2017-2-1

Малая проза

Анатолий МИХАЙЛОВ¹ (РОССИЯ)

Автор о себе

Родился в 1940-м году в Москве в роддоме на Арбате, из которого был доставлен в 3-й подъезд дома 14/5 по Покровскому бульвару, где этажом выше, перед тем как покончить с собой в Елабуге, припухала Марина Ивановна Цветаева.

Детство провёл упитанным мальчиком в благополучной семье с дачей и с домработницей. Презирая в лице родителей буржуазию, сочувствовал беднякам и лез вон из кожи, чтобы завоевать расположение живущих в подвалах и полуподвалах товарищей.

Обеспокоенный классовым неравенством, потянулся к блатным и, узнав их изнутри, на всю жизнь сохранил к ним патологическое отвращение.

Будучи внуком старого большевика, имел неосторожность обыграть в бильярд Клима Ворошилова – боевого соратника дедушки.

В студенческом отряде во время уборки «казахстанского миллиарда» познакомился с будущей матерью своей дочери (сестрой музыкального чародея Серёжи Никитина), чьих радужных надежд в дальнейшем не оправдал, и, ощутив себя лишним человеком, под романтическое сопровождение бардов и менестрелей бежал из «почтового ящика» на Колыму.

В 64-м году за участие в подпольном журнале «Мимика» (отпечатанном в количестве шести экземпляров на «берущей четыре копии» «Эрике») попал под пристальное внимание Комитета государственной безопасности, с подачи которого в феврале 72-го удостоился фельетона в «Магаданской правде», а через два года за «скрытую враждебность нашим социальным устоям» в качестве «шарлатана» и «главаря антисоветской банды» был изгнан на материк.

В настоящее время проживаю в Санкт-Петербурге на улице Пушкинская, предварительно отмотав «червонец» в квартире № 1 дома 134 по Невскому проспекту, что послужило строительным материалом для моей «коммунальной хроники».

В начале девяностых торговал с книжного лотка на Брайтоне, где пересёкся с Костей Кузьминским.

Угощал лимонадом Иосифа Бродского, сидел в кресле Булата Окуджавы и был спущен с лестницы Варламом Шаламовым.

¹Анатолий Михайлов печатался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Новый мир», «Крещатик» и др. В 2014 г. в издательстве ЭКСМО вышла его книга «У нас в саду жулики» (серия «Знак качества»).

БАЛАНДА О ЖЕНЩИНЕ

Женщина, Ваше величество,

как Вы решились сюда…

Булат Окуджава

Если бы я тогда не зажёг на кухне свет, то, пожалуй бы, так её в темноте и не заметил. Отвернул над раковиной кран и жду. Покамест не наполнится кастрюля. А из крана еле-еле сочится.

И тут мне вдруг померещилось, что возле окна как будто бы кто-то зашевелился.

Наверно, думаю, кошка. Притаилась на подоконнике и наблюдает. Когда же, наконец, ей вынесут помойное ведро.

А это, оказывается, женщина. Прислонилась к батарее и смотрит. Себе под ноги. Ну, прямо вылитая Алёнушка. Только вместо мостков – обшарпанные половицы. А вместо кувшинок – облезлая клеёнка.

И я уже было опять потянулся к выключателю. Но в последний момент всё-таки передумал. Пускай горит. Может, при свете ей будет не так сиротливо.

А перед сном опять выхожу. И вижу – снова стоит. И опять в темноте.

– Вам, – говорю, – что, негде переночевать?

А она опустила голову ещё ниже и молчит.

У нас в тот день как раз одна койка была свободная. И чтобы никто не занимал, Лёва повесил на перекладину кальсоны. Как будто флаг. А сам ещё в воскресенье смотался. На 56-й километр. Лёва технарь и с плоскогубцами и отвёрткой ползает под самолётами. А в субботу поставит на табуретку рюкзак и давай с себя стаскивать мохнатые унты. Они у него чуть ли не до самого пояса. И дальше на лямках комбинезон. А на куртке одних только молний, наверно, штук пятнадцать. И тоже на меху. А когда опять уезжать, то весь наодеколонится и при помощи маникюрных ножниц подравнивает себе усы. Всё прихорашивается перед встречей со своей стюардессой. А у стюардессы в авиагородке отдельная хата.

