2020-1-1

Поэтическая критика

В ПОЛЕ ЗРЕНИЯ «ЭМИГРАНТСКОЙ ЛИРЫ». КНИГИ 2019 ГОДОВ

Даниил ЧКОНИЯ (ГЕРМАНИЯ)[1]

БЕСЦЕННЫХ СЛОВ СКВАЛЫГА

Олег Дозморов. Уральский акцент.М.: Воймега, 2019. – 172 c.

Новая книга стихотворений Олега Дозморова «Уральский акцент» – свидетельство времени, которое переживает и проживает поэт. Читатель, знакомый с творчеством автора, сразу узнаёт нервную ткань его стихотворной речи, интонацию, характерный поэтический жест.

Известности Дозморова послужила его дружба с Борисом Рыжим, который посвятил несколько стихотворений другу. Но Дозморов не растаял в тени Рыжего, отстояв право на самостоятельность и самобытность своего творчества.

Дозморов, даже если какие-то из его стихотворений носят сюжетно-повествовательный характер, – лирик, ведущий разговор с самим собой, но странным образом его внутренний диалог оборачивается широким взглядом на окружающий мир, что делает читателя искренним собеседником автора. Тематически Дозморов разнообразен, это позволяет ему не замыкаться в себе. Текст держит читателя в напряжении, вызывает сопереживание, побуждает к осмыслению того, что волнует поэта. Книга составлена из многочисленных журнальных публикаций Дозморова, в неё вошли стихи, написанные с 2010 до начала 2019 года, но за этими стихами живёт пространная картина большого времени, а вопросы, заданные самому себе, автор отвечает суждениями, которые звучат – вне временных рамок – голосом поколения. Поэт точно обозначает, кто есть кто в прошлой жизни:

Чудо-юдо – от древнего грека

до семнадцатилетнего человека

гордо тянется ДНК.

Вы – из конторы. Мы – от поэтического станка.

Физиологически всё прекрасно,

но зато лирически всё напрасно.

Станешь старше – будет наоборот?

Не накаркай, чур тебя, идиот.

Муза русская в зеркале в изголовье

обрывает ромашку: дала – не дала – дала.

Сердце бедное злой типографской кровью

наполняет строф пещеристые тела.

Дозморов полон иронии и самоиронии. Он держит интонацию, приподнимая её вплоть до пафосной, однако тут же заземляя, благодаря чему и возникает ощущение внутреннего спора автора с самим собой, сталкивая несопоставимые, кажется, явления:

Нефть кончится, старик, язык останется,

а значит, мы останемся с тобой

ну что ли ерундой языковой,

ну что ли закорючкой, запятой,

Мой пятистопный ямб, заткнись и слушай.

Но непреклонно продолжает он

бубнить своё в заложенные уши

и с музыкой выносит на перрон.

…Зачем мне отблеск непонятный нужен,

холодный свет от мартовской зари,

и тишина, которая снаружи,

и пустота, которая внутри?

Читаешь книгу – от стихотворения к стихотворению – и вдруг открывается интересный феномен в творчестве поэта: он воспринимает жизнь, явления и события взглядом творца, художника и, нарушая все условные запреты на писание стихов про стихи, настойчиво утверждает право поэта видеть мир сквозь призму именно стихотворческого дела.

На стихи мои друзья не реагируют,

потому что в поисках работы,

потому что бизнес регистрируют

или сильно влюблены в кого-то.

Что стихи пред нашим бытом праведным?

Пыль, труха, растерянные буквы.

Знаю я, настаивать неправильно.

Корабли разъякорили бухты.

Поэтические размышления на эту тему Дозморов, на самом деле, превращает в разговор о жизни во всех её проявлениях. Иными словами, он пишет стихи, а говорит о жизни во всей её полноте и разнообразии:

Житейская драма поэта,

откуда мы доим лиризм,

с бутылкой, в слезах, неодета,

короче, сплошной прозаизм.

Любовь, ожиданье трамвая,

бухание, распри с отцом,

развод и такая-сякая

депрессия перед концом.

Всё как у людей, но помимо –

добавка, летучий фермент,

на музыку ту, что любима,

печальную абонемент.

