2017-3-1

Малая проза

Александр КИЛИПЕНКО (РОССИЯ)

Журналист, искусствовед, писатель, поэт. Издатель, составитель и главный редактор Международного литературно-художественного альманаха «Санкт-Петербург» (International Literary Miscellany «Saint-Petersburg»). На данный момент выпущено более десяти изданий, в том числе «Санкт-Петербург – Иерусалим», «Санкт-Петербург – Флорида», «Санкт-Петербург – Нью-Йорк», «Санкт-Петербург – Мельбурн».

Автор многочисленных эссе, посвящённых творчеству современных художников, и статей, рассказывающих о различных художественных проектах и выставках. К настоящему времени завершил три, во многом автобиографических, романа – «Козерог», «Дева», «Телец». Член Союза журналистов Санкт-Петербурга и Ленинградской области, Международной федерации журналистов (IFJ), Ассоциации искусствоведов АИС (AIS). Лауреат Международной литературной премии «Санкт-Петербург». За журналистскую деятельность удостоен трёх премий.

ПОШЁЛ ВОН!

Любому другому она бы не позволила так безалаберно с собой обходиться: редкие, чересчур деловые телефонные звонки, следующие за ними непродолжительные встречи.

– Я приобрёл две путёвки в Стокгольм... Отплытие завтра вечером...

И хотя это звучит более чем безапелляционно, нет сил отказаться, слишком заманчивой представляется поездка: убаюкивающее покачивание теплохода, сдержанная красота природы Севера, эффектный мужчина, не мошкара какая-то, презентабельный, и, чёрт побери, до зависти молодой.

Затем на дни, недели, даже месяцы обременительная неизвестность, ничего не предвещающая тишина и вдруг:

– Приглашаю тебя в ресторан. Во вторник вечером свободна? Договорились. Не забудь пропуск на работу...

Нельзя сказать, что такие отношения ей были по душе, скорее просто устраивали, устраивали по необходимости, всё лучше, чем ничего, да и в силу своего в некотором смысле пассивно-флегматичного характера она предпочитала плыть по течению, чтобы приглашали, предлагали, а она только выбирала.

Вот и снова, бесцеремонно:

– Привет, это я.

– Здравствуй.

– Как жизнь молодая? Что нового? – И не дожидаясь ответа: – Ты никогда не замечала, что у осени цвета измены?

– Насколько мне известно, нам с тобой некому изменять, если только самим себе. Да и, пожалуй, у осени цвета не измены, у осени цвета расставания.

– Типун тебе на язык! Пока предлагаю встречу: есть возможность провести дней десять на нашей даче. Это далековато, а так как я предпочитаю смотреть на мир не сквозь замызганное окно обшарпанного вагона пассажирского поезда, а через панорамное стекло сверкающего автомобиля, то тебе придётся поработать шофёром.

Дача представляла собой хуторской дом, и его грешно было бы обозвать избушкой на курьих ножках. Каменно-кирпичный домина скорее напоминал построенный в стиле конструктивизма небольшой современный замок, позволяющий выдержать долговременную осаду даже в том случае, если противник будет применять артиллерию среднего калибра. Все разбросанные по окрестностям подобные дома-коттеджи стояли заколоченными: летний сезон давно закончился и хозяева уехали в город, чтобы следующей весной вернуться сюда с детьми, удочками, надувными лодками и наполнить округу магнитофонными воплями и очередной порцией цивилизованных отходов.

Они вели неторопливую жизнь, позволяющую не смотреть поминутно на часы и не крутить раздосадовано ручку переключения программ ни в чём не повинного телевизора.

Воздух здесь был настолько густой и материальный, что его хотелось есть большими деревянными ложками, а обволакивающую душу тишину, по которой в хаосе города и нервотрепке работы они так соскучились, казалось, можно, нисколько не жадничая и не экономя, щедро намазывать на хлеб, словно слегка подтаявшее сливочное масло.

На второй или третий день к ним зашёл лесник, исполняющий заодно и роль платного сторожа. Она хотела от изобилия душевного налить нежданному визитеру полстаканчика, но он, отозвав её «по делу» в соседнюю комнату, приказным тоном прошептал:

– Не надо, иначе не отвяжется, пока не высосет весь наш запас.

На этом их общение с местным населением и завершилось.