И ещё у нас два алконавта. Один, по имени Борис, из ремонтно-строительного управления. Бывало, чуть ли не вышибив дверь, ввалится и как шарахнет кулаком по столу – и на графине даже подпрыгивает крышка. А на будильнике три часа ночи. А хозяин будильника Гоша. Этот, правда, поуравновешенней. Из планового отдела Северовостокзолота. Докандыбает до кровати и давай чихать. Да так, что и не остановить. Глаза водянистые, красные, а подбородок весь в соплях. И если не перевернуть на живот, то может спокойно захлебнуться. Уже, говорят, два раза откачивали. А на третий скорее всего не откачают. Считается, что инвалид Великой Отечественной войны. Но Боря утверждает, что фуфло. Просто ужрался и, не сумев осилить сугроб, прямо на снегу и застыл. Пока не подобрали прохожие. И в результате ампутировали пальцы.

– Пойдёмте – говорю – что ли… погреетесь… – и уже заворачиваю в коридор. А возле комнаты оглянулся: вроде бы идёт.

Вошёл и спрашиваю:

– Борь, слышь, а, Борь... Может, человек у нас переночует, а?

А он, локтями на коленях, уставился в одну точку и не шелохнётся. Всё, как всегда, соображает, где бы ему сгоношить на ещё одну бутылку. Ну, а Гоша – тот, как и положено, давным-давно в отрубоне. Правда, ещё не чихает.

Тем временем она уже успела нарисоваться. И опять всё разглядывает половицу.

Ну, что там на ней – ботики, шарфик. Да и пальтишко тоже не по сезону лёгкое. А дело приближается к ноябрю.

А Боре, вижу, всё никак от стенки не оторваться. И я уж было подумал, что он про мой вопрос позабыл. Но потом всё-таки поворачивается.

– Да пусть, – говорит, – отдыхает. Мне, – улыбается, – Толик, не жалко.

Наверно, решил, что это моя знакомая.

Ну, я её, конечно, угостил. Намазал кабачковой икры. И подарил головку чесноку, ещё осталась с материка. Ей же не целоваться. Зато укрепляет дёсны. А Гоша, вот ведь чудак, утром даже опоздал на работу. Всё дожидался, покамест не уйдёт. Мало ли, думает, что. А вдруг воровка?

А на следующий вечер опять та же самая история. Только теперь не на кухне, а уже прямо в комнате. После работы прихожу, а она, оказывается, снова здесь.

– Тебе, – повторяю, – что, негде переночевать?

Опять молчит. Может, думаю, куда поступает. В какое-нибудь училище. На вид ей примерно лет восемнадцать. Не больше.

А в субботу Лёва как раз приволок спирт, им в мастерских на аэродроме выдают. Для протирки агрегатов. И иногда Лёва балует и нас. Я-то ей накануне намекнул, что завтра, мол, койка уже будет занята. Конечно, так деликатно, не выгонять же её на улицу. А она как будто и не расслышала.

Ну, и решили ей тоже налить. А то уже как-то совсем раскисла. Конечно, так, чуть-чуть. Всё-таки малолетка. Да ещё и вдобавок разбавили.

Но она всё равно поперхнулась. Ссутулилась и всё никак не может проглотить. Ну, и давай потом так судорожно откашливаться. И я ей даже постучал между лопатками. А Боря, тоже джентльмен, видит, что у человека не пошло, и преподнёс ей из графина стакан воды. Ну, а Гоша – тот вообще сразу же вырубился, и Лёва его уложил на кровать.

Потом, правда, оклемалась. То всё молчала, а тут её вдруг поволокло на разговор.

– Сегодня, – улыбается, – последняя ночь.

А завтра ей уже двигать в столовую. На 23-й километр. Недавно, говорит, устроилась помощником повара. А на прошлой неделе вдруг ревизия. И обнаружили недостачу. Она, конечно, не виновата. Но директриса всё свалила на неё.

А мы её слушаем и жуём. Ну, и она вместе с нами. Застенчиво так пригубит – и снова вся сморщится. Правда, больше уже не кашляет. А Лёва мне всё подмигивает. Дескать, давай, Толик, давай. Мол, мы не возражаем.

