2017-4-1

Поэзия диаспоры

СТРАНИЦА ПАМЯТИ

Ольга БЕШЕНКОВСКАЯ (РОССИЯ–ГЕРМАНИЯ)

Родилась 17 июля 1947 года в Ленинграде. Скончалась 5 сентября 2006 года в Штутгарте.

В уходящем году ей исполнилось бы 70 лет.

Творческая биография Ольги Бешенковской, одного из самых ярких русских поэтов, началась очень рано. Где-то лет в двенадцать, как бы сами собой вдруг стали складываться первые поэтические строки. Почти неосознанное желание выразить своё мироощущение через поэзию, а никак иначе, и следует назвать моментом рождения поэта с яркой, а, значит, и трудной, литературной судьбой.

Стихи, по её же воспоминаниям, пошли на редкость легко и свободно. Юное дарование очень быстро заметили и даже высоко оценили учителя и литературные коллеги. На дворе стояла «оттепель» с её ещё незамутненными идеалами и искренней доброжелательностью старших собратьев по перу. Появились первые публикации в детской и юношеской прессе.

Но очень скоро все вокруг стали подмечать в строках талантливой отроковицы что-то такое, что явно не укладывалось в нормы и стереотипы творчества советского поэта. И тогда перед строптивым самородком возник привычный для того времени непреодолимый барьер перед входом в официальную литературу.

Путь оставался один – «самиздат» и, часто, даже без ведома самой Ольги, «тамиздат». И так – до середины приснопамятных 80-х.

Потом, пускай и запоздалое, но всё же признание на родине. А в 1987 – и самая первая поэтическая книжечка – «Переменчивый снег». Пришла и газетно-журнальная известность.

В 1992, чтобы сохранить жизнь и здоровье сына, всей семьёй – вынужденный отъезд в Германию.

Жизнь на Западе – это особая глава в биографии Ольги Бешенковской. Здесь и очень быстрое освоение чужого языка, да так, что через несколько лет она становится членом немецких Союзов писателей и журналистов. Появились сотни публикаций (поэзия, проза, журналистика) на обоих языках.

Умерла Оля от тяжёлой болезни на шестидесятом году жизни в Штутгарте. Но даже когда она и писала стихи и прозу по-немецки, по духу своему всегда оставалась рыцарем русского языка, которому была верна с первых поэтических проб до самой последней строки.

Вчитайтесь в публикуемые здесь стихи, и вы сами убедитесь, что это нисколько не преувеличение человека, который был с ней рядом более тридцати лет.

Алексей Кузнецов

А.В. МАКЕДОНОВУ

Мы нараспев дышали Мандельштамом,

Почти гордясь припухлостью желёз...

И жизнь была бездарностью и срамом,

Когда текла без мужественных слёз.

Оберегая праздников огарки,

Средь ослеплённой люстрами страны

В дни Ангелов мы делали подарки

Друзьям, что были дьявольски пьяны...

Так и взрослели: горечи не пряча,

Брезгливо слыша чавканье и храп;

И в нашу жизнь – могло ли быть иначе –

Вошли Кассандра, Совесть и этап...

* * *

Помню, как это было: письмо – из-за рубежа...

Ну, конечно, разрезано... (Эти ли станут стесняться...)

В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся

и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.

Этот странный придуманный мир... Даже чуточку жалко...

Этот люмпенский пафос то ярости, то доброты.

Если кто-то помрёт – в шесть ручьёв голосит коммуналка,

и несёт винегрет, и дерётся за стол у плиты....

Где теперь вы, соседки, чьи руки пропахли минтаем,

а песцы – нафталином... Да живы ли? – Ведает кто...

Иль сердца разорвались, узнав, что, хоть в космос летаем,

но в других-то мирах: что ни осень – меняют пальто...

Донеслись ли до вас басурманского Запада ветры?

Вот и нет уже в «Правде» размашистых карикатур

на чужих президентов...

Я помню квадратные метры,

По четыре – на жизнь.... (Напасись-ка на всех кубатур...)

Эта горькая честь, эта гордая участь Победы...

Как блестели медали, и слёзы, и ткань пиджаков...

А ещё был алкаш, он без вилки – руками – обедал,

и мечтал, что весь мир скоро освободит от оков...

Он дверьми громыхал на крамолу моих разговоров...

Телефон – посреди коридора, прибитый к стене –

на бордовых обоях среди золотистых узоров,

что поблекли давно и достались дописывать – мне...

Может, так и пестреют друзей номера...

Или всё же

Разразился ремонт и явился хозяин всему...

И – конец коммуналке. И сгинули пьяные рожи.

Как вишнёвый мой сад... Так затеплю хоть строчку ему...

МАНДАРИНЫ ЗИМОЙ УДИВИТЕЛЬНО ПАХНУТ…

Мандарины зимой удивительно пахнут

С первой ёлки твоей – до последней отдышки...

Вот лежишь, и зрачок ожиданьем распахнут,

И щека согревает ладошки-ледышки,

Потому что на вкрадчивых ёлочных лапах,

Расщепляясь и в каждую щёлочку юркнув,

И висит, и течёт, и баюкает запах,

Беззащитный, щекотный, щемящий, уютный...

Словно горькие губы лишь в лоб целовали,

Извиняясь как будто за каменный привкус,

Если сказочным замком сквозит в целлофане

Мандаринного детства оранжевый призрак...