С самого начала все домашние заботы повисли на ней. Это произошло без малейшего сопротивления с её стороны, как нечто само собой разумеющееся. Да, пожалуй, хозяйственные хлопоты и не были ей в тягость. Не желая сидеть без дела, она с удовольствием перекапывала грядки, сгребала и, отворачиваясь от едкого дыма, сжигала опавшие листья, топила изразцовую печь, готовила обед. Он же, облачившись в джинсы и связанный ею серо-синий толстенный свитер, целыми днями бездельничал: принимая картинно-расслабленные позы, до одурения качался в гамаке, читая книги, благо им повезло с погодой – дождей практически не было.

Несколько раз она безуспешно пыталась вытащить его в лес, где на прикрытых пожухлыми листьями запоздалых грибах плачущая радуга глубокой осени играла в прятки с солнечными зайчиками уходящего лета.

– Не хочу никуда – холодно. Что б ещё надеть? Ватник, что ли?

На такую же пассивность натыкались и её нерешительные предложения порыбачить или хотя бы просто покататься на лодке-плоскодонке по уже впитавшему мрачно-чёрные тона подкрадывающегося предзимья, обширному, но тихому озеру.

В тот день она ехала на велосипеде по лесной беспризорной дороге и, размечтавшись, занятая своими женскими мыслями, не заметила, что следом трусит пёс. Когда она остановилась, он моментально уселся рядышком, тяжело дыша, высунув розовый влажный язык. Он был чуть больше кота, серо-белый с чёрной спиной, чёрное пятно было и вокруг левого глаза, словно кто-то поставил ему отличный, добротный синяк, ушки возвышались маленькими, сломанными в середине, равнобедренными треугольниками, шерсть была недлинная, но густая, курчавая и на вид жёсткая, картину довершали неухоженные, хотя и аккуратные, усы и борода. Передохнув, она снова начала не спеша крутить педали, старательно объезжая рытвины, а пёс – маленький, чёрно-бело-конопатый, с бодро торчащим вверх обрубком хвоста, какой-то азартный и в то же время полный доверия – засеменил следом, словно получил такой приказ.

Когда они появились, он, отбросив в сторону непотушенную сигарету и придав лицу сентиментальное выражение, неторопливо вылез из гамака.

– Какой тараканище-буканище! Где ты его нашла?

– Вопрос неверно поставлен: где он меня нашёл? У родника. Интересно, что это за порода? Волкодав?

– Острячка, это самый что ни на есть настоящий фокстерьер и, похоже, благородных кровей. Я бы сказал, выставочный экземпляр. Ну-ка скажи, приятель, кто тебе поставил такой отличный бланш под глазом? – немного наклонившись, поинтересовался он, обращаясь к «выставочному экземпляру», который сидел тяжело дыша, видать, немного умаялся, и, понимая, что сейчас решится его дальнейшая судьба, склонив голову набок, внимательно и напряженно, словно пытаясь понять, вслушивался в каждое слово.

Она поставила на крыльцо небольшую миску, наполненную слегка подогретыми свежими щами. Гость ел, не жадничая, но и не разыгрывая излишнюю деликатность, быстро и громко.

– Насчёт еды парень, кажись, очень способный, – заметил, но, когда пёс, доев последние капустные листики, тщательно вылизал миску, внезапно изменив тон, продолжил: – Ну, а теперь, приятель, шлёпай дальше, точнее, пошёл вон, шелудивый...

– Как это? – она удивлённо вскинула брови, прогоняя прочь улыбку. – Не ты его нашёл, не тебе и выпроваживать. Пускай остаётся, если хочет, – неожиданно резко парировала она.

– Дело хозяйское, но зачем тебе нужна эта долгоиграющая игрушка? Привыкнешь, жалко будет прогонять...

Не удостоив его ответом, она, присев на корточки, погладила насупившегося, словно всё понявшего пса.

– Надеюсь, мы с тобой подружимся. Перестань сердиться, давай лучше пойдём покажу тебе дом, – она широко распахнула ведущую на веранду дверь, приглашая его войти. – Ознакомься...

Пёс со скучающе-деловым видом поднялся по крутым бетонным ступенькам и остановился на крыльце.

– Заходи, не стесняйся, а то тепло уходит, – она слегка подтолкнула его, но он упёрся четырьмя лапами и укоризненно посмотрел на неё глазёнками-пуговицами.