Ему-то всё шуточки. А мне теперь всю ночь сидеть на стуле.

А как ложиться, то опять разглядывает половицу.

– Давай, – предлагает, – мы с тобой просто так, хорошо? Как брат и сестра.

Ну, и легли.

Я думал, она ничего не снимет и ляжет ко мне спиной. Или, например, валетом. А она, уже под одеялом, всё с себя стащила и повернулась…

И тут вдруг Лёва как-то неожиданно захрапел. Ему-то что – у него там, на 56-м, невеста. А Боря, всё, слышу, ворочается. Не спит. Может, мечтает, и ему обломится. Ну, а Гоша завёлся чихать…

А где-то уже под утро всё никак не могу сообразить: как будто у меня на животе кто-то упорно так хозяйничает.

Наверно, решил, клопы.

Потрогал – и вроде бы чья-то голова. А дальше – плечо...

Потом, конечно, всё вспомнил. Ну, а потом – как вцепилась, что у меня даже потемнело в глазах. Могла бы и поаккуратнее.

А Лёва утром просыпается – и весь в крови. Ну, не в крови, а вся простыня перепачкана. А моя Алёнушка, не будь дура, уже давно отвалила. Часов примерно в шесть. Когда заиграли гимн.

– Пойду, – говорит, – а то опоздаю на автобус.

И даже не застирала пятна. Выходит, у неё в тот день были месячные. А вчера прошли.

– Чё ж ты, – говорю, – ничего не сказала. Лёва бы хоть поменял бельё.

И она мне в ответ усмехнулась.

– Он, – говорит, – ещё должен быть счастлив, что я спала на его койке.

Но это уже совсем потом. А покамест, помню, с машинкой на коленях сижу и печатаю. И всё у меня точно валится из рук. Напечатаю абзац – и не нравится. А после всё скомкаю – и в корзину. А сам всё вспоминаю: я, когда с кем-нибудь пересплю, в особенности если первый раз, то всегда какой-то задумчивый.

И Лёва уже давно упилил. А разукрашенную нашей затейницей простыню сначала даже хотел отвезти своей стюардессе. (Она ему раз в неделю стирает. Но потом всё-таки решил отдать в прачечную, а то ещё чего подумает. А прачечная в воскресенье закрыта.) И, сняв с матраса, запихнул её себе под кровать. Потом, говорит, отнесу.

Другой бы на его месте обиделся. А Лёва ничего.

– Что ж, – улыбается, – бывает.

И даже угостил меня шоколадкой. А на фантике Серый Волк.

– Подаришь, – смеётся, – своей Красной Шапочке.

Но я её, как-то расслабился и, вытащив из фантика, съел.

А Гоша так после вчерашнего и не очухался. К одиннадцати куда-то с Борей задвинули и, похоже, ещё добавили; и вот теперь у себя на кровати сопит. Ну, а Боря, бедняга, всё мается. Всё слоняется из угла в угол. Унылый какой-то, скучный. И только меня отвлекает.

И вдруг раздается стук. Я думал, из соседней комнаты. Обычно так деловито посигналят. И я уже тороплюсь перекинуться с ними в картишки. Иной раз проиграю копеек шестьдесят – и хорош. Не то что, бывало, в детстве. Всё-таки возраст.

А это опять она. Что-то уж больно быстро возвратилась. И теперь не в пальтишке, а в шубе. Вроде цигейки. Ничего себе.

– Привет, – говорит, – мальчики... – и неожиданно достает из сумки бутылку.

И Боря даже как-то сразу и не понял. Смотрит и не верит глазам. Наверно, думает, сон. А как сообразил, так чуть не пустился в пляс.

– Надо, – потирает руки, – разбудить Гошу… – вот что значит настоящий товарищ. – У тебя, – спрашивает, – Толик, что-нибудь есть?

А что у меня есть? Ну, полбанки компота. Из вишни. За сорок четыре копейки. Без косточек. Недавно давали в овощном. Примерно полкастрюльки супчика, но почему-то называется гуляш, изготовлено в Будапеште. Я его ещё летом купил на Арбате, осталось пачки три. И Боре понравился, да и Гоша его тоже не забраковал – есть, говорит, можно. Ну, и немного хлеба. Машинку, конечно, пришлось отложить.

