kutenkov-boris-2014-6-1

Поэтическая критика

ФЕНОМЕН ВЕРЫ ПОЛОЗКОВОЙ

От редакции

Судя по критическим публикациям в литературных журналах и читательским отзывам в сети, творчество Веры Полозковой способно вызвать полярные реакции – от восторга и пиетета до неприятия и раздражения. Пожалуй, среди читателей и критиков поэзии сегодня труднее найти если не безразличных, то, по крайней мере, не осведомленных об этом «феномене»: имя Полозковой, практически минуя страницы серьёзных литературных изданий, как говорится, «на слуху» – как у толстожурнальной элиты, так и в не обязательно искушённом, но широчайшем читательском кругу. Обсуждаются – а порой ставятся под сомнение – не только художественные достоинства этих поэтических текстов, но и самоценность последних – вне и без музыкального сопровождения, эстрадно-театральной подачи или сознательного сотворения «мифа» о себе… И вопрос даже не в том, входит ли поэт в литературу через «чёрный вход» и останется ли в ней, а в том, о чём собственно свидетельствует наличие такого явления в современной русской поэзии? Да и в чём суть феномена Веры Полозковой? На последний вопрос «Эмигрантской лире» отвечают поэт и критик Борис Кутенков и поэт Михаэль Шерб.

Борис КУТЕНКОВ (РОССИЯ)

Родился и живёт в г. Москве. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького в 2011 г. (семинар поэзии), аспирант кафедры новейшей русской литературы. Автор стихотворных сборников «Пазлы расстояний» (2009), «Жили-боли» (2011), «Неразрешённые вещи» (2013). Стихи публиковались в журналах «Волга», «Урал», «Дети Ра», «Зинзивер», альманахах «Белый ворон», «Сетевая словесность» и мн. др., рецензии и критические статьи – в журналах «Знамя», «Интерпоэзия», «Октябрь», «Урал», в «Независимой газете», III томе антологии «Современная уральская поэзия» и мн. др. Участник Форумов молодых писателей в Липках (2009, 2011, 2012, 2013), победитель I-го открытого фестиваля молодых поэтов «Ночь, улица, фонарь, аптека» и финалист Всемирного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» (2010). Стихи вошли в лонг-лист «Илья-премии» (2009 г.), лонг-лист премии «Дебют» (2012), критика – в шорт-лист Волошинского конкурса (2011).

НЕВРОЗ ВСЕХ ТЕХ, КТО ОДИНОК

Вопрос о том, как я отношусь к Вере Полозковой, мне задают регулярно. Пришла пора аргументировать своё мнение, благо в неутихающей полемике вокруг её имени и мне предложили вставить слово. Этот ответ неизбежно получится личным, но что делать – Вера небезразличный для меня поэт. Многих я уважаю, анализирую их творчество, к некоторым отношусь с осторожным пиететом: «Талантливо, но не совсем моё», её стихи – цитирую и вспоминаю. Здесь уже нет повода для объективности: её и не стоит ждать от этой статьи, которая скорее – попытка выразить пристрастное отношение.

В каком-то смысле её творчество – моё прошлое пяти-шестилетней давности. Да, Вера не создала эпохальных вещей (а про кого из современников можно сказать, что создал?), но отлично выразила настроение восемнадцати-девятнадцатилетней аудитории. Её книгу «Непоэмание» хорошо читать именно в таком возрасте: когда первая любовь, поиски себя, когда всё воспринимается в контексте этого возраста и неотделимо от него, когда «Жизнь-то? Да безрадостна и пуста. / Грязь кругом, уродство и беспредел». Когда именно так, как в нижецитируемом стихотворении, выглядят отношения с родителями – и я благодарен Вере, что она описала их с драматизмом и психологической точностью:

Больно и связкам, и челюстным суставам:

- Не приходи ко мне со своим уставом,

Не приноси продуктов, проблем и денег –

Да, мама, я, наверное, неврастеник,

Эгоцентрист и злая лесная нежить –

Только не надо холить меня и нежить,

Плакать и благодарности ждать годами –

Быть искрящими проводами,

В руки врезавшимися туго.