«Доить лиризм» – это так неожиданно сказано! И, по-своему образно, стоит в ряду со знаменитым «Когда б вы знали из какого сора?..». Поэт всё время выдерживает баланс между трепетным прикосновением к человеческой душе и прозой жизни, отсюда и своеобразие его мировидения, превращённое в наше читательское мировосприятие.

Для лирика вечная любовная тема – глоток чистого воздуха, горнего потока, если это озвучено языком поэзии, а не вымучено сопением сочинителя рифмованных вздохов. По Дозморову, «житейская драма жизни» воплощается в этом балансе пережитой любви и повседневной прозы бытия. Он мечется между признаниями в чувстве и намеренной прозаизации, от которой снова всплывает к чистому горнему воздуху, перемещая предмет своей любви в обиталище вечности:

А сейчас я с лирой, Лена,

чтоб тебя употребить

как лекарство против тлена,

как в веках живую нить.

Кто сказал, что быть счастливым

лучший смертного удел?

Быть везучим, похотливым,

краше прочих смертных тел?

Независимо от факта

(может, ты уже мертва),

ни инсульта, ни инфаркта,

ты навеки тут жива.

Ждёшь меня и ешь варенье,

глядя нежно из окна.

Ты уже стихотворенье,

ты – предвечная весна.

Кристаллы чистой поэзии – вот что такое стихи в книге Олега Дозморова. Грустная улыбка, негромкая, но упрямая в своём праве на жизнь интонация – струны, на которых играет автор, раскрывающий нам свой внутренний мир. Он доверяет нам, но не позволяет умиляться самими собой:

Поставим лайки умирающим

и голодающим в тюрьме,

страдающим и погибающим,

да просто кто на самом дне.

Потом чуток приостановимся,

построим новый бутерброд,

а то колбаской оскоромимся

(интеллигенция, ах, скромница!)

и снова потечём в народ.

Цитат много, а так и хочется цитировать ещё, удивляясь тому, как поэт защищает слово от заземлённого восприятия, как ценит слово и дорожит им:

Куда пропало слово «маргарин»?

Кому мешало слово «рубероид»?

Ты доживёшь, курилка, до седин,

и раздраженье рот тебе откроет:

фрилансер от поэзии, я тот,

кто сам себя поставил под раздачу,

моля удачу, я смеюсь и плачу,

бесценных слов сквалыга, скряга, жмот.

Удивительно, как парадоксально сталкиваются в истинной поэзии слова и мысли!

ПЛЕН НЕПОЙМАННОГО СЛОВА

Евгения Джен Баранова. Хвойная музыка: Стихотворения.М.: Водолей, 2019. – 108 с.

Эта, четвёртая, книга стихов составлена из стихотворений, написанных Евгенией Джен Барановой за последние три года. Книга подтверждает, что у автора есть свой поэтический характер. Одним из признаков этого своеобычного характера представляется внутренняя свобода, с которой строит Баранова своё стихотворение. При, казалось бы, повествовательной интонации, движение стиха не подчиняется прозаической логике «сюжета». Движение это передаёт кардиограмму стихотворения, идущего от образа к образу. От эмоционального всплеска – к следующему.

Туда, где кормят гречкой,

где жёрдочка тонка,

стирает человечка

тяжелая река.

И линиями ножек,

и кляксой головы

он хочет быть продолжен

такими же, как вы.

Он хочет быть повсюду,

упрятаться, живой,

за бабкину посуду,

за шкафчик угловой,

работать на контрасте,

плясать издалека…

Но не теряет ластик

волшебная рука.

Баранова горазда на непредсказуемые переходы, и это её умение постоянно держит интерес читателя. Образная система автора подразумевает более широкое восприятие текста, чем тема стихотворения.

Зря нарисованный павлин

стучит в ребро – там грусть и шорох –

прогорклый звук не отличим

от остального разговора.

Когда молчу – мне день не бел.

Когда хриплю – гогочет дворня.

Я остаюсь сама в себе,

как флешка, выдранная с корнем.

Так мячик, брошенный, ничей,

минуты две не понимает,

что он лишь царь, что он лишь червь,

и потому его пинают.

Прогулка по садам её поэзии увлекает, озадачивает, выход стихотворения не навязывает разумеющейся концовки, лишён всяческой дидактики, читателю достаётся послевкусие, путь от прочувствованного к осмыслению. От этих стихов веет свежестью мировосприятия, и даже самые грустноватые по настроению строки не теряют общего позитивного настроения.