– Эй, Гоша! – Боря ухватился за Гошино плечо и давай его тормошить, – слышишь, вставай…

Но Гоша в ответ только мычал и, отворачиваясь, всё прятал от Бори голову. И всё загребал руками подушку.

– Вставай, дурачок… – Гошино поведение сначала Борю рассмешило, но потом неожиданно вывело из себя. – Ну и дур-р-рак!

Наша гостья между тем скинула с себя шубу и, швырнув её на мою кровать, как-то бесцеремонно и по-кошачьи потянулась. Ну, вроде бы она у себя дома. И только тут я заметил, что она уже косая. Не сказать, чтобы вдрабадан. Но довольно прилично.

И вдруг она стала раздеваться дальше. Прямо при нас. И это было так неожиданно, что даже отвлекло Борино внимание от бутылки. Я тоже удивился.

– Ты, чего это, – спрашиваю, – тебе что, жарко?

– А что, – говорит, – нельзя?.. – А сама всё продолжает и продолжает. Что-то, видно, на неё нашло.

Глядим – и уже добирается до лифчика. И тоже расстегивает. Вот это, думаю, да. Боря даже вскочил.

– Гоша! – смеётся, – вставай… Да вставай же, дурачок...

А она уже всё. Разделась. Одни чулки. Да ещё поясок. Бельишко, правда, не совсем первой свежести. Но ничего, терпимое. Всё-таки ещё за собой следит. А потом и это скинула.

– Давайте, – говорит, – мальчики, – пить! – и наливает себе полный стакан.

И вроде бы непонятно, ну, что же нам теперь с ней делать. А она заела компотом, перекинула ногу на ногу и сидит. Улыбается. А мы с Борей на неё уставились и смотрим. Ну, прямо спектакль.

И тут Боря всё-таки не выдержал и Гошу растолкал. Налил другу граммульку. И Гоша было уже дотянулся до стакана и почти даже сел. Но потом опять за своё. И снова сопротивляется. Чуть было не завалился на пол, но Боря его поддержал.

А она в это время возьми и встань, что-то ей вздумалось пройтись по комнате. Наверно, показать фигуру. И так ничего, стройная, мне, правда, больше нравятся потолще.

И Гоша на неё тоже вытаращился.

– Это, – моргает, – кто? – И неожиданно зачихал.

А с неё как с гуся вода – как будто среди своих подружек.

– А где тут, – спрашивает, – мальчики, у вас сигареты?

Гоша ещё раз чихнул и давай искать портсигар. Наклонился и ковыряется у себя в тумбочке. Но что-то всё никак не найдет. И опять чуть не завалился.

– Пойду, – говорит, – попрошу у соседей… – и, правда, пошла. Завернулась в свою цигейку и почапала. Ребята из соседней комнаты потом рассказывали.

Сидим, вспоминают, выпиваем. И вдруг стучится.

– У вас, – улыбается, – закурить не найдётся?

И один из них уже протягивает ей пачку, а шуба, когда она наклонилась, возьми и распахнись.

Ну, тут они все рты и пооткрывали. Вот это, думают, кадр! Такого им тогда навела шороху, ну, прямо на весь этаж. И все ещё меня потом спрашивали. Ну, как она, мол, а?

– А чего, – говорю, – хорошая девушка.

Но это всё цветочки. Мне-то завтра на работу. А она всё лезет и лезет. Всё у меня на животе копошится. Игриво так оттянет и потом (нашла себе ваньку-встаньку) отпускает.

– Иди, вон, – говорю, – на другую кровать…

Сейчас, думаю, уже не испачкает.

Жалко, что не было Бори: а так бы, прикрыв своим телом вражескую амбразуру, взял бы весь её огонь на себя. Но как пошёл ещё с вечера добирать, так до сих пор и не вернулся. А Гоша как завалился на пол, так там на полу в позе ползущего на штурм и остался. Я, правда, его потом перетащил. Доски-то ведь холодные. Дует.

И даже попробовала эту свою новую неваляшку пощупать ногой.