Мы хорошие, да – но мы

Детонируем друг от друга

Как две Черные Фатимы.

- Я пойду тогда. – Ну пока что ль.

И в подъезде через момент

Ее каторжный грянет кашель

Как единственный аргумент.

Помнится, на фоне любовной депрессии я провёл несколько часов с книгой Веры, и после этого уже не могу филологически препарировать творчество её автора. А её «Никого не люблю – тех немногих только, / На которых обречена» или «У меня к нему, знаешь, детство: / Детство – это неизлечимо», «Всё, что не убивает нас – / Просто делает нас большими» я бы повторял в любом возрасте. Можно сказать, что с определённой точки зрения Полозкова – это «детская литература»: не станешь ругать Андерсена, что он не созвучен тебе сегодняшнему (а Полозкова и сейчас созвучна – но, скажем так, больше психологически, чем иерархически, с неизменной скидкой на прожитый опыт – личный и читательский): память о собственном «психологическом детстве» неизлечима. «В семнадцать лет страдает Вертер, / А в двадцать два умнеет, что ли», – как сказано у другого поэта, Бориса Рыжего. Наверное, стоит сказать спасибо Вере от имени «ещё не поумневших» – 18-летних – за то, что их мысли и чувства кто-то отразил именно так – будто, чуть приподнявшись над возрастом, осмыслили твои проблемы и дали утешение.

Аутотерапия, ставшая терапией ещё для кого-то, – притом тонко и изобретательно инкрустированная, с понятием о культуре версификации, – вот что ценно в Вере. И пусть говорят, что способность отождествления с лирическим героем – признак формульной литературы. Это отождествление встречается так редко, что его поневоле ценишь – особенно когда видишь подлинность вещей, а не обманку (в этом смысле стихи Веры, конечно, не «продукция» и не версификаторство, а откровения живой души). А её «Ноябрьское», «Беда», «Страшный сон» или «Хвала отчаявшимся» по живорождённости, густоте звукосмысла и плотности ассоциативного ряда, смею утверждать, можно назвать стихами высокого профессионального уровня (поэтому трудно согласиться с замечанием Артёма Скворцова: «Например, ни в том, ни в другом [журналах «Арион» и «Воздух»] не могут появиться тексты вроде продукции В. Полозковой. И сколько бы десятков тысяч френдов ни появилось в блоге у бойкого версификатора, уважающие себя поэтические журналы при всем их отличии друг от друга её не напечатают»)[1]. Конечно, не напечатают – но прежде всего из-за пресловутой репутации. В той же статье критик предлагает эксперименты по изменению формата поэтических рубрик толстых журналов. А что, если проделать другой эксперимент – отправить перечисленные стихи (не будь они уже известными) в эти редакции, но не под именем Полозковой? Уверен, что некоторые из них точно прошли бы строгий ценз, если бы не демонстративное нежелание Веры избегать общепринятых форм легитимации. Разумеется, этот факт недоказуем. (Но вышла же подборка в «Интерпоэзии» – журнале, без сомнения, себя уважающем – с одобрительным предисловием Бахыта Кенжеева). Во всяком случае, точно могу утверждать – что её «Хвала отчаявшимся» по глубине и трагизму проговариваемых в нём вещей значительно превосходит многое из того, что печатается в журналах, приводимых критиком как образцы вкуса – а заключительный афоризм этого стихотворения достоин стать эпиграфом к лучшей из антологий современной поэзии:

Хвала отчаявшимся. Если бы не мы,

То кто бы здесь работал на контрасте.

Пока живые избегают тьмы,

Дерутся, задыхаются от страсти,

Рожают новых и берут взаймы,

Мы городские сумрачные власти.

Любимые наместники зимы.

Хвала отчаянью. Оно имеет ген

И от отца передается к сыну.

