kekova-svetlana-3-1

Поэзия метрополии

Светлана КЕКОВА

Родилась в 1951 году в г. Александровск Сахалинской области. Окончила филологический факультет Саратовского университета. Работает в Саратовском педагогическом институте. В 2010 году защитила докторскую диссертацию. Автор нескольких поэтических сборников и литературоведческих книг, в том числе посвящённых творчеству Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского. Лауреат Малой премии имени Аполлона Григорьева, других литературных премий. Стихи Светланы Кековой переводились на многие европейские языки.

Стихи известного русского поэта Светланы Кековой отличаются богатым историческим и культурологическим контекстом, разнообразием философских, религиозных, мифологических дискурсов и смыслов, пристальным и проницательным взглядом на физику и метафизику мира, на бытовое и бытийное в природе вещей и природе самого человека.

О. Г.

* * *

Созрели коробочки мака, зарос лопухами овраг,

а слово выходит из мрака и снова уходит во мрак.

Его не поймаешь, не скроешь, не спрячешь навеки – увы –

среди разноцветных сокровищ растущей на воле травы.

Его драгоценного смысла не может коснуться пророк.

Висят над водой коромысла как повод читать между строк,

смеяться, угадывать мысли и ноги закутывать в плед...

А ты, прорицатель, исчисли количество прожитых лет.

В попытке понять совершенство ты к тайне вселенной приник,

ты тоже получишь блаженство в один ослепительный миг.

Но только не сдерживай слёзы и в мире ничем не владей,

покуда летают стрекозы, подобные душам людей,

вращается круг Зодиака, гремит погремушкою мак,

и слово выходит из мрака и снова уходит во мрак.

ВНИЗ ПО РЕКЕ

1.

Бог в заброшенной кузнице выковал нам имена.

В доме сушатся сети, и светится рыба в реке.

И танцуют в обнимку чужая любовь и вина,

и беседуют дети на тайном своём языке.

Мы свои имена, как подковы, кладём на ладонь,

так и бродим на ощупь средь множества тайн и чудес.

Даже если земля – это слёз и печали юдоль,

молча тянется к небу детей подрастающий лес.

Если речь замолчала, а звук из молчанья возник,

если косточке персика в землю захочется лечь,

мы с тобой для начала к постели привяжем тростник,

между нами положим холодный сверкающий меч.

Сердце – сладкий орех, он в телесной лежит скорлупе,

ожидая, что скоро Господь скорлупу разгрызёт,

и тогда ты поедешь, как князь, в одноместном купе

в свой последний приют, раздвигая бесцветный азот.

Жнец, и швец, и кузнец, и на флейте загробной игрец,

две холодные девы, лежащие рядом с тобой,

говорят, что любовь – это истина многих сердец,

это воздух для птиц, распростертых в дали голубой.

И покуда с нас Бог не снимает воздушных оков,

за кормою ладьи одинаково плещет вода,

нам невидимый пастырь, пасущий стада облаков,

тихо шепчет в ночи: «Никогда, никогда, никогда...»

2.

Дом обугленной мебели с мёртвым двойным потолком,

где молчанье звучит, ибо вновь прерывается речь,

говорит, что жар-птице прикинуться синим чулком

много легче, чем ворону звук из гортани извлечь.

Шёлк китайский и бархат Франческо ещё продаёт,

он беседует с птицами, пестуя их нищету,

и французского ангела ждёт италийский койот,

сквозь дозор своих глаз облаков пропуская чету.

Пожалей меня, милый, сотри мне морщины со лба:

сколько жили на свете мы, столько служили греху...

Приближается время, когда не Господь, а судьба

бросит под ноги нам рукавицу на волчьем меху.

Где она упадет, там и вырастет древо огня,

прикасаясь к которому ворон меняет свой цвет.

Что же эта листва с головой укрывает меня,

если в юности мы целомудрия дали обет?

В сладком пламени корчась, как кожа берёз – береста,

я взлетаю над временем веером огненных брызг,

Бернардоне-отец сиротливо стоит у креста,

где сестру свою смерть молчаливо встречает Франциск.

3.

Что рождает земля? Черепицу, да пыльный осот,

да сухую полынь. А от слёз не осталось следа.

Ворон мёртвую воду для мёртвого в клюве несёт,

а в гортани его притаилась живая вода.

Ты забудешь меня – и срастутся твои позвонки,

ты откроешь глаза – и увидишь на Страшном суде,

как в преддверии вечности руки младенцев тонки,

руки наших детей, что скрывались неведомо где.

Кто их души невинные сладкой отравой поил?

Кто нагие тела опускал в ледяную купель?

Их целует в глаза, их целует в глаза Рафаил,

птица сна украшает дубовую их колыбель.

Ибо даже в аду исполняется некий закон,

по которому мы будем мучиться в разных кругах.

Если красную птицу полюбит зелёный дракон,

то мозаика бабочек вспыхнет в июльских лугах.

Ты последнее слово из этого слова сотки,

из сухого огня и из горькой воды в роднике.

Жизнь и смерть для тебя одинаково будут сладки –

это знает душа, уходящая вниз по реке.

Это знает моя облечённая мукою речь,

но для слов этой речи нет места в твоём словаре.

Что для будущей жизни с тобой мы сумели сберечь,

кроме горсти маслин, что росли на Масличной горе?

Все богатства земные я птицам небесным раздам,

и когда перед вечностью душу свою оголю,

то услышу, как звёзды, уста приближая к устам,

говорят еле слышно одно только слово: «Люблю».

4.

В светло-алом сиянии люди сидят на холме,

преломляя свой хлеб, отказавшись от прочих надежд.

Облака в небесах – словно огненный ангел в чалме,

чьё сиянье растёт из негнущихся ярких одежд.

