inna-kulisheva-1-1

Поэзия диаспоры

Инна КУЛИШОВА (ГРУЗИЯ)

Поэт, переводчик, кандидат филологических наук. Родилась 21 марта 1969 года в Тбилиси. Окончила факультет русской филологии Тбилисского госуниверситета. Защитила первую в Грузии диссертацию по поэзии Иосифа Бродского. Одна из главных личных ценностей – его напутственное письмо. Публиковалась как автор стихов, эссе, статей и переводов в периодике Грузии, России, Израиля, США, Украины, Англии, Польши и т. д. Стихи переводились на грузинский, английский, украинский, публиковались в антологии «Modern Poetry in Translation» (пер. Д.Уэйссборта, Лондон) и «An Anthology of Contemporary Russian Women Poets» (University of Iowa, USA). В 2000 году в Израиле вышла книга стихов «На окраине слова». Участник международных научных конференций и международных поэтических фестивалей. Член грузинского ПЕН-центра.

БЕ РИФМЫ

Если сверху смотреть на Берлин,

красной крови скользящий по рельсам,

по мосту, над рекой, поезд носит

пассажиров. Спокойно и им,

и за ними, и небо, как Нельсон,

с непрокрашенным солнцем, заносит

бровь очерченного под домами

горизонта. Кастрат и циклоп,

небо смотрит на червяка.

Словно жила в томате, цунами

наизнанку, текущий сироп

по гортани. Наверняка

в этом поезде едут навстречу

и на встречу, и даже домой.

Взгляд и выигрышен, и не горек.

Меченосец Грааля, диспетчер

вдаль зевает, глядит, молодой,

пред собой. Зря там ерничал Йорик,

где шекспира открыть, скрыть и страха

не видать, нет и боя морского,

разве что адмиралом собор

расползется. И улица-Маха

только чуть приоткроет. И зова

не услышит чужой визитер.

Разве что если сверху, и если

на Берлин, а красильщики - ну их,

поезд, в общем, не виноват.

Мы случайно сюда перелезли,

мы свои, не шпионы, мы вывих

всех пространств. Петербург... Ленинград...

* * *

Не припомню. Культурист, культуролог,

сер и зелен и собор, и рейхстаг.

Путь, что мощи, вечен, путь мой недолог,

каждый шаг и шах и мат, просто так.

Я сходила бы в кино, в черно-белом.

Посмотрела на себя в ручеек

в парке ряженом, а рядом все пел он,

неодетый во жилье старичок.

Брошу? Нет, пройду, стыдясь и стараясь,

эка невидаль - аккорд...кордеон.

Да ручные крыши вниз спустят завязь

из синхронных листьев. День отведен.

Как начищенной до блеска рукою

в маске, то не перчатка - печать.

Позову голубей, серых вволю,

накормлю и выйду вверх, замолчать.

* * *

Нет гостей дорогих, и к себе не зовут,

и всю ночь на моих без всенадцать минут.

Я уйду,

я умру,

как и все,

как и ты.

И найдут

поутру

сора злые черты.

* * *

Колокольный клекот. Бах и Бухенвальд

в духе. Сваха времени, свалка

городит. И небоскреб или байт -

hier walten die Naturkräfte[1]. Жалко,

что не пришлось забыть или вспомнить.

Просто не миновать текущие имяреки,

за ними сто дамб, и заслон ведь

на то и годится, чтоб выставить себе чеки.

Так чисто вокруг, что молчит Демиург.

Молчит мамэ-лошн[2]. У свахи

найдутся свои мизерабли[3]. Окурок,

ты слышишь, звонят бухен-бахи.

* * *

Ты слышишь? Прости, что деревья растут

совсем на другой стороне.

Прости, что забыла и выжила тут,

что плохо и сладостно мне.

Что я не прощаю, что белый не чист,

и воинств не слышу Его.

И почерк нечеток, неточен, речист,

прости за пустыню всего.