Как ни пытались вывести вакцину –

То нитроглицерин, то гексоген.

В больницах собирают образцы, ну

И кто здоров и хвалит медицину –

Приезжий.

Кто умрёт – абориген.

Хвала отчалившим. Счастливого пути.

Погрузочный зашкаливает счётчик

На корабле – ко дну бы не пойти,

У океана слабый позвоночник.

В Ковчег не допускают одиночек,

И мы друг к другу в гости к десяти

Приходим с тортиком.

Нас некому спасти.

Хвала Отчизне. Что бы без неё

Мы знали о наркотиках и винах,

О холоде, дорогах, херувимах,

Родителях и ценах на сырье.

Отчаянье, плоди неуязвимых.

Мы доблестное воинство твоё.

Однако вообще по отношению к её вещам, повторюсь, не очень-то хочется быть литературоведчески объективным. Хотя, разумеется, список претензий, начатый Дмитрием Быковым в статье «Немаленькая Вера»[2], можно продолжить: натужность рифмы (стремление к небанальности созвучия даже похвально, но уж очень часто принимает характер выпячивания), цветаевские и маяковские влияния, которые не всегда можно отнести к следованию традиции (и тем не менее даже здесь ощущаешь такое родство, что и в эпигонских вещах чувствуешь голос Веры, поскольку голос этот живой, ищущий и подлинный, а не сконструированный)… Да, всё это есть. И тем не менее «прощаешь» эти вещи, не особенно обращаешь внимание на них – так как присутствует нечто, их превосходящее: например, тонкость психологического автопортрета (не люблю выражение «кредит доверия» – что-то в нём есть торгово-ярмарочное; скажу просто – «доверие»). Уже стало общим местом её сравнение с Евтушенко, и повод для такого сравнения, на мой взгляд – не только эстрадная популярность. Цельных стихотворений и у того, и у другой мало, но оба – поэты афоризмов, строк, чрезвычайно точных психологических наблюдений. И ещё – к обоим можно отнести тезис: «личность больше своих стихов». Можно перефразировать слова Тынянова о Блоке: «Полозкова – самая большая лирическая тема Полозковой»; у поэта могут быть лучшие или худшие стихи, но значение имеет в целом масштаб личности. В своём роде Вера – символ эпохи, сама эпоха, как Евтушенко: жадность, себялюбие, амбициозность, глобальный отклик на мир – и ответный отклик аудитории. Оба на себя невероятно много взвалили – и спрашивается с них соответственно. Удивительное сочетание эгоцентризма, амбициозности – и «мировой широты»: наверное, одно без другого невозможно. Помню, на её концерте меня неприятно удивила попсовая атмосфера: но, что хорошо, это удивление было сопряжено с ощущением, что стихи прекрасно бы воспринимались и вне музыкального и прочего антуража. Это тоже своеобразная проверка: плохие стихи от музыки выигрывают, в случае с хорошими – создаётся ощущение избыточности музыки и прочих «примесей». Атмосфера – попсовость, автографы, подростки в очереди за автографами – раздражала, и раздражение тут же осекалось пониманием: пусть лучше Полозкова, чем Дементьев, Резник, Асадов вместе взятые. Даже от выступлений Евтушенко, кстати, такого ощущения совсем не возникает: напротив, кажется, что антураж вокруг стихов – средство закамуфлировать их эстетическую неполноценность.

