхлетнем мальчике меня.

Остановиться, оглянуться…

Я слышу колокольный звон:

трёх бесконечных революций

и трёх незавершённых войн.

Век мелочен и суматошен

и синим пламенем горит,

но прошлое на «маме лошен»

со мной о вечном говорит.

Михаэль ШЕРБ (ГЕРМАНИЯ)

РЕКВИЕМ

Хрустела земля под мёртвым песком,

С неба сыпалась мгла,

Когда накрывали плотным платком

Спятившего щегла.

Он пел, раскрашенный иудей,

Про чёрное солнце – Пурим,

Про то, как блуждал в лесу кораблей

Державный подросток Рим.

Всё, что на свете щегол повидал,

Ему представлялось сном.

Из глотки его ледяная вода

Мёдом текла и вином.

К точке всегда замолкает глагол, –

Речи положен предел.

Воздуха нет под платком, но щегол

Кричал, трепыхался, пел.

Михаил ЮДОВСКИЙ (ГЕРМАНИЯ)

* * *

Когда человек эпохи своей прекрасней,

охота его повесить.

Их было десять – египетских смертных казней.

И заповедей – было десять.

Мясными ломтями, сочась, розовели страны

на плоском блюде.

Они были странны, они были всюду странны –

чужие люди.

Их ноги саднили, их руки хотели имя

на небе высечь.

Их было десятки тысяч. И звёзд над ними –

десятки тысяч.

У мира есть сердце. Державы, цари и войны –

всего лишь рама.

Когда поднимаются справа и слева волны –

шагаешь прямо.

И глядя, как воды гладью сомкнутся снова

над плешью брода,

подумаешь: «Боже», внезапно другое слово

сказав: «Свобода».

Керен КЛИМОВСКИ (ШВЕЦИЯ)

* * *

Это солнце за мной идёт по горячему следу.

Это солнце – никуда от него не деться.

Я сейчас – только скину набухшие кеды,

я сейчас – только вспомню саднящее детство.

Я сейчас – только вытащу эту занозу:

слишком больно и страшно детство носить под кожей –

я в шесть лет написала, что солнце не видно сквозь слёзы,

и поэтому плакать нельзя – я была смелее и строже.

Я в шесть лет учила иврит, и хриплые звуки

рождались где-то внутри, а вовсе не в горле:

он ручным и покорным зверем шёл в мои руки,

был бесхитростным, озорным, а на вкус – прогорклым.

Я в шесть лет утыкалась в мир неуклюжим телом

и ловила взгляды всей глубиной зрачков,

я ещё не боялась любить, и на солнце смотрела

удивлённо и прямо, без затемнённых очков.

Страница проекта «70» в интернете: https://krikph.com/israel-70/

Михаил Юдовский¹. «Раввин и мальчик». Холст, масло, 60х50 см.

¹Информация о художнике приведена в конце журнала, в разделе «Художник номера».