smirjagina-klavdija-2015-4-1

Поэзия метрополии

Клавдия СМИРЯГИНА

Родилась, живу и работаю в Ленинграде-Петербурге. Окончила с отличием ЛГПИ им. Герцена, несколько лет работала учителем математики в школе, затем перешла на работу в ХК «Ленинец». Замужем, два сына. Публиковалась в сборниках «Неразведённые мосты» (СПб. Нью-Йорк, 2011), «Поэзия Северной Пальмиры» (Москва, 2011), журналах «Окна» (Германия), «Союз писателей» (Новокузнецк), «Дальний Восток», «Зарубежные задворки», сборнике стихов лауреатов конкурса «Пятая стихия», в «Русском переплёте», «Сетевой словесности», интернет-журналах «Эрфольг», «Сетевая Литература» и ряде других сетевых изданий. Лауреат многих литературных конкурсов.

Не знаю, присутствует ли в стихах Клавдии Смирягиной тот самый «вымысел», над которым можно обливаться слезами, но чем больше вчитываешься в этого замечательного автора, тем всё меньше остаётся сомнений в том, что перед нами поэт, цитирующий историю собственной жизни, идентифицирующий себя. И знаете, каким-то чудесным образом такая вот подробная поэтическая самоидентификация позволяет с легкостью воссоздавать и одушевлять не только пейзаж, описываемое событие, человека, но и само время во всём его многообразии и полноте.

О. Г.

А ЛЕС УШЁЛ…

А лес ушёл. Со стоном и со скрипом,

вытаскивая корни из земли.

И вороны над ним кричали хрипло,

да только докричаться не смогли.

Что дереву и ворон, и ворона?

Страшнее лесоруба зверя нет.

Деревья с места тронулись синхронно,

едва забрезжил серенький рассвет.

Цепляясь непривычными стопами

за каждый выступ, каждый бугорок,

они прощались с пнями, утопая

в росе. И каждый взял с собой, что мог.

Они забрали клейкий запах почек,

смолистую шершавую кору,

осиновых заклятий многоточье

и колкий траур ёлочных старух.

Сплетя ветвей породистые пальцы,

друг друга укрывая от ветров,

они смирились с участью скитальцев,

несущих на плечах увядший кров.

И сгинули, недужны и нелюбы

под оком неприветливых небес,

оставшись жить в легендах лесорубов,

обрёкших на скитанья древний лес.

ОТЦЫ И ДЕТИ

Ты и кровь моя, и моя плоть.

Так откуда же это в тебе, малыш?

Я – умею пахать и дрова колоть,

ты – творишь.

Ты из щепок леса, что я рублю,

подзаборного сора, овечьих жил

придаёшь очертания кораблю,

чтобы жил,

чтобы вдаль унёс, покоряя высь…

Я не вижу, сынок, твоего лица.

Оглянись, ну пожалуйста, оглянись

на отца.

О БАЛОВСТВЕ

Я балую подросших моих сыновей,

потому что не знаю, надолго ли это.

В сизом небе рудой отливают рассветы,

и темнеют кресты златоглавых церквей.

В жёлтый дом сентября угодила земля,

но шныряет по лоджии та же синица,

и пруду за окном в страшном сне не приснится,

как горят под Донецком ржаные поля.

Дышит дом за спиной, половицы скрипят.

Слышен девичий смех, рокот кофемашины.

А в окне монитора – мундирчик мышиный

и седого ребёнка затравленный взгляд.

Как сложить это в бедной моей голове?

Рассыпается мир на осколки и фразы.

Я сметаю их в синюю мамину вазу,

я свой мир вышиваю по старой канве.

Где цветущая роза, живой соловей,

где в Каспийское море вливается Волга.

И не надо пенять мне за то, что так долго

я балую подросших моих сыновей…

ЛИМОНЫ

Бывает, что достаточно и взгляда,

чтоб ясно стало – это точно мой…

Какие кружевные снегопады

над городом сплетались той зимой!