«Устанешь быть лирическим героем – / Так просто пообедать заходи». Вера в каком-то смысле приглашает читателя пообедать – и к столу подаётся отнюдь не фаст-фуд, поскольку речь идёт о живых и прожитых эмоциях. Да, ей не до «сложно построенных смыслов»: каждое стихотворение развивается в заданных параметрах высказывания, а не поэтического произведения; оно прожито, а не написано, высказано, выговорено, а не сотворено как жест искусства. Здесь – великое счастье «быть понятой» аудиторией (подлинное стихотворение всегда вознесено на некий пьедестал, всегда бежит упрощённых смыслов) и великая же опасность уязвимости, упрёка в «непоэтичности». Но разве поэт – тот, кто боится быть уязвимым? Впрочем, зерно поэзии чувствуется в любых её вещах, как бы ни превалировала попытка быть понятой над романтическим пониманием образа поэта – иначе, если бы этого зерна не было, и говорить бы не стоило. Вера – «живая сноска к своим же текстам», говоря её же словами; когда читаешь стихи, видно, как эта роль тяжела и как неотделима от автора, как по-иному невозможно; сочувствуешь поэту, но по-своему жаль и того, кто холоден настолько, что в нём это отождествление не вызывает сочувствия. Вера прекрасно создала автопортрет современной девушки – в своём роде стандартной, капризной, самоироничной, многого жаждущей от жизни и колеблющейся между желанием «быть как все» и осознанием собственной исключительности – и прекрасной в этой своей жажде. Автопортрет этот описан столь честно, что, кажется, «на разрыв аорты» – и временами становится страшно за Веру. Каково было терпеть постоянные нападки, нести ореол славы, публичности в психологически незащищённом возрасте (сейчас ей 27 – а прибавилось ли крепости? Вот тот вопрос, который я бы задал Полозковой)? Какую силу надо иметь, чтобы сдюжить, не перестать писать – при том, что из каждой строчки выглядывает натура ранимая, сильная и невротически уязвимая? Меня, признаться, порой удивляет некоторое отсутствие самокритичности в Вере – например, что Полозкова восприняла статью Быкова как травлю[3] – а ведь она была написана с чувством солидарности и стремлением защитить, хотя и без апологизации. Однако по стихам видно, что у поэта вполне достаточно поисков, сомнений, неуверенности в собственной правоте – и это правильно (графоман искони лишён всех перечисленных свойств).

Критики Веры – тоже как лакмусовая бумажка: умение принять и разглядеть её подлинность за внешним репутационным флёром заставляет по-новому зауважать пишущего (так произошло с Быковым, Ермолиным, Кенжеевым; правда, в здравой быковской статье очень уж чувствуется одобрительно-снисходительное отношение к Вере как к своей последовательнице, перекрывающее, боюсь, попытку объективности. Но что поделать – она уже сама по себе центр столкновения крайностей; одни сильно любят, другие столь же сильно ненавидят, но равнодушных нет. Полагаю, это само по себе заставляет вглядеться в личность 27-летнего поэта, сумевшего стать таким центром). Глухота и неумение отринуть этот репутационный флёр, излагая вполне стереотипную точку зрения, напротив, только убеждает в филологическом снобизме, сколь бы ни был образован критик и сколь удачно бы ни упражнялся в остроумии (случай Алексея Саломатина; путём произвольно вырванных из контекста цитат и однострочных насмешливо-поверхностных комментариев, выдаваемых за анализ, можно разгромить всё что угодно; достаточно провести нехитрый эксперимент над стихами Гандлевского или Бродского)[4] . Не менее бездоказательна статья Игоря Панина в «Литературной газете»[5], цитирующего только «американские» стихи, – наименее удачные, на мой взгляд, но составляющие совсем не основную часть творчества Веры. Пожалуй, наиболее глубоким анализом творчества Полозковой можно счесть статью Евгения Ермолина, написанную с нескрываемым восхищением[6]. Критик делает упор на «сквозную коммуникацию», «интенсивную общительность», «душевное здоровье»; на мой взгляд, всё же прав скорее Быков, усматривающий в стихах Веры то самое «осознание своей избыточности, неуместности, катастрофического неумения выстраивать отношения с людьми» (да, и это как ничто другое заставляет увидеть в Вере поэта).

... Повторюсь, я – за ситуацию «поэт на пьедестале». И вот поэтому – особенно ценю чудесное свойство найти отклик и «быть со всеми». Даже если (и особенно если) это «со всеми» сопряжено с минорностью ноты.

Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам, дуракам.

Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.

