chernobrovkin-georgii-2016-1-1
Поэзия метрополии
Георгий ЧЕРНОБРОВКИН
Родился 14 октября 1967 года в г. Олонце. Поэт, переводчик с карельского языка. Автор 3 книг стихов. Печатался в журналах «Север», «Нева», «Новый берег» (Дания), «Северная Аврора», «Юность», ежегодном альманахе «День поэзии. ХХI век», других антологиях и альманахах. Как переводчик переводит стихи карельских поэтов. Отмечен званием «Человек года Республики Карелии» (2008), грамотами Министерства культуры Республики Карелия (2014), Министерства по вопросам национальной политики, связям с общественными, религиозными объединениями и средствами массовой информации (2013), член Союза писателей России.
Стихи Георгия Чернобровкина хочется проговаривать про себя. И проговариваются они легко, негромко и неторопливо. Так, чтобы острее ощутить необходимость каждого слова, каждой подробности являемой автором божественной провинции. Но провинции ли? Человеческое взыскание, пронизывающее каждый запечатленный автором пейзаж, внутренний или внешний, вне времени и места, оно неизбывно и почти безначально. И даже культурологические аллюзии, которыми насыщены тексты, обретают в общем пространстве поэтической речи некую универсальность и отстранённость от первоисточника, ибо подлинный первоисточник – это угадываемые за каждой строчкой пристальная Природа и человек со своим неутолимым взысканием познания сути, «что ведома деревьям и предметам».
О. Г.
* * *
Берег озера. Рыжие дюны.
Облака тянут лес за собой.
Может чайки, а то гамаюны,
расшумелись над чистой водой.
Жарит солнце и хочется чаю,
и шипит, убегая, волна.
Волны медленно берег качают,
и не веришь, что где-то война.
Ты лежишь молодой и влюблённый
и читаешь классический бред,
и мышиный горошек поклоны
бьёт от дыма твоих сигарет.
Ты разнежен бумагой и солнцем,
и на грани почти полусна
тихо думаешь: глупым веронцам
и зачем была эта война?
Запятые сливаются в стайки
и летят, словно град на восток.
Реактивные носятся чайки
и мешают читать между строк.
И так странно, что смерть где-то рядом,
и до одури хочется жить,
и лежать на песке неизмятом,
и дышать, и читать, и любить…
* * *
Я вышел в сад, и тень моя за мной
скользнула в ночь к восторженным цикадам.
Окно светилось за моей спиной,
и яблоня вздыхала тихо рядом.
Был виноград тяжёл от полноты
до янтаря и был напитан летом.
Ко мне всплывал китом из глубины
могучий август, и тянулись следом
все запахи, что были до меня
не собраны в единое когда-то.
Окно горело отблесками дня,
бросая свет на сад запанибрата.
Цветы росли и пили из земли.
Паук тянул затейливые нити.
И тишина, разлитая вдали,
свой звёздный разворачивала свиток.
Чуть пел ракушник, измеряя шаг:
то тень моя ступала осторожно,
скользя из полумрака в полумрак,
спеша во тьму, как нож ныряет в ножны.
Я шёл на звук. Я плыл ему навстречь.
И тень моя качалась, шагу вторя.
И бормотаньем мне казалась речь
распахнутого для объятий моря.
И я и тень – мы подошли к волне.
Сад за спиной светился вполнакала.
Как женщина на влажной простыне
лежала жизнь, и смерть в себя влагала.
И мы вошли в шипящую волну,
оставив всё, и ночь впряла за нами,
размазывая по веретену,
молочные созвездия витками.
И горизонта ширился порез,
где жизнь и смерть сливались воедино.
А за спиной цикад звучал оркестр,
и чуть дрожала в каплях паутина.
* * *
Вечер. Сосны. Ржавой скобкой
прошивает белка лес.
Куст черемуховый робкой
пеной выдохнул: «Воскрес…».
Солнце тянет к горизонту
рыжий бредень по воде.
Хорошо бы жить у Понта,
только Понта нет нигде.
Есть провинция да доля
собирать в ладонь песок,
представление и воля,
жизни тонкий волосок.
И песчинки катят дюны,
и пока всё во плоти.
