Поэзия диаспоры
Юрий МИХАЙЛИК (АВСТРАЛИЯ)
Родился в 1939 году. Первая книга стихов «Север-юг» вышла в Одессе в 1966 году. С тех пор в Одессе, Киеве, Москве вышли в свет 16 поэтических книг и пять книг прозы. Стихи публиковались в «Новом мире», «Юности», «Октябре» и многих других журналах. Переводил с английского, литовского, молдавского и грузинского языков. С 1993 года живёт в Сиднее. За годы эмиграции в Москве и Одессе вышло семь книг стихов.
Юрий Михайлик поэт точной поэтической речи, точного слова. Он знает, о чём хочет сказать, но это вовсе не означает, что свобода поэтической мысли связана умозрительной заданностью. Наоборот, повороты движения этой мысли непредсказуемы. Здесь нет навязчивой дидактики. Автор доверяет своему читателю, рассчитывая прежде всего на его, читательский, эмоциональный отклик. В этих стихах всегда присутствует человеческое переживание автора, его боль, его личностное отношение к тому, чем он делится с читателем. Юрий Михайлик – строгий поэт. А при всём том – ранимый пронзительный лирик.
Д. Ч.
Всё удалённей слышатся и реже.
Разлёт галактик. Только небеса
Над нами те же. И пред нами – те же.
И в полночи америк и европ,
Мучительно дозваниваясь с юга, –
Не телефон нам нужен – телескоп,
Чтоб обнаружить, наконец, друг друга.
Но отвечает в космосе пустом,
Бесплотные протягивая руки,
Далекий облак, газовый фантом,
Распластанный на всю длину разлуки.
Четвёртый раз полоумный жасмин
Вероятно, то, что случилось с ним,
Вам не стоит иметь ввиду.
Дерзкий запах безумья – зима, не зима –
Наплывает, дразнит, растёт...
И саму возможность сойти с ума
Вам не следует брать в расчёт.
Ибо сущее создано вам под стать,
Океан – чтобы плыть, небеса – чтоб летать,
И земля – чтоб насытить вас.
И когда вы поймёте, что мир прост,
Над зелёным берегом в полный рост
В пятый раз полыхнёт жасмин.
Мы ахнули, как с горочки,
В отвал, в провал, во тьму,
Кукушка в кустах краснотала
Три жизни тебе насчитала,
Тем летом в разгибах излучин
В беспамятстве – как ни при чём –
Безмолвно – гипнозом, наркозом,
Недвижным багряным стрекозам
Плывущую с пальцев пыльцу...
Но что б ни твердили кукушки
Из этой волшебной ловушки
Нам досталась такая страна,
Что она – и беда, и вина.
Лет по триста – любым разговорам.
Да и птице, видать, не впервой
Убеждать вологодский конвой –
Эту землю, как книгу из книг,
Сочинял не монах, но ледник,
Русла завтрашних рек нацарапав,
Вдоль пути в Золотую Орду –
От Хвалынска и вниз, на Саратов.
Государство страшнее зимы.
Все декабрьские бунты – гусарство.
Но подтает и тронется лёд,
И тогда наш любимый народ
Нам досталась такая страна,
Где наивно рассчитывать на
С ней легко голодать, холодать,
Но когда низойдёт благодать,
Соплеменник, изменник, беглец,
Ты не мельник, и я не кузнец,
Что ж нам снятся под пальмами юга
Тьма да вьюга, да снежный завал,
Что мороз намолол и сковал
Волна перехлёстывает волнолом,
Белой пенной чертой отделив
Тех, кто в море, от тех, кому поделом.
В жёлтый песчаник – камень, когда-то бывший песком,
Только что бывший волной бьёт приливный накат.
Что ещё нужно знать о любви, когда он тысячи лет каждым броском
Чайки, как искры вспыхивают в дымчатой мгле,
Над литоралью сгорая в йодистом воздухе – там, вдали.
Что ещё нужно знать о любви? И я был уже всем на этой земле,
Из тех, кто помнил мой город, остался лишь я один.
А было людей в моём городе – словно в банке сардин.
Теперь они – где попало, в раю и в чужом краю –
Наверно, плавают в масле. И я чёрт-те где стою.
Будущее на лысинах предписано дуракам –
Посредине пустыня, заросли – по бокам.
Дымный ветер играет чахлым пучком седин.
Из тех, что помнил мой город, остался лишь я один.