Как это дорого и понятно не только в восемнадцать и девятнадцать – в любом возрасте. И странно подумать – неужели кто-то из пишущих и относящихся ответственно к своему дарованию не подписался бы под этими словами?

[1] Артём Скворцов. Заметки по краю круглого стола. // Знамя, 2012, № 4.

[2] Дмитрий Быков. Немаленькая Вера. Gzt.ru, 22 сентября 2009. Цит.по: http://vera-polozkova.ru/other/nemalenkaya-vera/

[3] Вера Полозкова: «Быков первым сообщил мне, что я скурвилась». Интервью. // http://pl.com.ua/?pid=53&artid=20258

[4] Алексей Саломатин. От кича к кэмпу. // Вопросы литературы, 2010, № 5.

[5] Игорь Панин. Кукла. // Литературная газета. № 37 (6241).

[6] Евгений Ермолин. Роль и соль. Вера Полозкова, её друзья и недруги. // Знамя, 2013, № 2.

Михаэль ШЕРБ (ГЕРМАНИЯ)¹

ФЕНОМЕН ПОЛОЗКОВОЙ ИЛИ ПОЛЮБИТЬ ВЕРОЧКУ

Когда меня попросили написать несколько страниц о «феномене Веры Полозковой», я сначала пожал плечами: «Что за феномен такой? Приличные стихи вкупе с сексапильной внешностью и профессиональной подачей, да ещё под клёвый музон, обречены на успех». Скорее, надо изучать феноменально низкие цифры продаж сборников таких чудесных поэтов, как Алексей Цветков, Александр Кабанов и Бахыт Кенжеев. Тогда мне объяснили, что «феномен Полозковой» состоит в том, что она «непризнана элитой и обожаема массами». В этом я усомнился, поэтому решил справиться у Википедии. Так и есть, Вера – лауреат премии имени Риммы Казаковой, номинант премий журнала «Сноб» и премии фонда имени Андрея Вознесенского «Парабола». Не густо, надо сказать, скорее, пусто. В «Журнальном зале» Полозкова представлена одной лишь публикацией – в «Интерпоэзии» (№ 4 за 2012 г.). В предисловии к этой публикации Бахыт Кенжеев, по сути, говорит о представленных стихах как о китче, насыщенном «энергией, мастерством и молодым напором». Первый из опубликованных после предисловия стихов ни энергией, ни напором, на мой взгляд, насыщен не был:

господи мой, прохладный, простой, улыбчивый и сплошной

тяжело голове, полной шума, дребезга, всякой мерзости несмешной

протяни мне сложенные ладони да напои меня тишиной

Очень много букв, очень много произвольно (фонетика?) выбранных прилагательных. В сухом остатке что, «Господи, тяжело голове, протяни мне ладони да напои»? Какой-то сильно ухудшенный Гребенщиков. Я уже хотел было отбросить журнал и отказаться от изучения «феномена имени Полозковой», но заставил себя читать дальше:

и мы ночуем в пустых заводских цехах, где плесень и горы давленого

стекла, и истошно воют дверные петли

и кислые ягоды ищем мы в мягких мхах, и такая шальная радость нас

обняла, что мы смеёмся уже – не спеть ли

берём яйцо из гнезда, печём его впопыхах, и зола, зола, и зубы

в чёрном горячем пепле

Да, тут уже пришлось согласиться с Бахытом: тут был и напор, и энергия, и китч. И «тарантиновская» нотка, и «мусорная» концовка:

...и такие счастливые, будто давно мертвы, так давно мертвы,

что почти уже

не существовали.

Вечер, как говорится в фильме, переставал быть томным. Дальше стихи попадались в основном обаятельные и непритязательные, похожие на пушистых живых щенков, которых хочется гладить и трепать за уши, а вовсе не выяснять подробности их родословной:

СЫНОВЬЯ

вот они, мои дети, мои прекрасные сыновья

узкая порода твоя

широкая бровь твоя

и глаза цвета пепла

цвета тамариндовой косточки

нераспаханного жнивья

подбородки с ямкой, резцы с отчетливой кривизной

и над ними боженька, зримый, явственный и сквозной

полный смеха и стрекота, как полуденный майский зной

шелковичные пятна в тетрадях в клетку и дневниках

острые колени в густой зеленке и синяках

я зову их, они кричат мне “мы скоро! скоро!”