– Что заупрямился, ты же не ослик?

– Не мучай животное. Видимо, кобель из чистоплотной семьи – ждёт, когда оботрут лапы.

– Ну, тогда стой, – она принесла тряпку и, заодно выдирая застрявшие в шерсти репейники, стала вытирать ему лапки, которые он покорно подавал, поочередно поднимая. После того как ритуальная процедура была завершена, он, успев в знак благодарности ткнуться ей в щёку холодным влажным носом, шустро побежал по комнатам, сопя, знакомясь с новыми запахами.

– Может быть, его бывшие хозяева и чистоплюи, но растяпы ещё те: такого отличного пса потеряли, – смотря ему вслед и зачем-то комкая в руках тряпку, сказала она.

– Бывает, они сами убегают, но этого, я думаю, просто здесь оставили.

– Как оставили?

– Очень просто, уехали, а его не взяли.

– Но разве можно вот так взять и бросить? Он же живой! Его же ждёт смерть, жестокая, ужасная смерть от холода и голода.

Он хмыкнул:

– Чему удивляешься? Человек единственное живое существо, которое додумалось убивать других животных, да и себе подобных, применяя оружие. И убивать, кстати, не оттого, что ему нечем набить брюхо, а от нечего делать, со скуки и даже ради удовольствия. Представляешь? Удовольствие от убийства! На охоте однажды слышал, как кричал улепётывая раненый заяц. Словно малый ребёнок вопил. Но не ушёл, подлец – добили. Однако просто убить не интересно, скучно, прежде желательно поиздеваться, цирк устроить: перед тем как сдохните намного раньше отведённого природой срока, походи ты, медведь, на задних лапах, а ты, тигр, киска полосатая, прыгая через горящее кольцо, подпали себе шкуру. Людей тигры в тюрьмы сажали? Нет! А люди тигров – за решётку, и ещё называют зоопарком, заметь, парком, детей водят. Я тоже, дурак, недавно с дочкой попёрся. Она у клетки с бурым медведем спрашивает: «Папа, почему Миша голову лапами обхватил и мотает ею? У него что, зубы болят?». Что я ей мог ответить? «От жизни “хорошей”. Пошли домой». Бедный косолапый: клетка – вонючая камера-одиночка, площадью с кухню в моей квартире, сам Топтыгин облезлый, в каких-то струпьях, наверняка голодный, все его дразнят, бедное животное, я б на его месте через неделю рехнулся. Думаю, человек самый жестокий зверь. В натуру его безжалостность заложена, под кожей сидит, в кровь пролезла. Ещё найдут какой-нибудь ген жестокости. Говорят, необходимо ему это раньше было: не убьёшь ты, убьют тебя! Кстати, недавно читал удивительно интересную, даже, можно сказать, оригинальную теорию: почему всякие там питекантропы и архантропы выжили среди более сильных зверей? Оказывается, всё очень просто: человек дурно пахнет и хищникам не нравилось его есть. Но, думается, теория не полная: человеку здорово помогли его врождённые хитрость, коварство и жестокость.

– Про такую теорию не слышала, только я вот что скажу: после всего этого какое мы имеем право называться разумными, претендовать на природное совершенство, на роль мирового судьи... Выбросить животное на улицу...

– Ненужную черепаху – в мусоропровод, пса – на улицу. Может, он заболел... Зачем он больной нужен? Лишняя забота.

– У муравья две извилины, так они и то помогают слабым и больным. Не можем же мы быть хуже и глупее муравья?..

– Выходит, можем, дорогая, ох как можем. Доброта не зависит от количества извилин, скорее даже наоборот... Ладно, не ворчи, говорю же, иногда собаки сами убегают, особенно терьеры большие убегунчики, видать, приключения и путешествия любят...

Вечером над хутором впервые летели дикие гуси. Несколькими чёткими клиньями они с гортанными, уверенными криками тянулись на юг, но в каждой такой стае две или три птицы, нарушая строй, летели чуть отстав. Уставшие, выбившиеся из сил, они не так ритмично работали крыльями, крича жалобно, пискляво, просяще. Видимо, здесь у птиц была запланирована ночёвка, потому что, слегка покружив над противоположным, поросшим камышом берегом озера, стаи, гогоча, начали снижаться, садиться, и тут же раздались частые, беспорядочные: бах, бах, бах и ещё дуплетами: ба-бах, ба-бах.

