solovjev-sergei-2015-4-1

Поэзия диаспоры

Сергей СОЛОВЬЁВ (ГЕРМАНИЯ)

Родился в Киеве в 1959, автор 15 книг прозы, поэзии и эссеистики, среди которых: «Пир», «Книга», «Дитя», «Аморт», «Крымский диван», «Индийская защита», «В стороне», «Адамов мост» и др. Лауреат премии «Планета поэта», финалист премии Андрея Белого, «Русского Гулливера» и студенческого Букера. Живёт в Мюнхене.

Сергей Соловьёв – литератор по своему повседневному существованию, это его состояние организма. Лиши Соловьёва этого занятия, атмосфера лишится кислорода, и Соловьев задохнётся. Если же говорить о состоянии души, Соловьёв – поэт. С великолепным артистизмом читая стихи в сопровождении музыкального ансамбля, создавая формально прозаические произведения, обедая, загорая, выстаивая очередь в кассу, перемещаясь в географическом пространстве, он пребывает в состоянии поэтического экстаза, он мыслит образами, он творит. Колдует над словами, колдует словами, меняет ритм своего дыхания или стиха (у Соловьева это – одно и то же), разбрасывает аллюзии, расчётливо проводит мысль сквозь стихотворную речь или безрассудно впадает в лирический любовный транс – всё это проявления единого творческого механизма поэта Сергея Соловьёва.

Д. Ч.

НА КАТОРГЕ ЧУДЕС

* * *

Не живи здесь, не живи сейчас,

не твоё это дело.

Не три, говорит, лампу: тело –

халиф на час.

Любовь, как период мела,

крошится, чертит круг.

Душа, говорит, – варяг, а ты, милый, –

грек.

С настоящим ты, говорит, не у дел.

Да, думаю, до седьмого колена

прошлое – иудей

обрезанный: огненная гигиена.

А будущее – мусульманин.

Даль, голосящая как муэдзин.

Хорошо себя рассовали:

Что ни бабочка – Чжуан-цзы.

Вся история – летка-енька,

так и видишь её века.

Человек – не по шапке Сенька,

да и жизнь – из рукава.

* * *

Пока мы… Ненужное зачеркнуть,

желанное – уразуметь бы.

Пока, пока, мы…

М – пряничек, Ы – кнут.

Икается к удовольствию. На свете

счастья нет, оно во тьме, с богами.

А пяточки – Багамы.

Заметила?

Вот мы сидим, вот руки, посчитай

до трёх, а больше нам не надо.

За тройкой – «много», то есть нищета.

Сидим. А чувства странствуют – номады.

Сидим, как если бы лежали,

простерты вдаль. Коварна

оптика сближенья. Наши дали

друг в друга под углом пассионарным

глядят. Мы – теплокровно, косоглазо

и ля-ля. Сидим. Как тело, мытарь

сближения. Как если б воскрешение не сразу,

а по частям. Ах, мыто, мы-то

сидим в обнимку с временем о трёх главах.

Ну ладно, здесь у нас скворечник для облыжных

слов, и пусть ладонь моя твоей щеки коснётся,

и что-то между ними там очнётся,

как мальчик-с-пальчик с космосом под мышкой,

как девочкой для снов. Сидим. А подоплёки –

чуть в стороне от нас – свои шу-шу

выгуливают, и вкруг тебя порхают блики

нездешние. И я вот-вот скажу,

что я… Но нет. Ложись,

любимая, как свет. Хотя и нет

тебя. Всю жизнь.

* * *

В чуть шелестящем капюшоне,

как будто в неживом огне,

притихло прошлое во мне.

И будущее, как умалишённый,

всё ходит от стены к стене,

и улыбается во тьме.

* * *

Пчела лежала на снегу,

пчела лежала

и лапками свою беду

перебирала:

где дрожь небесная в крыле,

где голова, где жало?

Уже она, казалось, не

принадлежала

себе. Мороз и солнце, день

чудесный, судный.

И я стоял над ней, как тень,

скрещенье судеб

каких-то дальних, и на дне

снега горели…

Лишь потому что снег светлей

небес, не в теле

душа её: как в небеса,

в снега летела.

Чем мне помочь ей, я и сам

как след от мела.

Был тёплый шар сплочённых пчёл,

обетований.

Одна теперь, в снегу, как чёлн,

крылом табанит,

и время словно в стороне

стоит, стояло,

где в снег лицом, как на спине,

она лежала,

недвижно глядя в даль, смугла,

почти послушна

веленью смерти, как могла…

как Пушкин.

* * *

Ходит-ходит по Руси

додик-додик,

моросит,

ножку волочит

в Вышний Волочёк,

что-то бормочет

про акустику,

может, притчу какую,

как хасид.

Никакой слышимости,

да, тазик?

А то вдруг припустит

и басит

прямо в лицо растений.

Или коврик постелет

на Валдайской возвышенности

и стоит в намазе.

Додик, додик

Разин.

Великие Луки,

Тяжелые Веки,

Звонкие Яйца.

Через Вечные Муки

из варяг в греки

ходит, ходит,

когда разгуляется.

* * *

Он жил на каторге чудес,

куда был сослан как изгой

судьбы людской.

Не автором небес

и не людьми –

собой.

Зачем? Уставший от ходьбы,

сидел вопрос на пне.

А он с барбосом жил, во мгле

выгуливали лес.

Челночил по лесу барбос,

и, как от блох,

отряхивался от чудес

лохматый бог.

Он называл его – Словес,

чудесный пёс,

поёт душа,

и жизнь, на руку положа,

вся псу под хвост.

Сидит вопрос, лежит Рамсес

как мир. Верней, наоборот.

Чудес невпроворот.

Стоит на полустаночке

в кровавом полушалочке,

поёт.

* * *

Ты, неизъяснимая, ты меня

сравняла, как небо с землей.

Ни на чём этот красочный слой.

Может, и хорошо, что имени

нет. Чёрное и голубое,

и трава как свет.

Ничего под ней. Ничего больней

этой близости, когда нету той,

с кем она.

И не ждать вестей

от пропавшей без вести

этой жизни.

Прикрыв лицо,

рукокрылым демоном

письмецо горит.