А на комсомольском билете – совсем ещё девчушка. И даже косички. Это, говорит, ещё в техникуме. А про директрису, смеётся, всё наврала. Оказывается, директриса – это она сама. А недостачу ей сгоношил кладовщик. Уже давно под неё подбивает клинья. И теперь её должны судить. Правда, пока под расписку отпустили. Одна надежда на 50-летие. Сейчас ведь кто под следствием, то всё равно что попал под амнистию.

А к мужчинам она в последнее время как-то охладела. И они её больше не интересуют.

– Ну, и кто же теперь, – спрашиваю, – тебя интересует?

Я думал, она скажет «женщины», но для неё это уже пройденный этап. Сейчас её интересуют собаки (и не совсем понятно, в каком смысле, но оказалось, что в прямом). И если бы ей разрешили, то она бы для удовлетворения своих потребностей открыла публичный дом. И я её опять не совсем правильно понял: ну уж теперь-то, думаю, точно собачий. Так его и не надо открывать. Пожалуйста. В каждом дворе.

Но, оказалось, не собачий, а человечий.

А собачку она завела бы лично для себя. Но только обязательно приличных кровей. Например, добермана-пинчера. А что? Теперь таких случаев сколько угодно. Она, правда, пока ещё не попробовала, но по её лукавой улыбке было видно, что собирается. А может, с каким-нибудь кобелём уже и прорепетировала (только бы, сука, не занесла мне блох). Построила бы двухэтажный особняк (это её мечта). На первом этаже – салон. Разные там столики, фотоальбомы. Ну, а на втором – комнаты для любви. А для себя и для своей половины она бы пристроила флигелёк. А когда ей собачка надоест, она себе заведёт кого-нибудь посолиднее. Ну, например, бычка.

– Ну, а чё ты, – говорю, – здесь в общаге ошиваешься?

И оказалось, что у неё тут симпатия. Пока, правда, не бычок, но ведь не сразу и Москва строилась. И у него – так по-девчоночьи похвасталась – чуть ли не полметра. Такое иногда случается. (Я тут у одного в бане тоже видел: плеснёт себе из шайки на лысину – и ходит. Прямо вылитый Гоголь. А когда оделся, то и не на что смотреть. Сморчок сморчком.) А сейчас вроде бы в командировке. Вот она его (как неутешная солдатка своего суженого) и ждёт. Сам-то он, правда, живёт не здесь, тут (в общежитии) прописан его подчинённый, и у того здесь отдельная комната. И он, это я уже снова про начальника, только-только из Ленинграда. Начитанный. И даже играет на фортепиано. И у него уже перевалило за пятьсот. И я опять её не понял: чего пятьсот? Коров? Или, может, коз? Но, оказалось, что пока ещё только женщин. Выходит, что до коз так ещё и не созрел. Зато у него была даже одна шестилетняя. А что? По любви. Он же не насильник. Всё честь по чести.

И теперь у них на троих, имитируя пособие для малоимущих, сложился долгоиграющий смычок. Ведь подчинённому тоже надо где-нибудь приютиться. Не ночевать же на автовокзале. Вот она их комплексным методом и обслуживает. Начальник, значит, сверху, а подчинённый снизу. Ну, и она, конечно, после этого сыта. По самое горло.

– Ну, а потом, – спрашиваю, – они что, меняются?

И тут она мне вдруг и говорит:

– Слушай, а тебе сколько лет? Какие-то, – удивляется, – странные ты задаёшь вопросы.

Ну, а водяру она тогда всё-таки стащила. У одного фотографа. Такой, смеётся, милый старичок. Всё ей «Танюсик… Танюсик…», а сам уже ничего и не может. И только и остается, что фотографировать. Открыла у него холодильник и свистнула. Наверно, ещё и подбрасывает ей деньжат. А может, и эту самую цигейку. Подарил.

А то ещё что придумала (это уже в понедельник).

– У тебя, – спрашивает, – нет мочалки?

У нас на этаже в конце коридора душ.

– Что, – улыбаюсь, – хочешь помыться? (Наверно, решила смыть грехи.)

И уже полез к себе под кровать в чемодан.