Через несколько дней фоксик привёл своих приятелей, товарищей по несчастью – нет, не похвастаться, а в гости, поесть.

Ядовитые цвета глубокой осени поблёкли, удовлетворённость и спокойствие, целительным бальзамом лившиеся на истрёпанные нервы и аритмичное сердце городского жителя, улетучились. Она содрогнулась от этой картины: облезлые, с выпирающими рёбрами, покрытые лишаями и струпьями друзья человека сидели, стояли, лежали, ходили вокруг крыльца. Лохматые болонки, состарившиеся породистые медалисты, взятые на один дачный сезон дворняжки, любимцы детишек и верные сторожа, за ненадобностью выброшенные на берег погибания, жадно смотрели на неё, кто заискивающе, кто злобно, кто недоверчиво, но все просили помощи, еды. Они желали снова поверить в радость жизни, в человеческую доброту, заботу, ласку: в отличие от людей, среди собак редко встречаются злопамятные особи. Инстинкт им подсказывал, что люди, которых они так любили, которым доверяли, не могут оказаться самыми страшными врагами, обрёкшими их на мучительную, неминуемую гибель. Но можно ли назвать их бывших хозяев людьми? Человеческая необязательность? А может, природная беспощадность? Животное в доме, в семье, что это? Живая, тёплая, доверчивая игрушка? Нет! Лакмусовая бумажка отношения к окружающему миру, а значит, и один, причём далеко не последний, показатель уровня культуры, прежде всего нравственной культуры человека. Что же получается, нет в нас культуры? Но ведь была, совсем недавно была и вдруг, на тебе, куда-то делась. Выгнавшему на улицу собаку скажи в глаза: «Ты жестокий! Ты вообще не человек!» – в горло вцепится. Но у обычного, нормального человека должно сжиматься сердце, что-то внутри срабатывать, когда он видит бездомного голодного котёнка, хромую собаку. У них – нет! Что же, в гонке за деньгами и удовольствиями, привилегиями и образованием совсем ожесточились, очерствели? Но почему они такие выросли? Кто виноват? Как можно уезжая осенью домой, в город, оставить на даче собачонку? Что сказать сыну или дочери? Как так получилось, что у них нет любви, заботы, сострадания, уважения к любому существу, живущему рядом? Живое обязано тянуться к живому, защищать его. Сегодня выбросил на улицу кошку с котятами: «Брысь!». Завтра выгнал мать: «Помирать пора!». Можно ли доверять такому человеку? Каким вырастут его дети? Неужто такими же? Или ещё хуже?

Вернувшись в дом, она приступила к приготовлению обеда для «гостей», благо кое-какие каши и морковки ещё остались. Не пропадём, ребята, но вегетарианцами станем. Он по-хозяйски забежал в дом и суетливо, словно пританцовывая, перебирая лапками, не отходя от неё ни на шаг, крутился под ногами, будто бы контролировал, качественные ли продукты она закладывает. Ей стало ясно, что он, по всей вероятности, конечно, не вожак их стаи, но любимец – наверняка.

Разговор состоялся вечером того же дня, при свете керосиновой лампы.

– Пожалуй, заберу я его домой, – сказала она, почёсывая развалившегося у неё на коленях фокса. – Смотри, какой он хорошенький... Что смеёшься?

– Представил рожи твоих соседей по коммуналке, когда они увидят тебя с собакой... Не делай глупостей. Просто не представляешь, сколько сразу возникнет проблем.

– Но здесь он погибнет.

– Тогда забирай всю эту шайку-лейку.

– И забрала бы, если б могла.

– А где ты с ним будешь гулять?

– Прямо под окнами, в парке, – не задумываясь, ответила она.

– До ближайшего милиционера, а потом – штраф.

– Скажешь же ты... Что им, больше делать нечего? Видно же, что пёс культурный... За что штраф?

– Собаки загадили все парки и скверы.

– Вот в этом вопросе я полностью с тобой согласна. Теперь мне совершенно ясно, что с собаками надо бороться, но вопрос следует решать глобально и не только штрафами. Ведь эти самые «собаки» мало того, что загадили парки, улицы, парадные, они ещё набросали кругом битых бутылок, окурков, пустых консервных банок... Я буду его одного выпускать, нагуляется и прибежит.

