dolina-veronika-4-1

Поэзия метрополии

Вероника ДОЛИНА

Родилась 2 января 1956 года в Москве. В 1979 году окончила Московский государственный педагогический институт им. В.И. Ленина, получив профессию учителя французского языка. С 1971 года начала писать песни и исполнять их, аккомпанируя себе на шестиструнной гитаре. С 1987 года член Комитета московских драматургов. Первый сборник стихов вышел в том же году в Париже. В 1989 году фирма «Мелодия» издала компакт-диск Вероники Долиной «Элитарные штучки». На сегодняшний день у неё выпущено более 10 поэтических сборников, 9 виниловых дисков, более 20 компакт-дисков. В 2005 году ей была присуждена литературная премия «Венец».

Да простит меня Вероника Долина, если скажу, что от её поэзии у меня всегда остается послевкусие какой-то совершенно детской, мудрой, безграничной и неизбывной пристрастности к жизни со всеми её вкусами, запахами, голосами и отголосками. Редкое при прочтении современного поэтического контента и оттого особенно дорогое ощущение. А ещё остается ощущение пронизывающего ветра, ускользающего времени, непостижимости и хрупкости бытия и бытования человека…

О. Г.

ПАМЯТИ Э. В.

Было время – нас на дачу звали.

Как же мы охотно стартовали!

Как же мы готовились в дорогу,

Хоть я в гости не ездок, ей-Богу.

Я люблю, как прежде, по старинке –

У себя чумные вечеринки,

Где салат, паштеты и миноги,

И картошка, и бараньи ноги...

Но, когда нас звали в ту усадьбу,

Ехали мы, как к себе на свадьбу.

Сердце пело и не уставало.

Вот как нам вдвоём тогда бывало.

Жили там хозяйка и хозяин.

От Москвы до самых до окраин –

Нам таких столов не накрывали.

Где бы так ещё?.. Да нет, едва ли.

* * *

Как объясню себе самой влеченье к терпкости?

Её и летом и зимой – недостаёт.

Возможно, щупленькой была, и как-то вверх расти

Мне фрукт румяный, как и в детстве, не даёт.

Когда я вижу изобилие осеннее –

Где черноплодная рябина, где айва –

Что ни сентябрь, то прямо сердцу потрясение.

Что ни корзина – то кружится голова.

И слава богу – эти праздники не майские,

А через лето я всегда бегу бегом...

Мой старый двор мне приготовил эти райские,

Вот эти крохотные яблоки кругом.

Из тех времен далёких, други неколбасные,

Из дальних дней, где были польские духи –

Я принесла в кармане маленькие красные –

Плоды деревьев – неуклюжих, как стихи.

Не отбирайте у меня мои пристрастия.

Не запрещайте мне. Я вымру и сама.

Айва, рябина, мои яблоки прекрасные.

Я с вами, милые. Потом у нас – зима.

* * *

Ну что? Разделали леща.

И не скажу, чтоб сообща –

Всё бабушка пилила и скоблила.

А эти, прочие, зайдя

И отбивных не находя –

Насупились – всё, мать, пересолила!

Пожалуй, так. Треклятый лещ –

Уже реликтовая вещь.

Не всякая кухарка бы хотела...

А я, наглядно всех любя,

Хоть и не верую в себя –

Стою, пилю не слишком ласковое тело...

Но разговор не о леще.

И не о рыбе вообще.

И не о пиве, не о мясе, не о соли.

Он, этот разговор, о том,

Что есть дитя. Оно потом

Растёт зачем-то и приносит много боли.

Оно приходит и велит.

Притом пощады не сулит.

Не жди пощады, – говорит

довольно прямо. –

Не та вода, и хлеб, и соль.

И соусы не те, позволь!

Да ты совсем, похоже, сбилась с шага, мама.

Не угодило старичьё.

Ну, уродила, ё-моё.

Да и арбуз не удался, арбуз проклятый.