Нам дано это знать, потому что кончается век,

и, как только в колодец небесный опустится флаг,

нам – из дерева гофер сколачивать новый ковчег

да из дерева тисс погребальный тесать саркофаг.

Видишь: в ветках отрубленных чёрный запутался дрозд,

он листву раздвигает и мёртвые ягоды ест.

А собратья его, в небе крыльями вымостив мост,

над погибшей землёй образуют андреевский крест.

А кузнец всё торгует и пахарь железо куёт,

ничего, кроме лютни, не носит с собою монах.

Но Господь Вседержитель им новых имён не даёт,

потому что и ангелы тонут в своих именах.

Потому что я знаю – даны человеку взаймы

и нагое пространство, и время в венчальной фате.

Но на брачном пиру во вселенной несчастнее мы,

чем цветы-однодневки в прекрасной своей нищете.

5.

Раздувает ли ветер холодное пламя воды

или рвёт над водою полотна зелёных знамён,

я, как семя дерев, благодарна ему за труды:

вещи нашей любви отказались от крестных имён.

Вещи нашей любви – это просто движения рук,

это жесты молчанья, а также объятий кольцо.

Из себя самого днём плетёт паутину паук,

ночью слёзы и взгляд за ресницами прячет лицо.

От воздушных страстей крылья мельниц шумят ветряных.

Почему перед Господом люди не падают ниц?

Я вопрос задала херувимам в одеждах льняных,

но искала ответ в геральдической графике птиц.

Я искала ответ в облаках на Синайской горе,

я вникала в их речь, я пыталась во сне прочитать

иероглиф жука на коричнево-красной коре

или клинопись звезд. Но уже начинало светать.

Тайну Божьей любви сохраняет небесный язык,

но взыскует её псалмопевец и воин Давид.

И в пустыне людской, где срывается ветер на крик,

вместо чёток янтарных держу я в руках алфавит.

Слышу клёкот орлиный, далёкое блеянье стад,

вижу, как моя мать с коромыслом идёт за водой.

Разомкнутся ресницы, на волю ты выпустишь взгляд –

это к солнцу жар-птица из клетки летит золотой.

Крестным знаменьем вновь орошаются грудь и чело,

как потоком солёных, не знающих удержу слёз...

Улетит моя радость, оставив на память перо

да зелёную пену в волнуемых кронах берез.

ДВА БОГОМОЛА

1.

Ирине Евсе

Богомол на воле расставил усы-антенны.

Как сигналы «sos», дождевые он ловит капли.

И рифмуют смело цветущие хризантемы

лепестки свои с опереньем японской цапли.

Наступила осень – и стало темно и голо.

Перестал сизарь ворковать со своей голубкой.

Лёгкий пух небесный, летящий от уст Эола,

отменяя пафос, прикинулся снежной крупкой.

В телефонной трубке я голос знакомый слышу:

тёплый ветер с моря с кавказским звучит акцентом:

«Я сегодня буду орехи бросать на крышу,

покупать инжир и лежать на камнях под тентом».

Три банана купишь, в свободный зайдёшь автобус,

чтобы плач о жизни тебя с головой не выдал…

Под рукою Бога вращается старый глобус –

и глядит на Бога зеленоглазый идол,

и рыдает племя, у коего нет тотема –

это племя слов, что колотит в свои тамтамы.

А в петлице осени астра иль хризантема

чуть привяла, словно букет для Прекрасной Дамы.

2.

Протекает жизнь сквозь сердечный клапан,

как река, – в смятении и тоске.

Но стоит, как стражник, на задних лапах

богомол на розовом лепестке.

Получает визу в небесном МИДе

и летит на юг журавлей семья,

тихо спит в коричневой пирамиде

золотая мумия муравья.

А сверчок, исполненный тайной грусти,

запускает звука веретено.

Дети белых бабочек спят в капусте,

стрекоза лиловое пьёт вино.

Воробьи в ветвях собирают вече,

чтоб потом спокойно уснуть в ночи.

Человек, владеющий даром речи,

где твои медсёстры, твои врачи?

Неужели это – ветла в овраге,

молодой сверчок на своём шестке,

муравей в расписанном саркофаге,

богомол на розовом лепестке?

АКСИОС

1.

Лёжа в своей кровати, «аксиос» говорю

календарю, заплате, бледному фонарю,

бедной сухарной крошке, бабочке и осе,

кружке, губной гармошке, мухе, поскольку все

эти предметы жизни, мелкие существа

славят в своей отчизне тайный закон родства.

вот и щадят их войны, пагубы, забытьё,

ибо они достойны в Царство войти Твоё.

2.

Лёжа в своей постели, «аксиос» я шепчу

мху, соловьиной трели, солнечному лучу,

старому снимку Бреста, трещине на стене,

муке, знакомой с детства, с детства знакомой мне,

лучшей на свете строчке – пропуску в мир иной,

сну в кружевной сорочке с крыльями за спиной,

радуге многослойной, ангелу на пути –

ибо они достойны в Царство Твоё войти.

3.

Я не о тех, кто подвиг свой преломил, как хлеб.

Где они – Рюрик, Хлодвиг, братья Борис и Глеб?

Тянутся, словно птицы, в радужные края

братья мои, сестрицы, дочери, сыновья,

пляшут скворцы в скворешнях, плачут отец и мать...

Разве достоин грешник «аксиос» им сказать?

4.

Лёжа на нижней полке в поезде «Астана»,

я вспоминаю Волги влажные письмена.

На золотых, песчаных отмелях у воды –

знаки событий тайных, будущего следы.

Вижу я незнакомца с удочкою в руке,

маленького японца с рюмочкою сакэ,

Вижу я, как стрекозы воздуха ткут парчу, –

и не таясь, сквозь слёзы «аксиос» – я шепчу.