Но только запустит туда человек

свой мелкий размеренный сев,

как тут же придет, разберется, разбег

возьмет и Отпустит на все.

* * *

копит Копенгаген коптит херувим

ах было бы что-то заочно за ним

ан нет и к ребенку и ангел и сон

крадутся и Сын золотым занесен

к ребенку не ан... и не ангел и сон

нейдет и несет и не Сын и неон

заверчивал свет вместо сказки но сам

дер Сын зонтик зон-тик дал тень волосам

И трата забвенья и дата любви

ему наперед jeg dig тик так луи

лукойе людовик люд людвиг и лю

и город пророчит себя кораблю

над северным морем над белым над бе

все отдано отдано сын мой Тебе

ПОПЫТКА УЗНАТЬ

Бежит мой сон впереди меня.

И ступни поют от языка

волны. Улиткой любуется Фудзи.

Солнце карабкается, темня

углы, на светильник. Несет река

бережно белых пятен грузди.

И ты идешь по облакам?

И Он, как месяц, мелькнул и исчез

вблизи. Ни блика, ни всплеска.

Колодец пуст. И на грамм

от тени ладонь тяжелеет. Лес

укрыл ее. Всхлипнет молнии леска.

И ты одел на себя мино[4]

из теплой соломы лучей?

Какая защита от неба!

Глядит Он. Не видно Его в одно

и то же время. И не отвечает, чей.

И жизни нет без ширпотреба.

А вот светлячки, затихли на

луне, дальних вихрей шум

не бьет их по впалым лицам.

Поднялся вишневый ветер сна

над сетью в песке утонувших шхун.

Зачем же мне вновь родиться?

Тикание цикад,

слов и часов испорченный ход.

Выбивает по одному голоса из стаи.

И ты, хозяин, весне не рад?

Опавших листьев не подберет

дитя. Снег давно растаял.

Ладонь сжимает песчинки букв,

рассыпаясь, словно горсти звезд,

вглядевшихся в сёдзи.[5]

Осень меняет мысли, как пух в

подушке. Как в однодневный пост,

драконы дыма внутри и тоски черные грозди.

Перебирает задумчиво рис

хозяин. Не согреть очаг.

До самых высот, улитка!

Шепчет русло истоку: смирись.

И нет печали в его очах.

И солнца немого слитка.

Несет река пыль придорожного растения.

* * *

Шпионы Венеции бродят по дому,

по городу, по небу, в щели глядят,

по стенам ползут, лижут стены и грому

бессовестно льстят, отбегая назад.

И прячутся, прячутся в вымытой коже,

хохочут, светля темноту на листках.

И звезды молчат, как холодные дожи,

до дрожи, до дрожи унизив их страх.

И я разучу этот страх, и об этом

шифрую записки бессмысленной лжи.

И так невозможно не быть не поэтом,

что плачет веревка из строк без души.

* * *

Хочу домой. Туда, где все свои –

дома и люди, люди и дома.

Врастаем, вырастая в них. Соври,

ты, кто-нибудь, что я сошла с ума.

Поверю! По поверьям и пойду,

как по перилам, руки вдоль обрыва.

Как масло рвется сжечь сковороду,

Годивой вдоль огня. Я горделиво

смолчу, скрывая голос – нет, не мой –

единственный. И знать не дам. И сдохну.

Прилизанная к жизни – внешне – стой,

стоящий, не тебе знать колесо, кнут

и пряник прелой радости, и воткнут

шприцом врача в кровь вой: «Хочу домой».

НАВОДНЕНИЕ 2007

«FIRST CLOWN. Give me leave. Here lies the water; good: here stands the man; good: if the man go to this water, and drown himself, it is, will he, nill he, he goes; mark you that? but if the water come to him, and drown him, he drowns not himself: argal, he that is not guilty of his own death shortens not his own life»[6].

William Shakespeare, «Hamlet», Act Five

I.