Умнее буду, что ли, впредь...

Стараться буду вглубь смотреть,

Чтоб в сердце самое прозреть,

Друг полосатый!

* * *

И в завершенье дня (не очень трудного)

Отрыли мы «Волшебник Изумрудного...»

И ну его читать, читать, читать...

Не знаю, сколько милых современников,

Сколь одноклассников моих и соплеменников –

Учились с этой книжкою летать.

Там домик тёмным вихрем поднимается.

Но девочка в изгнании не мается –

А топает и топает вперёд.

И рядышком – волшебные животные,

И приключения их – не тягомотные,

Такие, что и школа не берёт...

А школа напряжётся, постарается.

И трёт тебя. Но нет же – не стирается.

Страшила, Лев, железный Дровосек,

Собака, к изумленью, говорящая,

И девочка – почти что настоящая.

Пять чувств – и всё тут. Вот он – человек.

Возможно, на другой какой-то скорости

Росли и те, что полюбили Дороти.

Дорогу в ярко-жёлтом кирпиче...

А мы не заступали в степь канзасскую,

Но засыпали с книжкой под терраскою

На даче. С ураганом. При свече.

* * *

Котов – почти что ненавижу.

В их сторону и не гляжу.

И кошку – белу, чёрну, рыжу –

Красавицей не нахожу.

Уж так устроен мой хрусталик,

Что выделяет он собак

Для бедных глаз моих усталых...

А кошек – нет. Ну вот никак.

А всё же, дело пожилое,

Иду с лохматым другом тут –

И вижу – как полуживое

Три микронедруга сосут...

Чуть не грызут мамашу, урки.

Она – худышка в три ребра.

Потомству этой тощей мурки –

Её саму кормить пора.

Сосут, терзают оголтело

Её непышные сосцы –

Вот так-то это само дело

Умели делать их отцы...

Один черныш, другой белянка,

А третий густо полосат.

Асфальтом залита полянка,

Подвальный уголок им сад.

Под боком бочек просмолённых,

Где закатали всю Москву –

Свет диких глаз её зеленых

Сверкает страшно, наяву.

Я вовсе не котов поборник.

Но я им вынесу мясцо,

Чтоб в тех глазах москвич-позорник

Вконец не потерял лицо.

* * *

Вчера, в режиме воскресенья, не ожидая потрясенья –

на «Скрипку Ротшильда» зашли в соседний уголок Земли..

Там Баринов и Ясулович, наследники былых сокровищ,

играют основной дуэт, к тому же целых восемь лет...

И восемь лет Москва моя идёт и хлопает в ладоши,

от стариков до молодёжи есть представители в рядах –

и все, похоже, тут в ладах. Так есть же правда в этом мире!

Есть свежесть в пиве, вкус в кефире.

Грибок – кефиру, пиву – хмель,

театры – всем, отсель-досель.

Тут не грызутся троглодиты,

не бьются до смерти бандиты с ужасным матом на устах,

на лбу – затылок, грудь в крестах..

Но не спасают нас, увы,

театрики моей Москвы.

И даже если не спасут –

пускай нас, как овец, пасут.

* * *

Замучила вас всё же, мезами.

Меж нами, неформальными людьми,

Признаюсь – жестковатый был Глухарик...

Ну что же делать? Разные все дни.

Как ни пытай себя, как ни гони,

Не вырвешь изнутри солёный гарик...

Куда спешишь?? Себя лишь насмешишь.

Короче, завтра – встреча в Альма матер.

Включу в себе, пожалуй, трансформатер –

И буду завтра петь, как соловей,

Как птица экзотических кровей,

Упавшая в московский жаркий кратер.

Мы ж поэтессы, то есть хулиганки!

Итак, до встречи завтра на Таганке.

* * *

Ну, например, сегодня вот хочу

Ребёнка как бы приписать к врачу...

С утра у парикмахерши спросила:

Какие тут, голубушка, врачи?

К какому обратиться, научи.