Давать, думаю, или не давать? А вдруг у неё, и правда, блохи? Ладно. После прокипячу.

– Сейчас, – поворачиваюсь, – что-то никак не найду.

– Ну, я, – говорит, – пошла. Принесёшь мне в душ.

А мочалка оказалась в тумбочке.

Приношу, а она уже разделась.

– Потрёшь, – сообщает, – мне спину.

И смотрит. И я на неё тоже смотрю.

– Ну, что, – улыбается, – раздевайся…

Я немного помялся, а потом как-то даже и сам не заметил – и уже раздеваюсь. Повесил всё на гвоздь и стою. А напротив, почти впритык, она.

И вдруг она опускается передо мной на колени. А сама всё продолжает улыбаться. И чувствую, ждёт. Чтобы я её сам попросил.

А я закрыл глаза и молчу. Что, думаю, тянет резину?

– Да ты, – говорит, – чего? – а сама, чувствую, злится.

Всё, решил, хватит. Хорошего понемножку.

– Ну, я, – говорю, – пойду, а то я что-то замёрз.

А у меня, и правда, уже пошли по коже мурашки.

Ну, а мочалку эту потом, помню, выкинул. Чего, думаю, с ней возиться. И купил себе за восемнадцать копеек губку.

А дней так через пять, как раз на праздники, она мне решила отомстить. Хахаль-то её уже из командировки вернулся. Ну, что значит отомстить – просто постучалась и говорит:

– Слушай, Толик, ты не можешь к нам на минуту зайти? Коля хочет с тобой познакомиться.

А Коля это и есть её хахаль. Подчинённый-то куда-то на праздники слинял, а хату оставил им. А то ещё застопорит по служебной лестнице. С начальством шутки плохи. А самому хахалю вот-вот и дадут квартиру. А потом к нему прилетит из Ленинграда жена.

Ну, я причесался и пошёл. Всё равно не дадут поработать. Боря уже с утра на бровях. Сейчас на демонстрации. Наверно, скоро припрётся, да ещё и с какой-нибудь кодлой. А Гоша – тот уже готов. И потом, думаю, даже интересно. С чем этого самого Колю едят? Ведь шуточное дело – играет на фортепьяно!

Захожу (дверь была уже заранее приоткрыта), а наша недотрога у него на коленях и, обхватив рукой, демонстративно обнимает его за шею. И он, мало того, что умиротворенный, но ещё и вдобавок мускулистый. А шевелюра – ну, прямо целая копна – хоть вешай на витрину парикмахерской. Да и, к тому же, ещё и волнистая.

А как там насчёт обещанной палочки-выручалочки? Наверно, где-нибудь на полу, торчит из-под штанины.

Внимательно пригляделся – да нет – вроде бы и не торчит. А может, на манер автоматического штопора, временно замаскировал. Нажмёшь на кнопку – и с таким специфическим щёлком выскакивает. В тандеме со складным ножиком и в дополнение к вилке и к ложке. Когда я первый раз уезжал из Москвы, мне точно такой же подарили сослуживцы.

А сам, хотя и в рабоче-крестьянской тельняшке, но меня на кривой кобыле не объедешь. И сразу же видно, что итээровец. Не то чтобы интеллигентный. А так.

Ну, тут, конечно, коньячок, и, понятное дело, «Арарат» (точно такой же, как и в моей «Прощальной чечётке», когда меня, заломив мне за спину руки, отвезли на мотоцикле в милицию). На закусон, как и положено, красная икра. Ну, и, куда от них денешься, крабы.

Начальник счётно-решающей станции. А это не баран чихнул. Живут же люди!

А наша русалка всё у него на коленях выкаблучивается. Всё строит из себя Сикстинскую Мадонну.

– Давай, – смеётся, – Коля, с ним выпьем…

Это значит со мной.

И тут он её хлопает по мягкому месту – это он с ней так по-отечески играет. А ей, похоже, очень даже нравится. Всё крутится, всё ещё у него на коленях кочевряжится. Ну, вот, наконец, как бы через силу сползает – и, чуть ни задевая меня коленом, плюхается на стул. И снова – нога на ногу, как и тогда у нас, и в том же самом виде. Правда, где-то себе уже успела сделать педикюр – обработанные специальной пилочкой малиновые коготочки.