Прочистить глаза, в уголках - бредни, я

так называю слезы с тушью, она ах,

как была смешлива, затем зу-

бы, как бы если бы с кем-то

можно еще целоваться.

В руках сумки, в ногах - круги наводнения,

по колено в воде, по голову в делах,

окно распахнуто прямо в Темзу.

Прожекторы освещают, как кинолента

правду не-жизни, братство

людей на велосипедах глубокой ночью,

когда двери придавлены мешками,

как мыслями миссисы, вышедшие без

мужчин в открытую воду.

Прочистить глаза - вот главное, когда

вода поднимается до самого горла, воочию

убеждаясь, что есть еще люди. А сами

люди выходят прочь, как из них интерес

ко всему, что не знает броду.

Она понимает и погибает, как если бы не сказала да.

II.

Великобритания перемещается на крыши,

крыши, свободные от ворон,

населяющих замки, аббатство

убеждается, что Он есть и выше,

и бас архиепископа - может быть, баритон, -

произносит молитву, как если бы было с Кем целоваться.

III.

Я люблю тебя, Англия.

Больше, чем любит тебя вода,

чем рыбы, которые застревают в сетях,

ангелы, раздающиеся в люди, не бумеранг ли я,

если возвращаюсь в смытые города

и бросаю тени на ставни, взмах

облаков приравнен к дождю. Бледна у

порога погода, серое вещество

средневековых крепостей

вызывает приступ вымысла, сей

мир зашел за тобой, Англия, во

времена, в которые только петь: Take me now.

IV.

Хорошо бы смыться из империи,

жаль, что империи нет - некуда

больше смываться. Брюки

посреди чемоданов

смотрятся на человеке, как лист

на Адаме. Верю и

доверяю, веку, да,

закрытому так, как могут только руки

суки, которую любит любимый, он, да, но в

ней есть что-то меньшее. East

темнит твои строки, улицы, потусторонний

отсвет медленно заполняет сумрак,

полонит, как гортанное эхо в сурах,

жесты. И вода твердеет в зрачках, что цирконий,

уже не нашептывая: aboard, aboard,

for shame! Но ровно наоборот.

V.

Прочисть глаза и дом открой,

проспи и непогоду,

и смерть, и выдай с головой

обрушенную воду.

Что clown, он похож своим

запачканным костюмом

на парус, выданный двоим,

но выкрученный трюмом.

Теперь ему не посадить

на плечи путный ветер.

И не доплыть, расправив прыть

до бьющей Спину плети.

Ни чьих советов, ни души,

разброд бредет в округе.

Лежит, не лжет, карандаши

ея точны, упруги.

Се капли, хорошо, вот здесь

был человек, ребро, и лето

еще не изгнано, и весть

не отдана и не отпета.

Змеится суша, меж листвы

ткут прутья пауки,

несут столапые волхвы

шаги из-под реки.

Река хитра, река чиста,

она допустит всех.

И роет яму неспроста

заядлый дровосек.

Он держит саженец в руке,

пока видна земля,

потом увидят вдалеке

чужие тополя.

Если вода не идет к тебе -

ты приходи к воде.

И не поставит тебе «НБ»

Сам в дневнике, в нигде.

________________________________________________

[1] «hier walten die Naturkräfte» (нем.) - здесь действуют силы природы.

[2] Так еще называется идиш, дословный перевод – «язык мамы».

[3] Искаженное французское «отверженные».

[4] Мино – плащ из соломы для защиты от дождя и снега.

[5] Сёдзи – бумажные ширмы, заменяющие окна и двери в японском доме.

[6] «ПЕРВЫЙ МОГИЛЬЩИК. Погоди. Вот здесь тебе вода; хорошо; вот здесь тебе человек; хорошо; ежели человек идет к этой воде и топится, то хочет не хочет, а он идет; заметь себе это; но ежели вода идет к нему и топит его, то он не топится; отсюда эрго: кто неповинен в своей смерти, тот своей жизни не сокращает». (перевод М.Лозинского).