Словно где-то в дали моросит мандолина,

К пробуждению тоньше, протяжней и глуше...

Ты послушай, как пахнут зимой мандарины,

Как зима мандаринами пахнет, – послушай:

Вся, от ропотной, робкой улыбки снежинки,

Мимолётом угаданной (было и нету),

До остриженных веток, скребущих с нажимом

В аккуратной тетради начального неба...

Излучают витрины зарю мандаринов,

И смягчаются щёк зачерствелых горбушки, –

Словно всю эту зиму тебе подарили,

В новогоднюю ночь положив под подушку.

И мерцает она в серебристой обёртке,

И нельзя на неё надышать – наглядеться,

Потому что зима, что сегодня обрёл ты,

Протянула – метели – от самого – детства...

1968

ПЕРЕЧИТЫВАЯ БИБЛИЮ

Это мы-то творцы?

Безнадёжные сводники слов,

Алкоголики снов и жрецы золотой эйфории...

Оркестровый сентябрь торжествует превыше голов,

Но латунь, как латынь, – к ликованию приговорили.

Взбаламутить лазурь – что ещё на крючке карасю...

Утопить свою желчь – в желтизне, пораженье – в мажоре, –

Вот он, сверхреализм, без ужимок салонного «сю»:

Разверзается штрек и пылают зрачки, как мозоли...

Это мы-то творцы? –

Продолбившие шахты ночей

Аритмией сердец... Каторжане, которых не ловят.

Но куда убежишь от прожорливых этих печей,

Если каждый листок – на осеннем ветру – Могендовид...

Если каждая ветвь, распрямясь в ослепительный рост,

Осеняет, как миф, и трепещет материя духа;

И безумная мысль подрывает Воллипиев мост,

В темноте показавшись клочком перелётного пуха...

И качнётся земля, как нарядный пасхальный кулич,

И над воском садов деревянные руки расправишь,

И – плашмя полетишь... – Не успев обрести и постичь

Триединства любви, распростёртой от кладбищ до клавиш...

Это мы-то – творцы?

Мастера, усмехнусь, мастера,

Сторговавшись с Хароном, кататься туда –

и обратно, –

Где в юдоли ржаной плодородна любая дыра

И сквозь пористый свет – васильки

проступают,

как трупные

пятна...

* * *

И горы облаков, и кактусов отары,

Двугорбый божий бомж над папертью песка...

Здесь так чисты цвета... И мы ещё не стары.

И птица на лету касается виска.

О родина всего! О пафос Палестины!

О живопись пустынь – причудливей Дали!

Льдовеющая соль. Блаженные крестины

в Отеческих руках... Купель. И корабли

исчезли. Стёрт прогресс. Ни дыма. Ни детали

зловещих наших дней. Вернулся в окоём

первоначальный смысл.

И след Его сандалий

впечатан в твердь воды и солнцем напоён...

* * *

То ли ломится бешеный яркий ландшафт,

то и дело меняясь, в стекло ветровое?

То ли фрески Шагала до звона в ушах

разрослись и смыкаются над головою?

Всё возможно под куполом этих небес,

где в прищуре солдата – печаль Авраама,

где пилястрами стройными лепится лес

и однажды в столетье скворчит телеграмма.

Как лиловы оливки, и как апельсин

нестерпимо оранжев, на зависть Манжурий...

Над слепящим песком – паруса парусин

и араб в неизменном своём абажуре...

Все мы родом из этих горчичных земель,

что являют прообраз и ада, и рая,

где, как в детстве бронхитном, палитровый хмель

и восторг сотворенья... И вот он, Израиль!

Я намокшую прядь поправляю крылом

и не ведаю, сколько веков отмахала...

И венчает картину, мелькнув за стеклом,

смуглый ангел пустыни, патрульный ЦАХАЛа...

* * *

...Земную жизнь пройдя до половины,

верней, почти до самого конца,

я знаю: в птичьих шапочках раввины

не заслонили Божьего лица.

Тому, кто нам наказывал: не целься,

не обмани, будь страждущему – брат,

милей и ближе ряженых процессий

поэт, стихи слагающий в Шаббат...

Космополит, что пьёт арабский кофе,

смакуя горечь, сжав до синевы

осколок моря... Этот на Голгофе

Не отшатнёт от плахи – головы...

Да, не любил катания на танках,

чурался пейс – зато наверняка

арабских цифр в швейцарских мутных банках

не прикрывала алчная рука...

И если все мы, Господи, повинны, –

покинь тобой придуманный народ...

Земную жизнь пройдя до половины,

я слышу скрежет Дантовых ворот...

АЛЕКСЕЮ КУЗНЕЦОВУ

Любимый, прощай и прости,

Что мало стихов посвятила.

Сначала ссыхались в горсти,

Мерцая гордыней чернила.

Потом наших дней круговерть,

Пелёнки, и плёнки, и гости.

И кажется столько стерпеть

Должны мы без приступов злости.

И вот роковая черта –

За ней не напишешь и строчки.

Любимый! Я больше не та,

Я вижу моря и листочки.

На ней, на черте роковой

Виднее любовь и разлука,

И если б Амур был живой,

Он выстрелил снова из лука.

24 августа 2006 года. Последнее стихотворение О. Б.