Вечер. Солнечные струны.
И от смерти не уйти.
* * *
Я всматриваюсь в небо. Облака
глядят в меня всё пристальней и ближе.
Мой день осенний, как лисёнок рыжий,
ты греешься за пазухой, пока
плывёт июль и лодка мнёт тростник.
Я поднимаюсь выше по теченью,
в воде прозрачной рыбы тень за тенью
скользят, передвигая материк.
Вода течёт, и времени в обрез:
что не успел, того уже не сделать.
Как странно знать, что не минует зрелость
ни плод земной, ни душу, и бог весть
что ждёт меня за ломким тростником.
Вода и небо слиты воедино,
и обжигает лета середина,
и бок шершавит осень языком.
* * *
Утро. Холодное небо. Как будто
дождь обещается. Солнце сквозь тучи
светит неправильно: блёкло и мутно.
Надо, наверно, картошку окучить...
Чай на столе остывает. На блюдце
крошки печенья, сосновая шишка...
День обещается бледный и куцый,
словно скинхеда дежурная стрижка.
Дым сигареты. Тягучие кольца.
Шишка на блюдце – привет Саломее.
Надо быть схожим по жизни со Штольцем,
только Обломов, пожалуй, милее.
Так… Рефлексия… Холодное утро
где-то в России. Отставлена чашка.
Солнце на соснах качается утло.
Облачно. Спички. Жестянка. Затяжка…
* * *
«Вечер и тени сбиваются кучно.
Скучно раздельно им. Лето в разгаре.
Лес примеряет закат, и сургучно
в землю впечатаны сосны. На шаре
дольнем полковников нынче в избытке,
а почтальонов нехватка: до дрожи
ждёшь не письма, так хотя бы открытки –
нет ни того, ни другого. Встревожен
долгим молчанием. Точка. И дата.
Сколько же лет мы не виделись, кстати?»
«Пообещай, что приедешь намедни.
Только не медли. Здесь речка, и в заводь
смотрит валун, отливающий медью,
и полагает, что может в ней плавать.
Небо в меня смотрит пристально. Ныне
поздняя Троица, день духовитый.
Лето идёт к своей горней вершине.
Щавель на грядке краснеет завитый,
зреют клубника, смородина, свёкла.
Красное солнце глядит в мои окна».
«Странно, что жизнь началась не сегодня –
так совершенен мой день на закате.
Вот уж, действительно, лето Господне:
речка рябит, как измятая скатерть,
мягко комар тишину полирует,
пахнет смолою и мята томится…
Думаешь: «смерть никого не минует,
только со мною её не случится….»
Ветер кивает верхушками сосен:
«Нет, никого…». И взбирается осень
тёмной водою на берег, качая
чаек над соснами, прячется в складки
неба и мнёт лепестки иван-чая,
полнит собою набухшие грядки…
Всё ли в порядке в твоём королевстве?
Вести сюда не доходят. Не вместе
прожили жизнь, а она не воскреснет.
Жаль. Ты пиши мне. А знаешь, на месте
нашем, где мы любовались закатом,
выстроен дом с красной крышей покатой…».
«Шествует вечер в кирпичной рубахе.
Словно на плахе стою на крылечке.
Вот и устали упорные пряхи:
руки и пряжу полощут на речке –
мягко шерстинки плывут по теченью.
Тенью проходит в мой дом воскресенье.
И приближается к летосчисленью
жизнь, что прошла, как гроза в отдаленье:
гром вроде есть, только ливень далече.
Жаль, что ни письма, ни время не лечат».
«Жизнь паутинкой натянута остро.
Просто порвать и пораниться просто.
Каждый из нас это всё-таки остров –
кто-то поболее, кто-то полоска
рыжих песчинок на отмели топкой.
Все истончимся со временем славным.
Жизнь уплывает рассохшейся лодкой
вдаль по реке, и уставшие ставни
дом закрывает. Пиши мне на лето,
в наше поместье из старого света».
il mal di patria
Вот родина, и больше нет иной.
Она пыльцой осыпалась в ладони.