За марлевой мережкой занавески

спускались хлопья в старый узкий двор.

Не то чтобы она была с ним резкой,

а просто не вязался разговор.

Тускнела на стене картины рама,

плыл абажур с потёртой бахромой.

Он молча, безнадежно и упрямо

с работы провожал её домой.

За чаем с мамой старенькой сидели,

и слушали, как в парк трамвай идёт.

Ему была отпущена неделя,

и вновь на край земли ещё на год.

И он решился – взял в театр билеты

(она сказала – нравится балет).

Нарядный зал, программка и либретто.

Антракт. И повалил народ в буфет.

Она смотрела вслед ему украдкой:

не больно-то красив, и не высок.

Сосед вернулся к даме с шоколадкой.

А он принёс с лимонами кулёк.

Там, где зимой полярной стыла кожа,

и скулы леденели от пурги,

лимоны были золота дороже,

друзей его спасая от цинги.

Как поняла? Усмешки замечая,

сказала просто: «Вот и хорошо,

у нас лимоны будут нынче к чаю».

И кверху тяжкий занавес пошёл.

И Зигфрид шёл с Одеттой на поклоны,

а сказке не предвиделось конца…

Катились золотистые лимоны

под ноги наших мамы и отца.

ПРО ДЕДА

Подумаешь, каких-то двести лет –

три жизни… ну, не три, пускай четыре –

прошло с тех пор, как мой безвестный дед

любил жену, сидел хмельной в трактире,

пахал. Да-да, конечно же, пахал!

Не зря меня весной на грядки тянет.

Встав затемно под пенье петуха,

шёл к озеру с рыбацкими сетями…

.

Всё было так. Дрожит тугая нить

длиной в четыре выгоревших следа.

И мне сегодня шага не ступить,

не отозвавшись эхом песне деда.

.

Вон он – сидит у Бога на виду,

устало свесив жилистые ноги,

на облаке, как сиживал в страду

на смётанном любовно пышном стоге.

У нас одна небесная стреха,

и шар земли, катящийся по блюдцу.

А двести лет – такая чепуха,

пройдут – и не успеешь оглянуться…

ПРО МАЛИНУ

Потирая уставшую спину,

я любуюсь на стриженый ряд

тонких прутьев, измазанных глиной.

Вот, в саду посадили малину.

Без малины – какой же он сад?

А денёк-то! Не день, а подарок!

На неяркой холстине небес –

рыжий профиль сосны сухопарой

да берёз облетающих пара –

это наш одомашненный лес.

Здесь, на узкой лоскутной полоске

не желающих сохнуть болот,

всё, что вне, представляется плоским,

время капает с крыши на доски

и густеет, как липовый мёд.

Где-то в воздух летят эшелоны,

мир стремительно сходит с ума.

А у нас по-осеннему сонно;

дождь пророчит седая ворона,

и за осенью будет зима.

Ну, послушайте! Это же просто:

я вплетаюсь, врастаю сосной

в эту почву и медленный воздух,

как в надёжный, незыблемый остров

посреди круговерти земной.

…А сегодня сажали малину –

будет радость для наших ребят.

Гуси тянутся правильным клином…

Жизнь становится длинной-предлинной,

если дети приходят в наш сад.

АРНАУТ

Окно распахнуто на запад – и дни, и ночи напролёт.

И тёплый запах, хлебный запах по нашей комнате плывёт.

Плывёт, щекочет, дразнит память о том, что дым, о том, что наш.

А осень с лисьими глазами на скатах крыш печёт лаваш.

Печёт и в небо запускает навстречу западным ветрам,

нагрета печка городская бедой с надеждой пополам.

Листва потрескивает сухо, речей вечерних горек мёд,

а всё ж закатная краюха ржаной закваской отдаёт…

Нина Габриэлян. «Вечерний натюрморт». Холст, масло, 60х70