И так это, между делом, перегибается и достает из лежащей на столе пачки сигарету. А Коля мне уже протягивает петушка.

– Ну, что, – и наливает мне полный фужер, – за знакомство! Я слышал, ты из Москвы.

– Да вроде бы... – говорю.

– А я, – говорит, – из Питера.

И так многозначительно замолчал. Мол, вот мы с тобой какие птицы. Столичные.

– А ты, – продолжает, – случайно не журналист? У тебя, говорят, есть машинка…

– Да нет, – улыбаюсь, – какой там журналист… Я, – говорю, – бухгалтер. А машинка – это просто так… баловство…

– Бухгалтер?.. – и тут он на меня внимательно посмотрел. – Ну, а всё-таки… ведь пишешь…

А когда ещё выпили, то и сам оказался поэт.

– Ну, хочешь, – спрашивает, – прочитаю?

Я говорю:

– Ну, давай.

Гляжу – и уже вынимает из фирменного «дипломата» тетрадочку. И начинает мне читать «Вальс на палубе».

Выдерживая ритм, всё так это картинно жестикулирует. И выбившийся из общей копны локон даже спустился на лоб и подпрыгивает.

– Ну, как, – поворачивается, – ничего?

Я говорю:

– Да как тебе сказать? Это же Евтушенко.

– Конечно, – смеётся, – Евтушенко. Хотел, – объясняет, – тебя проверить. Мне Женька недавно звонил…

А наша Клеопатра сидит, кайфует. Затянется, выпустит к потолку колечко и так это отстёгнуто лыбится. Тут в честь неё сочиняют стишки, а вот она сейчас возьмёт и всё перетасует.

Вскочила – и опять к нему на колени. Да и, к тому же, коньяк уже успел закончиться.

– Ну, что, – дружелюбно оскалившись, предлагает мне Коля, – надо бы ещё добавить…

– Да вообще-то, – соглашаюсь, – не помешало бы…

А наша попрыгунья видит, что так ею лелеемая рукопашная, ещё даже и не успев развернуться, уже сошла на нет, – и снова его – цап – за шею.

– Дай, Коля, – мурлычет, – ему денег. Пускай сбегает.

А они, значит, покамест я бегаю за бутылкой, предадутся любви.

– А ты, – улыбаюсь, – не боишься, что откусит?

Гляжу – и тоже заулыбался. А как же – победитель.

– Ничего, – смеётся, – нам и откусанного хватит, – верно, Танюш?

Смотрю – и уже опять лижутся. Ну, думаю, сейчас прямо при мне и начнут. Но всё-таки воздержались.

И вдруг – конечно, мальчишество – вытаскиваю из кармана пару рваных и «кидаю их прямо на стол».

– Давай, – кричу, – Коля, добавляй! А ты, – поворачиваюсь к ней, – поторапливайся. Пока не закрылся гастроном…

И так это разошёлся – ну, вроде бы я у них командир. А уже без десяти два. Правда, гастроном-то совсем рядом, всего лишь перейти дорогу.

И тут наша киска на меня и окрысилась.

– Ну, ты... – шипит, – сосунок!

Ничего себе сосунок. Это ещё, думаю, как посмотреть. Кто из нас сосунок.

И, видно, забыла, что голая, и так это небрежно на меня тянет. Вроде как собирается щелкнуть меня по носу.

Я, правда, тоже разнервничался. Ах ты, думаю, тварь.

– Я тебе сейчас, – говорю, – сука, как тырсну... Сикуха!

И сразу как-то вдруг припомнился Покровский бульвар. И вроде бы передо мной не обнажённая женщина, а дворовая шпана моего детства. Ну, например, Бабон. Или Двор Иваныч. Они бы, правда, мне после таких моих слов показали!

А Коля, вижу, доволен. Ему-то ведь тоже интересно. Сидит, улыбается.

– Ну, ладно, – говорит, – давай сходим вместе.

Вот это уже другой разговор. А то ишь ты, б..дь!

Лев Каплан. «Разговор двух старых фонарей». Акварель на бумаге, 75 × 55 см., 2010 г.