Так стоишь и сопишь, утомлённая сводня,

лампа-лапа-растяпа, живой огурец.

Только принял вчера, нужно выжать сегодня,

годовых на коленку примерить колец.

Чем подушка полна? Кто присутствует в теле?

Кто чеканит морщинок кудрявый ожог?

Мы так долго живём, что, скажи, не весне ли

подбегать в переулке с карманным ножом?

Для чего мне гортань, альвеолы, желудок,

если я не могу о серьёзном хрипеть?

Мы так долго живём, погружённые в чудо,

что осталось молчать, что осталось терпеть.

И даже, на первый взгляд, банальные строки, оглядывающиеся назад, в историческое прошлое, разворачиваются в неожиданную, но психологически достоверную картинку, созданную поэтическим воображением поэта, переживанием жизненной драмы или трагедии:

Дети кремлёвских спален слушают пианино.

Радионяня Сталин ловит остывший дым.

Время летит над всеми набережной недлинной.

Время летит над нами Чкаловым молодым.

Фабрика-комсомолка не выключает примус.

Главная рыба рыщет, маленькая клюёт.

Скоро шальную шею у головы отнимут.

Синий платочек треплет радуга-самолёт.

Способность удивляться свойственна поэту. Благодаря этой способности, поэт удивляет читателя, независимо от того, движется ли авторская мысль от шутливого к глубокому взгляду на вещи, или, наоборот, от серьёзного к ироничной шутливости, она мысль укладывается в дистанцию стихотворения, каким коротким или протяжённым оно ни казалось.

Не кузнечик ждёт за печкой –

мертвецы.

Что рассказывал о вечном

Лао-Цзы?

Кто там, кто на фотоснимке

в Рождество?

Зайки, клоуны, снежинки –

никого.

А если сюжет стихотворения держится на повествовательной стихотворной речи, Баранова не теряет стремительного движения поэтической мысли, укладывая в строфу объём информации, для которой прозаику потребовалось бы потратить немалое количество абзацев. Это ещё одно свидетельство художественного мышления автора.

Взрослых не существует, – говорит Николай Алиске.

Алиска кивает, просит сушёных фиников.

Кто, как не дети, в долг дают без расписки,

карамель похищают с блюдечка в поликлинике.

Кто, как не дети, в офис проносят пиво,

верят обрядам, лечат обиду матом.

Николай продолжает:

вырастешь – станешь лживой,

как Гулия Аркадьевна из десятой,

и будешь ворочаться гулко во чреве спальни,

и будешь домой возвращаться как можно тише.

Алиска согласна. Ей хочется торт миндальный.

Ей хочется к маме.

Но Коля её не слышит.

У Евгении Джен Барановой очень молодой голос, её стихи наполнены брожением чувств и внимательным взглядом в окружающую жизнь:

За что? За что? За что? Я штольня, что ли, вам.

Я маленькая тень от профиля большого.

Поэзия есть схрон. Поэзия есть хлам.

Поэзия есть плен непойманного слова.

Право, лучше не скажешь.

ПРОСВЕТЛЯЮЩЕЕ СОСТРАДАНИЕ

Анна Гедымин. При свете ночи.М.: Время, 2019. – 128 с.

Анна Гедымин обратила на себя внимание журнальными публикациями своих стихов где-то на переходе от конца 70-х к началу 80-х годов минувшего столетия. Чистый лирический голос, не замутнённый словесной эквилибристикой, привлекал своей кажущейся простотой и неподдельной искренностью. Почти детское лицо поэтессы светилось задумчивой грустью, вступая в загадочный контраст с громкой княжеской фамилией.

Ты помнишь? – детство, стриженые ногти,

Огромный бант, умолкший третий класс…

Горнист, волнуясь, врет на каждой ноте…

Так в пионеры принимали нас.

С тех пор прошло немало лет, а она всё такая же: хрупкая, с выражением просветлённой грусти и удивлённым взглядом на жизнь. И стихи её так же чисты и прозрачны, так же загадочны:

И в ней запрятана душа,

Которой радостно и больно.

И страшно – чувствуя, дыша,

Злодейство совершать невольно.