Никто не знает, что строит, тем паче – граф Воронцов,
Воткнувший в татарский берег тьму пионерских дворцов,
Где будущие поэтессы, хитрюги себе на уме,
Нетерпеливых поэтов отталкивают во тьме.
Купеческое барокко, левантийская грязь и спесь,
Но каолин и сера – это опасная смесь.
И берег рушится в воду с хрустом арктических льдин.
Из тех, что помнил мой город, остался лишь я один.
Его больше нет над морем, он сгинул вместе со мной,
А когда-то в его колоннадах качался июльский зной,
И всё дрожало и плыло, предсказывая пейзаж,
Где сам ты – лишь очертанье, жажда, жара, мираж.
Отсутствующий виновен. Отрезанное болит.
Прошлое в настоящее врезается как болид.
И тогда сдвигаются плиты, и в дыру посреди миров
Летят бульвары и скверы, фонтаны бедных дворов.
Паутиной прибрежных тропок, колеблемой зыбью мостов
Мой всплывающий город прошепчет мне – будь готов.
Давно готов – я отвечу на тихий призыв его.
Из тех, кто помнил мой город, больше нет никого.
Не верь, не бойся, не проси –
Но как нам жить, и как нам быть,
Кто хочет верить, ждать, любить,
И что нам делать, фраера,
Я прислушаюсь, дрогну, пойму и с ума сойду,
Ибо это играет оркестр в городском саду.
Над зелёной, холёной, над стриженою травой
Это жизнь моя, кажется, кружится вниз головой.
Элегантный оркестр в огнях с четырёх сторон,
В чёрных фраках и бабочках – праздничный слёт ворон,
И послушная палочке кружится на траве
Сумасшедшая нищенка с перьями в голове.
Просто музыка в праздничный вечер – и все дела.
Это надо же, господи, всё-таки догнала.
Через три континента над прозеленью морской
Долетела, нашла – и качается вниз башкой.
Да какое мне дело? Подумаешь – наплевать.
Это девочка пела, учившая танцевать.
И старуха, приплясывая, видит наискосок
Сумасшедшего лысого, плачущего под вальсок.
Ничем мы не лучше прочих за столом или на столе.
Но за нами придёт шаланда, а не ладья Харона.
Чтоб, откачнувшись на вёслах, угадать в густеющей мгле
Знакомый берег Отрады, зелёный склон Ланжерона.
Ещё там витает над дачными крышами танго или танго,
Запинаясь над куполами соборов и над каланчой пожарной,
Ещё там клянутся в любви и верности на воровском арго,
И ветерок пролетает, пришёптывая, как говорок базарный.
Но о том и речь, что о чёрных лодках на золотой слюде,
Но о том и речь, что наши красавицы могли быть куда капризней,
Но о том и речь, что любви и юности не существует нигде, –
Нигде, кроме нашей памяти, нигде, кроме наших жизней.
Дальний город залёг над морем, изогнувшись подобьем змеи,
Выползая из собственной кожи, как прелестница из оборок,
А то, что сияло, дышало, пело, – стало сухими ошмётками чешуи,
Уносимой ветрами во все пределы до мировых задворок.
Налегай на весла, вглядывайся во тьму – дымный берег ещё горбат.
Мы ушли не сегодня, мы устарели прежде, чем постарели.
Но там, над шарами и плитами, взлетает стремительный акробат –
Мой весёлый друг, загорелый как дьявол, уже в апреле.
Поэзия словно космос пуста, и сколько стихов ни пиши,
В ней всегда существуют такие места, где не было ни души.
Где не звенел ни глагол, ни металл, не скрипели ничьи прахоря,
Где даже Пушкин не пролетал, о прочих не говоря.
Этих широт, этих шедрот никто не калечил межой.
Хочешь – возделывай свой огород, хочешь – паши чужой.
И когда ты пятьсот стишков насвистал и выложил в интернет,
Ты можешь хоть лечь на свой пьедестал – никаких соперников нет.
Не бойся, не бейся, бедный поэт, меж комплексов и обид,
Не то что врагов – собеседников нет ни на одной из орбит.
А о чём звезда со звездой говорит в непостижимой дали –
Расскажет обугленный метеорит, если долетит до земли.
Взметнулся, рухнул и погиб.
Но век из века снова тщатся
Как будто можно достучаться
Как будто вовсе нет границы
Пространству, воле и тоске,
Как будто может сохраниться
О, господи, под облаками,
Под чуждой бездной голубой
Всё против нас. И небо против.