но всё никак

Стихи яркие, глянцевые, карнавально-латино-американские, перемежались каким-то ухудшенным теперь уже Бродским, и тут опять не чувствовал я ни напора, ни энергии, ни даже китча, а только игру в уставшего от жизни поэта-созерцателя:

Сейчас февраль, и крабы из песка

Вьют города, опровергая хаос.

Ворона вынимает потроха из

Рыбёшки мелкой, в полтора броска.

А ты влюблён, и смертная тоска

Выстраивать побуквенно войска

Меня толкает, горько усмехаясь.

Сдавайся, детка. Армия близка.

«Мама», «детка»... Хотя и в этих текстах были находки, там и сям, как звездочки слюды в песке, мелькали искры таланта, но всё в целом это было... досадно. Да-да, «феномен Полозковой» вдруг стал принимать «личные», приватные очертания. Изучить его (феномен) стало означать для меня: принять, понять и, возможно, полюбить автора (не больше и не меньше)! Тогда и только тогда я смогу совершенно безболезненно, прощая одно, наслаждаться другим. Или же – поставить на авторе крест: презрительно хмыкать, услышав «Верочка», и, главное, больше текстов Полозковой не читать. Никогда. Вообще никогда.

Я выбрал путь любви и прощения. Невыполнимая миссия (mission impossible) требовала теперь от меня читать и вчитываться в тексты Полозковой, пока (если?) в голове моей не щёлкнет скрытый тумблер, не произойдет «ага-эффект» по Кёлеру.

«Сто текстов, – сказал я себе, – Сотни будет вполне достаточно.»

Это случилось, надо сказать, довольно быстро, после прочтения программного стихотворения «Текст, который напугал маму». Чуть ниже я приведу его полностью и скажу о нём несколько слов.

А пока я сделаю небольшое отступление и постараюсь показать, как действует так называемая «форматная» поэзия. Для этого позволю себе привести довольно большую цитату из фильма «Дьявол носит Прада»:

«Вы подходите к шкафу и выбираете, не знаю, этот мешковатый голубой свитер. Поскольку хотите всем показать, что вы – человек серьезный и вас совсем не волнует, во что вы одеты, но вы не знаете о том, что этот свитер не просто голубой. Не лазурный, не бирюзовый, а небесно-голубой. И вам невдомек что в 2002 году Де Ля Рента создал коллекцию платьев такого цвета, а затем Ив Сен-Лоран – коллекцию небесно-голубых френчей... И вскоре другие дизайнеры ввели небесно-голубой цвет в свою палитру. А затем он просочился в крупные магазины одежды, и потом, спускаясь всё ниже, достиг магазина уценённых товаров, где вы его и выудили. Для появления этого оттенка были затрачены миллионы и тяжкий труд. И хотя вы уверены, что сделанный вами выбор подчёркивает вашу независимость от моды, на самом деле вы носите свитер, который был выбран для вас людьми в этой самой комнате из горы "шмоток"».

Ну, вы поняли. То, что придумал сто лет назад Мандельштам и сравнительно недавно Кабанов, «спускаясь всё ниже», достигает «магазина уценённых товаров» типа сайта stihi.ru, т.е. тех сотен тысяч графоманов, которые и являются сегодня потребителями «форматной» поэзии. Пытаясь выразить собственную индивидуальность, эти сотни тысяч лишь переставляют уже изобретённые до них блоки, подчас даже не отдавая себе отчёт в том, кто их изобрёл и произвёл, бесконечно играя в эдакую увлекательную игру «Лего». А критики при этом интересуются исключительно тем, КАК сделано: прочна ли материя, крепок ли шов, нов ли цвет, красива ли вышивка. Задаваться вопросами ЧТО и ДЛЯ КОГО сделано считается почти неприличным. И почему-то дикой кажется простая, в общем-то, мысль: и из кубиков «Лего» тоже можно создать произведение искусства.