Хрупкое это создание, Анна Гедымин, с удивительным мужеством открытости и доверия к читателю повествует свою жизнь, своё пережитое, свою любовь, свои – а как без них – невзгоды, но, по-прежнему, стихи её полны тепла и света, даже если рождены болью и горечью:

Проснешься за полдень,

вся жизнь никуда не годится…

Но в пыльной Москва-реке

купола сияют вверх дном…

И думаешь: Господи!

Спасибо, что надоумил родиться

В городе,

где такой пейзаж за окном!

Такой синий,

такой золотой и белый!..

Теперь, судьба моя,

ты, без промаха и стыда,

Карай, обманывай –

что хочешь со мною делай,

В душе залатанной

эта музыка навсегда.

Вот так – и «душа залатана», и «жизнь никуда не годится», а «эта музыка навсегда»! Возможно, в этом и весь секрет поэтического мировосприятия Анны Гедымин и так завораживающего нас впечатления от сине-золотого-белого света её стихов! Почему и сказано выше, что простота её стихотворной речи – кажущаяся. Просто так устроен внутренний мир поэтессы, что выстраданное переливается в мужественную, полную достоинства сдержанность. Нет слёз напоказ, нет истерии, но есть уверенность, что её собеседник-читатель поймёт остроту боли, ощутит просветляющее сострадание:

Враждебная, с челкою черной

И взором – острее огня,

Считайте себя отомщенной:

Он больше не любит меня.

Он где-то, он – птица на ветке,

Его не удержишь в руках.

Уж месяц, как смолкли соседки

Про губы мои в синяках.

Я знаю, бестактно… Но вы же

Прошли до меня этот путь…

Как жить? – научите. Как выжить! –

Когда ничего не вернуть…

Стихи о любви – камертон этой книги Анны Гедымин, да, пожалуй, и всей её поэзии, о каком бы явлении жизни она ни писала. И всякий раз ловишь себя на том, что достигает воздействие её стихотворной речи не какой-то внешне яркой, не поверхностной словесной игрой, а глубоким и точным чувством живого слова, скрытой музыкальностью и самобытностью её стиха. Пластика этого стиха, его движение, особая нечаянность, непредсказуемость «сюжета», свойственная автору интонация и создают атмосферу лирического высказывания Гедымин.

Живу – принцесса

вполне престижных кровей –

В своей запущенной башне многоэтажной.

Видишь, кем стала та, что была твоей?

Видишь – оттуда?

А впрочем, уже неважно.

Самоирония – ещё одна характерная черта её поэтики. Она и держит на уровне особого женского достоинства интонацию её поэзии. Это могут быть стихи о любви, стихи – размышления о времени, о его переменах, о приметах протекающей жизни, о житейских впечатлениях, даже стихи о, собственно, стихотворстве, о призрачной или настоящей славе – стихотворение так и названо: «Слава» – они проникнуты грустноватой улыбкой:

Уж лучше пусть приходит – незаслуженная,

Похожая на школьное вранье,

Ворованная, жалкая, простуженная…

Уж лучше так, чем вовсе без нее.

Не для того, чтоб сразу же зазнаться,

Расправить два поношенных крыла. –

А чтоб смутиться, вспыхнуть, отказаться.

Но все-таки запомнить, что была.

Гедымин верна себе: рассказывая свою жизнь, она преобразует свою печаль в свет надежды, как бы грустно эта печаль ни звучала, потому что она не жалуется, не оплакивает себя, а мужественно глядится в зеркало прожитого и пережитого ею. Вот и не хочется верить словам поэтессы:

Объяснять мне не надо, что гонит грачиную стаю

За полмира – к Москве, от весны захмелевшей, как все.

Оказавшись почти что в раю, я до слез вспоминаю

Изумрудные мелкие листики вдоль шоссе…

И увижу во сне, как вдали от привычного крова,

Недоступный промышленным звукам и взглядам зевак,

Занимается клен – чуть зловеще, нарядно, багрово, –

Неудавшейся жизни моей восклицательный знак.

Не хочется верить, потому что не может быть неудавшимся свет настоящего поэтического слова, присущего творчеству Анны Гедымин.

[1] Информация об авторе опубликована в раздел «Редакция» (стр. 4).