Поэзия диаспоры
Римма МАРКОВА (ШВЕЦИЯ)
Родилась в Ленинграде в 1951 году. В 1975-м окончила Художественно-графический факультет Педагогического института им. Герцена (по специальности учитель рисования) работала в Мурманской области, там вышли первые сборники. В 1986 году вернулась в Ленинград, В 87-м была принята в Союз писателей. Пишет стихи, прозу. Автор шести книг и многочисленных публикаций в периодических изданиях. По её прозаическим произведениям были сделаны радиопостановки на «Радио России», Санкт Петербург. Стихи переводились на шведский, английский, грузинский, иврит, болгарский и китайский языки. Лауреат премии журнала «Literarus» и поэтического конкурса «Под небом Балтики», победитель фестиваля «Эмигрантская лира» 2012 г. Член Союза писателей России и Шведского ПЕН-клуба. Более 20 лет живёт в Швеции.
Римма Маркова умеет из житейского сюжета и бытовой детали извлечь живую ткань поэзии. Она идёт кратчайшим путём от боли, тоски, печали к непосредственному воплощению их в поэтической речи, каждый раз открывая заново очень личностное видение времени. Её стихи порывисты, энергичны, выразительны в отражении её творческого темперамента, её художественного осмысления повседневной жизни.
Д. Ч.
ДУРАЦКИЙ, КОНЕЧНО, ПОРЫВ
«Ты правишь в открытое море...»
Вернулась, помыла полы,
сготовила ужин.
Дурацкий, конечно, порыв,
но кто-то же нужен.
А кто-то гуляет в Сети,
он пойман сетями.
Его нынче, матерь ети,
и к девкам не тянет.
Тем более к бабе в летах
и зимах, и вёснах.
За совесть она, не за страх,
сидела на вёслах,
когда их накрыло волной,
швырнуло на остров…
И всё это было игрой
компьютерной, острой.
Он верил, они победят,
всё будет, как было.
Не слышал: она уходя
и дверь не закрыла.
* * *
Как жили раньше, Боже мой!
Все окна в сад – и настежь.
И не смущала их покой
трель птиц. А нынче – нате ж –
очнётся птица за окном –
прибила бы заразу!
Едва заснёшь с таким трудом,
чтоб подхватиться сразу,
когда заладит свиристель
в ночи свою руладу?
Ведь завтра снова в карусель,
крутиться до упаду.
Работа-дом-работа-дом.
Да что ж это такое?
Встаёшь с трудом, живёшь с трудом,
ни воли, ни покоя.
Уже и песен не поёшь,
и книжек не читаешь.
И что почти в лесу живёшь
в упор не замечаешь.
* * *
Новый год: мандариновый запах,
канители сверкающей нить.
Даже мой «загнивающий Запад»
эту сказку не смог перебить.
В Новый год непонятно откуда,
всем разумным словам вопреки,
вдруг всплывает надежда на чудо
из глубин повседневной реки.
Будто всем – и хмельным и тверёзым
счастье выпадет в Новом году.
Будто явится дедом Морозом
тот, которого с юности жду.
* * *
Не пора прощаться, но время уже – прощать.
Покупать вино, готовить на стол закуски:
резать лук, селёдку, салат.
Наварить борща,
чтобы всех, кто откроет дверь, накормить по-русски.
Только в этой стране не приходят так просто в дом.
Надо слать приглашение с датой в конце недели:
«Приглашаю тогда-то во столько-то, дело в том,
что прощаю всех, кто знать меня не хотели.»
Но когда не сядет никто за накрытый стол,
что сказать мне им, не пришедшим на День прощенья,
не желающим знать меня, чужестранку?
Стоп!
Никакой обиды, тем более осужденья.
Я сама извиняюсь, что будучи столь другой,
так бесстыдно бытую среди настоящих шведов,
нарушая своим присутствием ваш покой.
Только жаль, что мы расстались не отобедав.
* * *
Поедем в Царское село!
Мандельштам
Поедем за город? Поедем. Дивный сад.
Пруды и мостики, снег мраморных ступеней.
Усадьбы облупившийся фасад
и целый рой старинных привидений:
царей и фрейлин, вечно бедных Лиз,
богатых дур. Гусары и аллюры.
Мы подождём, пока из-за кулис
мелькнёт поэт в сияние шевелюры.
За что в России жалуют дворян?
Больные гении, безумные старухи...
И душу возвышающий обман
опять затмит величие разрухи.
* * *
На верхней палубе довольствуясь вполне
стихом пространственным, до горизонта чистым…
Смотреть, как лебеди танцуют на волне,
как гуси топчутся на острове бугристом,
как чайка падает, подобная лучу,
пронзая зеркало и отражая ветер…
И знать не ведаю, и ведать не хочу,
какие бедствия за горизонтом встретят.
* * *
Ни глянцевых, ни сетевых
журналов я не украшаю.
Стихов нечитанных своих
почти нигде не оглашаю.
Не потому, что мне не мил
лукавый шепоток признанья.