Учитывая всё вышесказанное: вас ещё удивляет «феномен Полозковой» или вы уже спрашиваете себя, почему полозкова (с маленькой буквы) не появилась раньше?

Вернёмся к «Тексту, который напугал маму». К слову сказать, он напугал не только маму, но и одного из критиков. Дмитрий Косырев, политический (sic!) обозреватель почившего в бозе РИА Новости, так и пишет: «Лучше бы не только маме, а и вам его вообще не читать, потому что страшно». Я, несмотря на предупреждение, всё-таки прочел этот текст и предлагаю прочесть его вам, целиком (не бойтесь, я буду держать вас за руку!). Итак:

самое забавное в том, владислав алексеевич,

что находятся люди,

до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах

«вундеркинд»,

«пубертатный период»

и «юная девочка»

«что вы хотите, она же ещё ребенок» –

это обо мне, владислав алексеевич,

овладевшей наукой вводить церебролизин внутримышечно

мексидол с никотинкой подкожно,

знающей, чем инсулиновый шприц

выгодно отличается от обычного –

тоньше игла,

хотя он всего на кубик,

поэтому что-то приходится вкалывать дважды;

обо мне, владислав алексеевич,

просовывающей руку под рядом лежащего

с целью проверить, теплый ли еще, дышит ли,

если дышит, то часто ли, будто загнанно,

или, наоборот, тяжело и медленно,

и решить, дотянет ли до утра,

и подумать опять, как жить, если не дотянет;

обо мне, владислав алексеевич,

что умеет таскать тяжёлое,

чинить сломавшееся,

утешать беспомощных,

привозить себя на троллейбусе драть из десны восьмерки,

плеваться кровавой ватою,

ездить без провожатых

и без встречающих,

обживать одноместные номера в советских пустых гостиницах,

скажем, петрозаводска, владивостока и красноярска,

бурый ковролин, белый кафель в трещинах,

запах казённого дезинфицирующего,

коридоры как взлётные полосы

и такое из окон, что даже смотреть не хочется;

обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи,

дребезжащей на каждой выбоине,

а у матери дырка в легком, и ей даже всхлипнуть больно,

или через осень сидящей с нею в травматологии,

в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,

и врачи так заняты,

что не в состоянии уделить ей ни получаса, ни обезболивающего,

а у неё обе ручки сломаны,

я её одевала час, рукава пустые висят,

и уж тут-то она ревёт – а ты ждёшь и бесишься,

мать пытаешься успокоить, а сама медсестёр хохочущих

ненавидишь до рвоты, до чёрного исступления;

это я неразумное дитятко, ну ей-богу же,

после яростного спектакля длиной в полтора часа,

где я только на брюхе не ползаю, чтобы зрители мне поверили,

чтобы поиграли со мной да поулыбались мне,

рассказали бы мне и целому залу что-нибудь,

в чём едва ли себе когда-нибудь признавалися;

а потом все смеются, да, все уходят счастливые и согретые,

только мне трудно передвигаться и разговаривать,

и кивать своим,

и держать лицо,

но иначе и жить, наверное, было б незачем;

это меня они упрекают в высокомерии,

говорят мне «ты б хоть не материлась так»,

всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, –

размышлявшую о самоубийстве,

хладнокровно, как о чужом,

«только б не помешали» –

из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать

отказался лечить меня стационарно –

вы тут подохнете, что нам писать в отчётности? –

меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую

в отсутствие хрестоматийной стодолларовой,

хотя круче было б через десятку, по-пролетарски,

а еще лучше – через десятку рупий;

облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали,

поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;

меня, которую предали только шестеро,

но зато самых важных, насущных, незаменяемых,

так что в первое время, как на параплане, от ужаса

воздух в легкие не заталкивался;