И облака горят на небосклоне,
и ветер поднимается стеной,
и лунный диск, как круглый глаз вороний
по хищному глядит тебе в глаза,
примериваясь: клюнуть ли, не клюнуть…
Ты, не смущаясь, можешь в небо плюнуть:
там бога нет, он, молча, вышел «за»
страну и нас оставил накануне.
Вот patria холодная, как снег,
лежит и дышит серыми холмами.
Рассвет распят на переплёте рамы,
и не понять уже который век.
И холодно за голыми плечами.
И мы глядим сквозь мутное окно,
забытые, непраздничные дети.
Отчизна есть, но нет страны на свете,
и даже здесь, в Италии темно,
хотя – луна и с моря свежий ветер…
* * *
ночь плывёт, а, может, просто стынет.
гамлет спит. офелия – больна.
в королевстве фортинбраса имя
повторяет сонная страна.
спят: вода, клинок и чаша с ядом,
в лондоне – полоний на столе.
тень отца народов где-то рядом
по европам бродит в полумгле.
праведники спят и спят злодеи.
в эльсиноре, как всегда, темно.
пахнут кровью руки брадобрея.
вот такое, мать твою, кино.
* * *
Вот и осень собирает листья.
Шорохи становятся слышней.
Спорит клён своим окрасом лисьим
с каплями рябиновых кистей.
Тихо дышит речка засыпая,
и темна холодная вода.
Золото потерянного рая
журавлей уносит череда.
День истёк, и вечер полновесно,
убаюкав солнечный простор,
месяца татарскую подвеску
волглыми ладонями протёр.
* * *
Когда дойдёшь до первых дней зимы
и встанешь у окна в пустой квартире –
увидишь: как легко плывут стволы
деревьев спящих в оснежённом мире.
Подумаешь, что можно вдруг шагнуть
за грань стекла и за вечерним светом
зимы познать действительную суть,
что ведома деревьям и предметам.
Что можно жить, не вглядываясь в ночь,
где свет фонарный, брошенный в сугробы,
коробится яичницей точь-в-точь,
а фонари, как гуси, белолобы.
Что жизнь – снежок, растаявший в руке,
что – невесома, как снегирь на ветке,
и что душа твоя невдалеке
сейчас парит в заснеженной беседке.
* * *
В лесу молчат: трава, деревья, птицы.
Осенний день вбирает тишину,
еловые смыкаются ресницы,
и отступают ели в глубину.
И замирает перед первым снегом
дорога между серых валунов.
Мне этот день и альфа и омега,
и лес дремучий посреди миров.
Я на весах. Я взвешен и измерен.
Легла снежинка на зелёный мох.
Лес невесом и праздничен, как терем.
И до зимы остался только вдох.
* * *
Окликнешь лес, а он стоит – не дышит,
и ты замрёшь на кромке тишины,
и вдруг увидишь, что деревья выше,
чем помнилось, хотя занесены
не снегопадом – чем-то невесомым,
как будто даже пахнувшим весной,
и, может быть, почти забытым домом…
И – никого на паперти лесной.
Лишь ты и лес. Как ты и Бог незримый.
И тишина, как нищенский медяк,
летит на снег твоей ладони мимо,
и всё не может в снег упасть никак.
* * *
плывёт мой день, зима плывёт за ним
и кто здесь господин и кто ведомый –
не разобрать уже, и рядом с домом
остывший лес мне кажется чужим.
макушки сосен раскачал закат,
и небо опрокинуто на землю.
я шорохам шершавых сосен внемлю
и слушаю, как наши дни летят.
мне бесконечно одиноко без
любви в девятом леденящем круге,
где мачтовые сосны так упруги
и ржавая зима целует лес.
* * *
Янтарь повсюду, несмотря на лёд:
на соснах снег отсвечивает вишней
и небо словно окунули в мёд,
и с веток искры падают неслышно
и тают на ладони. Навсегда.
На тридевять земель в лесу ни звука.
Бредёт за снег холодная звезда
и продолжает тихий мир баюкать.
Протяжно тянет золотую нить
сестра-судьба, и всё на свете ясно,
и ничего уже не изменить,
и снег идёт, и сосны плачут красным.
Дмитрий Евтушенко. «Натюрморт с сухими листьями». Холст, акрил. 2005 г.