– Ты чокнутая или притворяешься? Считай, что собаку больше не увидишь. В лучшем случае украдут, в худшем – под машину попадёт, а скорее всего... Собака беззащитна, нет хозяина рядом, спрятаться ей, бедненькой, не за кого, пиши пропало – убьют. Шкуродёрам раздолье. Беспризорная собака, бей! Заметила, как много сейчас шапок из собак? Собаководы шапки из своих питомцев не делают.

– Выходит, зайцев и лосей убивать запрещается, лицензия нужна, а прирученную, одомашненную тысячи лет назад собаку – можно?!

– Выходит, а хозяину ещё по роже – буржуй. И попробуй, пойди, пожалуйся, скажут «Укусить хотела... Не там выгуливали...»

– Получается, сами приручили, сами... А как же Антуан де Сент-Экзюпери, с его «ты навсегда в ответе за всех, кого приручил»?

– Экзюпери – это Экзюпери, он для выступлений, а жизнь – жизнью. Никаких собак! Ясно?!

– Но жалко ведь...

Ночью, лёжа на своей подстилке, он чуть поскуливал, быть может, беспокоился за своих друзей?

Они проснулись ещё затемно и начали таскать в машину вещи. Он, сопровождая почти каждый относимый в автомобиль узел, оживлённо радовался («Мы собираемся, скоро поедем»), а устав мотаться туда-сюда, остановился около автомобиля, начав терпеливо ждать («Когда всё уложат, и меня пригласят»), и высоко задранный обрубок его хвоста мелькал так быстро, что казалось, если долго смотреть на него, то в глазах начнёт рябить. Потом, удивлённый невниманием к своей персоне, он уселся и, в знак доброжелательности похлопывая хвостиком по земле, задиристо затявкал («Я очень хороший и послушный, сижу, радуюсь»). Затем, пытаясь заглянуть ей в глаза, начал слегка поскуливать, попискивать, проявляя некоторые признаки беспокойства («Меня-то не забудьте») и... неподвижно замер, только чёрный кожаный нос подпрыгивал и морщился на обиженной мордочке. Когда они уселись в машину, не взяв его, он... Она первый и, хотела бы надеяться, последний раз в жизни видела, как собака плачет: крупные слезинки горя катились из его тёмно-вишнёвых круглых глазёнок. Они текли по усам, стекали с бороды и капали, падая словно градинки, разбиваясь о твёрдую, тронутую утренними заморозками, посеревшую осеннюю землю. И вдруг он завыл, завыл взывая к справедливости, призывая в свидетели своих страданий ни за что саму природу, и тотчас же на непонятном людям собачьем языке ему ответили другие, такие же несчастные. Она энергично нажала на педаль газа. Машина, резко дернувшись, тронулась с места, но и шум работающего на предельных оборотах двигателя не мог заглушить пронизывающие душу разнообразные вопли отчаяния, которые, подхлёстывая друг друга, нарастали, заполняли окрестности, и, достигнув страшного исступления, соединились на какой-то очень высокой ноте, слышать которую не было сил.

– Знаешь, о чём я жалею?.. Надо было в первый же день ошпарить его кипятком, живо бы смылся, – невозмутимо сказал он, включая приёмник, а затем, смачно выругавшись, продолжил: – Или поступить ещё проще: взять этого шелудивого барбоса за задние лапы и шваркнуть об угол дома.

Ей моментально представились облезающие клочья шкуры-шерсти и выглядывающее из-под них розовое мясо. Чтобы отогнать это безобразное, отвратительное видение, она энергично затрясла головой. В этот момент ей очень хотелось плюнуть в лицо его сволочному хозяину или хозяйке, а заодно и своему бывшему муженьку, загнавшему её в коммунальную квартиру. Всё это было настолько ясно написано на её лице, что он, не придумав ничего лучшего, мрачно сказал:

– Между прочим, Франсуаза Саган водит свой «Ягуар» босиком и намного быстрее.

«Да, хотя ты и прочитал много хороших книг, однако лучше от этого не стал... Но тебе не представится возможность через несколько лет сказать мне: «Пошла вон, старая, шелудивая сука!» – подумала она и, сознавая, что ещё долго по ночам ей будет сниться этот лес и этот вой, включила «дворники», словно они могли смахнуть навернувшиеся на глаза слёзы.

Майя Ашинянц. «Без названия». Бумага, тушь. .21 x 13 см.