меня, что сама себе с ранней юности

и отец, и брат, и возлюбленный;

меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,

видит на своей наклейку с надписью «республика» рекомендует»

и хочет обрадоваться,

но ничего не чувствует,

понимаешь, совсем ничего не чувствует;

это меня они лечат, имевшую обыкновение

спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,

будто клином на них белый свет не сходится,

извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;

это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,

способную ждать годами, сидеть-раскачиваться,

каждым «чтобы ты сдох» говорить «пожалуйста, полюби меня»;

меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,

снимающими всегда в строгой очередности,

как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,

как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,

как я читаю книжку на подоконнике,

потому что считают, видимо,

что как-то так и выглядит жизнь писателя;

они, кстати говоря, обожают спрашивать:

«что же вы, вера, такая молоденькая, весёлая,

а такие тексты пишете мрачные?

это все откуда у вас берётся-то?»

как ты думаешь, что мне ответить им, милый друг владислав алексеевич?

может, рассказать им как есть – так и так, дорогая анечка,

я одна боевое подразделение

по борьбе со вселенскою энтропией;

я седьмой год воюю со жлобством и ханжеством,

я отстаиваю права что-то значить,

писать,

высказываться

со своих пятнадцати,

я рассыпаю тексты вдоль той тропы,

что ведёт меня глубже и глубже в лес,

размечаю время и расстояние;

я так делаю с самого детства, анечка,

и сначала пришли и стали превозносить,

а за ними пришли и стали топить в дерьме,

важно помнить, что те и другие матрица,

белый шум, случайные коды, пиксели,

глупо было бы позволять им верстать себя;

я живой человек, мне по умолчанию

будет тесной любая ниша, что мне отводится;

что касается славы как твердой валюты, то про курс лучше узнавать

у пары моих приятелей, –

порасспросите их, сколько она им стоила

и как мало от них оставила;

я старая, старая, старая баба, анечка,

изведённая,

страшно себе постылая,

которая, в общем, только и утешается

тем, что бог, может быть, иногда глядит на неё и думает:

– ну она ничего, справляется.

я, наверное,

не ошибся в ней.

«Я уже не ребенок, а старая, старая, старая баба» – таков вроде бы посыл текста. И поначалу всё нанизывается именно на этот банальный сюжет: командир полка в 15 лет, бинты, корпию щипала, камфара в сердце и т.д. и т.п. Но вдруг этот сюжет сбоит: в качестве аргумента приводится употребление кокса. Стоп, это ведь что-то вроде: «Я взрослый, потому что мы с Коляном вчера на двоих распили пузырь»? Заканчивается стихотворение уж совершенно по-детски. На сцену выходит «внутренний ребенок», который «тем только и утешается», что кто-то сверху по-отечески смотрит да нахваливает: «Я тобой горжусь, дочка!» Умная мама может испугаться, пожалуй, только того, что так и не повзрослевшая дочь ушла от неё к Отцу.

Читая Полозкову, я почему-то думал о «феномене Пугачевой». У них много общего: поразительная работоспособность, профессиональность, несомненный талант. Народная артистка СССР, Алла Борисовна вряд ли смогла бы интересно сыграть Офелию или Кабаниху, но с блеском играла и играет «Аллу». Точно также Вера Николаевна Полозкова играет и будет играть «Верочку». Ничего нового о воде или о камне (по Бродскому) она не скажет и реформы русского стиха ждать от неё не приходится, высказать доселе невыразимое – нет, не ждите, – но каждое программное стихотворение её – ещё один акт в бесконечной пьесе длиною в жизнь. Точно так же, как Пугачеву невозможно вместить в понятие «попса», невозможно вместить Полозкову в понятие «китч». В частности ещё и потому, что внутри той и другой обитает умная и добрая, работящая русская женщина.

Миссия оказалась выполнима. Я полюбил Верочку.

¹ Информация об авторе опубликована в разделе «Редакция»