А просто времени и сил
хватает лишь на выживанье.
* * *
Когда старик впадает в детство
и сам без помощи не может
ни застегнуться, ни раздеться,
его покоя не тревожат
ни катастрофы, ни дилеммы,
ни смерть друзей, ни свадьба внука.
Ему вселенские проблемы –
давно забытая докука.
В бирюльки с правнуком играя
он тяжело, надсадно дышит.
Он медлит на пороге рая
и ада нашего не слышит.
* * *
Маше
Кормить, выгуливать, купать,
всё повторяя раз за разом...
Не девочку, старуху мать,
почти утратившую разум.
Купать, выгуливать, кормить,
сидеть ночами у кровати...
Не раздражаться, не корить,
покуда сил на это хватит.
Но, даже если хватит сил
и криком дом не растревожишь,
ты все равно себе простить
прощальных дней её не сможешь.
* * *
Эта больница построена до потопа.
Но сохранилась в своём первозданном виде
в двадцать первом веке, когда другая Европа
перешла в виртуальный мир.
Неформальный лидер
Движения за сохраненье руин Союза
написал в своём популярном блоге:
«В этой больнице меня посещала муза.
Мы её сохраним».
Сохранили. И что в итоге?
Рваную простынь натянешь прикрыть матрас,
если по скорой и нет своего белья.
Чашку возьми у соседа на этот раз,
чтобы назавтра свою принесла родня.
Хочешь выйти – держись за воздух, чтоб не упасть,
да смотри под ноги, где ампулы льдистый хруст.
В коридоре дыра в стене разевает пасть.
В туалете дверь нараспашку и запах густ.
Скрежет лифта за дверью внушает страх.
Там увозят тех, кто уже не стонет во сне.
Это наша мама на рваных тех простынях
Лежит, отвернувшись лицом к стене.
Это ей не хватает чашки, ложки, тепла
в любимой стране, что годами тянула жилы
из неё, из тебя, из нас, чтоб давали план
на гора, чтоб славить Советы, покуда живы.
А теперь мы – изгарь, шлаки, обуза
для страны, наш удел – безнадёжно лежать в проходе.
В этой больнице людей посещает муза,
и, озарённые, молча они уходят.
* * *
На диком базаре, где свора и свара,
где каждый купец ожидает навара
и всякий тебя обмануть норовит,
в углу за киоском сидит инвалид.
Он молча сидит, ни о чём он не просит.
Но пива ему киоскёрша выносит,
и дыней таджики его угощают,
дельцы и пройдохи его навещают,
и каждый накормит, и каждый подаст,
и каждый утешит, насколько горазд.
Хоть люди не знают о нём ничего:
ни сколько годков под щетиной его,
ни где и какой покалечен войной:
афганской, чеченской, грузинской, иной?
Сидит инвалид и как будто не тужит.
Он символом Родины-мачехи служит.
АКТРИСА
Старуха шамкающим ртом
пыталась рассказать о том,
как хорошо живётся ей
среди портретов и теней.
Ведущий, радостный дебил,
опять беседу наводил
на неприятное, на то,
что не жалел её никто;
что муж в могиле, сын в тюрьме,
а бабка по уши в дерьме.
Он зрителей хотел достать
и всем на свете показать,
как одиноки старики –
родные дети далеки,
а те, кому была она
кумиром, светом из окна,
экранной дивою, давно
уже не ползают в кино,
и встретят разве что в раю
актрису милую свою.
Старуха пряталась в букет:
ей неприятен яркий свет,
и в ухе этот аппарат.
Аплодисменты как набат.
Скорей бы выбраться домой
в уединенье, на покой.
К чему ей слава и цветы?
У ней альбомы и коты.
Уж лучше б хренов журналист
купил ей в дом лавровый лист.
ВЕНЕЦИАНСКАЯ СОНАТА
Марине
Представит нам дворец в разрезе
венецианское окно,
огромное, как полотно,
Каррачо или Веронезе.
Из двух высоких боковин
выходят с красками своими
художники – отец и сын,
и дух святой парит над ними.
Венецианских стёкол блеск,
в морской рождающийся пене,
как в пенье раковины плеск
воды о стёртые ступени.
Ложится мозаичный пол
к подножью мраморной скамейки.
И тени лёгкие гондол
скользят, как ноты по линейке.
О, эта сладостная роль
создателя дворцов и красок!
Но венетийских гетто¹ боль
просачивается из-под масок
Не скроет тёмная вода,
её беспечное круженье,
венецианского жида
достоинство и униженье.
Возьми же скрипочку, скрипач!
Под смех и отсверк карнавала
сыграй нам иудейский плач
на Адриатики каналах.
¹ В Венеции, кроме всего прочего, появились первые гетто (Ghetto di Venezia). Сначало Гетто Нуово, позднее Гетто Веккьо и Гетто Нуовиссимо. Евреям разрешалось селиться только там, и выходя из гетто на другую территорию, они обязаны были прикреплять к одежде жёлтый лоскут, позднее заменённый на желтую шляпу.