...Меж тем – в окошке осень моросила.

От счастья жизни чуть не хохоча,

Мне записали телефон врача,

Предупредивши – крут, каких немного.

Как это может быть – что доктор крут??

Крут – и в деревне? Все, конечно, врут.

И где он тут? Да вот, через дорогу.

Помявшись, позвонила. Так и так,

Мол, надобен, месье, один пустяк –

Могу ль прийти – и формуляр заполню?

Зайдите, – отвечает, чудеса! –

Ко мне, прошу вас, через полчаса.

Я сам заполню, имя я запомню.

Я, слабо понимая, что к чему,

Минут через пятнадцать – жму к нему.

Что вижу я? Сидят там тёти-дяди,

Покорны, как пленённые орлы.

На лицах всех – одно курлы-курлы,

И – детская привязанность во взгляде.

Да, видимо, неслабый эскулап –

Решила я, чуть оглядевши клаб.

Похоже, не нуждается в рекламе...

Ни секретарши-лапушки в очках.

Ни кресел, чтоб, оставшись в дурачках,

В отчаяньи звонить жене и маме...

Что ж вижу я? Да в общем ни черта!

Похоже, тут развал и нищета?

Где доктор тот крутой? Наш маг серьёзный?

А публика сидит – один, другой...

Все слабо шевелят рукой, ногой,

И тихо в сон впадают коматозный...

Я вовсе не желаю с ними спать.

Хочу домой, опять стишки кропать...

Но тут выходит доктор, весь наглажен,

И говорит: «А что вы тут, мадам?

Ведь я сказал, что формуляр отдам –

Так вот он вам. У нас тут быт налажен».

Я там была минут, пожалуй, пять.

Я с радостью пошла бы и опять,

Да не пора в его отряды влиться...

А где ж французский милый бюрократ?

А где всё то, что тяжелей стократ,

Чем наша оголтелая столица?

Мораль сей басни: профи – мир у ног.

...Пожалуйста, учись давай, сынок.

* * *

Проехалась сегодня до Фалеза.

Хоть с радостью, но, в общем, бесполезно.

Похоже, вся Нормандия текла.

Стучался дождь в усталую машину.

Бежал поток в зелёную лощину.

Я не могла приопустить стекла.

И вымокла немедленно и жутко,

Октябрьский ливень тут – совсем не шутка,

Когда остановилась на краю

Одной пресимпатичной речки бурной

Для передышки маленькой, дежурной.

Там я ждала оказию мою.

И привезли мне свёрток. Он был чёрен.

Стояла я над речкой, как Печорин.

Как будто подо мной – Кавказ какой...

А тот, кто мне привёз мои запчасти –

Глядел не гордо, говоря мне «здрасьте».

Простой автомеханик городской.

Поехала обратно. Дождь и ветер.

Напомню – день был тёмен, а не светел.

Практически, в окошко бился град...

Да, вот что я сказать ещё хотела:

Домишки там – как каменное тело,

Одетое в настенный виноград.

* * *

Что дети глупые, молчат? Чего-то там своё мычат?

Не хочут, бедные, в музеи? Дел много, мы не ротозеи?..

А мы, бывало-то, в музеи всё тщились отыскать лазеи,

а то ещё – иди и стой в погоде нашей непростой...

Вот помню, хоть уж и не важно, как год назад на Караваджо

стояли все, и стар и млад – как будто там делили клад.

И мы, и дети постояли – не помню, только день, не два ли ?

Пить, писать, да ещё тошнить.

…Но все – нанизаны на нить,

тянулось бодренькое гетто...

Мой друг! А надо ль помнить это?

Ведь в общем-то и наплевать, что время некуда девать.

Что не щекочет под ногами и не бодает в бок рогами,

не рявкает чванливо, зло?

Быть может, деткам повезло?

Хоть я любитель старины, не то чтоб крупный созерцатель...

Но я – жилец своей страны. Её печальный прорицатель...