zybareva-vera-5-1
Поэзия диаспоры
Вера ЗУБАРЕВА (США)
Доктор филологических наук Пенсильванского университета. Автор 16 книг (поэзия, проза, монографии). Лауреат Международной премии им. Беллы Ахмадулиной. Публикации в «Вопросах литературы», «Зарубежных записках», «Неве», «Новом мире», «Новом журнале», «Новой юности», «Посеве» и др. Главный редактор журнала «Гостиная», президент литобъединения ОРЛИТА. Преподаёт в Пенсильванском университете искусство принятия решений в литературе, кино и шахматах. Пишет и публикуется на русском и английском языках.
Солнце – как плоскость, это не филология, хотя Вера Зубарева – филолог по всей своей сути! Это – образ, возникающий в качестве доказательства её приметчивости, к детализации того, что доступно только взору поэта.
Возможности стиха – как элемента версификации ей малоинтересны. Не потому что есть проблемы технического характера, а потому что их нет! Есть что сказать читателю и есть знание того, к а к сказать!
Д. Ч.
ГЛУБОКОЙ НОЧЬЮ
* * *
Последний час,
Который отдан солнцу.
Оно уже не проникает вглубь,
Оно на верхних этажах, на кронах,
Само, как плоскость, –
Светлый плоский диск.
Объём огня потерян до заката.
Потерян так, как будто бы сто лет
До потрясенья солнцем,
До возврата
Мазка – в явленье, а штриха – в предмет.
Объёмы сумерек, объёмы ожиданья...
И расплылось в раздумьях мирозданье,
И не найти связующую нить.
И ядовито потемнели шторы,
Чтоб сразу за вопросом: «Час который?»
Незыблемое в зыбкое сманить.
* * *
Она будит меня, шепчет.
Я за нею пишу, засыпаю.
А по комнате бродит вечность
Неприкаянная, слепая.
Так и бродят они вместе,
Их приход не дано разгадать мне.
И подносит она месяц
К побелевшей моей тетради.
Разобрать пытается почерк.
Хлещет ветер наотмашь ветками.
Снова шепчет. Чего она хочет?
Я пишу с закрытыми веками.
Сон – как будто в сознанье провалы
С пробуждения краткой ремиссией.
Видно, что-то не досказала
Перед тем, как покинуть мир сей…
* * *
Сегодня день её смерти. Впереди
яркое солнце,
пыльная площадь,
базар голубей,
памятник в бигуди,
ветер, двигающийся на ощупь,
перезвон трамваев,
бешеные часы,
пароход, поперхнувшийся нотой нижней,
и арифметическая линейка взлётной полосы
с сантиметрами
оставшейся
жизни.
* * *
Он сказал: «Обернись!»
Поле жизни – как поле стрельбищ.
Впереди лишь надгробья от тех, кто сумел его перейти.
Он сказал: «Обернись! А иначе – окаменеешь.
Если в будущность хочешь – обернись!». И во всём бытии
Только он говорил, только ты лишь стоял и слушал.
Настороженно время взвело курок,
И зрачок у пространства был болезненно сужен.
Путь един за пределами трёх дорог.
Посему – нет распутья у смерти, а есть бездорожье.
Посему – есть распутья у жизни и выбор дорог.
Он сказал: «Обернись!».
«Обернись!» – он сказал, и продолжил...
Но об этом писалось уже не раз между строк.
И тогда ты поверил, хотя не читал междустрочий,
И я видела, как
Вдруг обмякли мышцы спины,
И я знала, что это – наступление ночи,
Что отобрано поле навек,
Но подарены – сны.
СОН
Мой дом стоял на обрыве,
Свет моросил, как дождь.
Кто-то задул моё имя:
«Ты больше здесь не живёшь».
Захлопала крыльями птица.
Ударил о ствол дровосек.
Вздрогнула дверь на петлицах.
Растаял полдень, как снег.
Упало время в колодец.
Встал день на распутье дорог.
Солнца калёный оттиск
До сумерек небо прожёг.
Ты протянул мне руку,
Увидев сон наяву.
Но ветер шепнул на ухо:
«Я больше здесь не живу».
* * *
Дети не знают, что происходит глубокой ночью,
Куда летишь вместе с городом
под разрывы оставшихся связей
Со скоростью темени,
относительно которой всё прочее
Измеряется по ту сторону человеческой фантазии.
Видишь то, что раньше было не велено,
Когда зажмуривался, в надежде подсмотреть,
Что происходит в момент её наступления,
Как из жизни пытаются подглядывать в смерть.
А теперь вот закрыть бы глаза, чтобы миновало
Это зрелище опрокинутых в безмолвие мыслей,
Где собственное одинокое начало
Пребывает, заглушённое до пианиссимо.
Где эта непридуманная никем колыбельная
Для ума, который давно всё уже понял?
Кто бы так сумел нашептать: «Не велено!»,
Чтоб уснуть, лишившись собственной воли?
Как укрыться под то спасительное одеяло,
Под которым никаких разногласий с душою,
И превратиться в прежнее малое,
Просто и радостно вливающееся в большое?
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Ах, ухватиться б за подол заката
И плыть, и плыть – туда, где не объято
Никем, пространство жмётся на краю
Всего земного, что уму понятно,
И напевает «баюшки-баю».
И на зеркально-синей акварели
Качаются, как лодки, колыбели,
Плывут, как сны, туманы вдоль земель,
И лунный свет играет на свирели
И нить судьбы мотает на свирель.
А ночью кроны – как большие крыши.
Под ними заклинается в двустишье
Магическое «баюшки-баю».
Ты слушаешь. Ты спишь. А край всё ближе.
Как ни ложись, проснёшься на краю.
И смешивая сумрак с небесами,
Единый кто-то, множась голосами,
Поёт одно и то же – «не ложись!»,
Но исподволь меняет всё местами.
Очнёшься, вздрогнув. Полоснёт, как пламя…
«Кто это был?» И вдруг прозреешь: жизнь.
* * *
Моря достались Альбиону…
А.С. Пушкин
Ночь состоит из ломаных линий
И вспышек комнаты между веками.
Уснёшь и снова в тёмном камине
Древо шаркает сухими ветками,
Волхвует, откатывая дни за днями.
«Не тот ли,— думаешь, — дуб зелёный?»
И продвигаешься к долговой яме.
А море отчаливает к Альбиону.
Крошки звёзд просыпались в пропасти.
Налетели чёрные птицы-вороны,
Молчаливо склевали горсть за горстью,
И раздул их ветер на четыре стороны.
В середине мира – дыра над бездною.
На вершине мира – кормушка звёздная.
У подножья мира – кровать железная
И чьё-то «я», никем не опознанное.
Свечка, зеркало, горстка пепла.
Сползло Лукоморье к самому склону.
Там же звезда перед смертью ослепла.
Кому всё достанется? Спи. Альбиону.
* * *
Дверь толкни и входи, не стой,
Не прислушивайся, как дует
Ветер в комнате полупустой.
Там никто не живёт, не думай.
На столе тот же луч косой,
Та же ваза со дня рожденья,
Тот же час на часах – шестой.
И вдоль кресел – две наших тени.