palvanova-zinaida-3-1

Поэзия диаспоры

Зинаида ПАЛВАНОВА (ИЗРАИЛЬ)

Родилась в Мордовии, в семье отсидевших в Темлаге «врагов народа». Детство прошло в Подмосковье, за сотым километром. Закончила Московский институт народного хозяйства им. Плеханова. Жила в Москве, работала социологом, сторожем. Публиковаться начала в 60-е годы. В 1983 году принята в Союз писателей СССР. В 1987–89 гг. училась на Высших литературных курсах при Литературном институте им. Горького. В Израиле – с 1990 года. Занимается издательской деятельностью. Член редколлегии «Иерусалимского журнала». Стихи и переводы публиковались в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Юность», «Нева», «22», «Алеф», «Время и место», в «Иерусалимском журнале», в альманахах «Поэзия», «День поэзии», в антологиях «Свет двуединый», «Освобождённый Улисс», в «Литературной газете», в сетевых изданиях и др. Автор одиннадцати поэтических книг, лауреат нескольких литературных премий. Член Союза писателей Москвы и Союза русскоязычных писателей Израиля. Живёт в Иерусалиме.

Зинаида Палванова – лирик до мозга костей. За каждой её строкой встают перипетии человеческой судьбы автора, не защищённые никаким лукавством. Её открытость читательскому сознанию не подвержена переменам во времени – какой была, такой остаюсь, пренебрегая опытом, как способом рационального пересмотра жизненных и поэтических ценностей. Она творит свой художественный мир, не смущаясь негромкостью голоса – настоящее не требует форсированных интонаций.

Д. Ч.

* * *

Где-то бушует лесной пожар,

чьи-то дома накрывает волной…

А в нашем небе – воздушный шар,

на нём нарисован шар земной.

То вниз он пошёл, то вверх он взмыл.

Глухого грома аккомпанемент.

Надолго ли хватит витающих сил?

Он лопнуть может в любой момент.

Темнеет небо. Всё ближе гроза.

Горит из-под тучи закатная медь.

Как мечется он! Отвести глаза,

на шарик земной не смотреть.

ДЕКАБРЬ В ИЕРУСАЛИМЕ

Игорю Бяльскому

Что за время года настало?

Я гляжу на кусты багряные,

на плывущие тучи рваные –

это осень, конечно, осень.

Что за время года явилось?

Я гляжу на пальмы окрестные,

на густые цветы неизвестные –

наконец-то прохладное лето!

Что за время года вернулось?

Я гляжу на холмы заоконные,

на террасы нежно-зелёные –

сердце глупое чует весну.

Всё смешалось в Ерушалаиме.

Я гляжу на миндаль седой –

то ли после беды, то ли перед бедой.

Это просто зима, зима…

Всё смешалось в Ерушалаиме

в несусветное настоящее,

пересаженное, щемящее,

перегруженное, летящее.

Кто распутает, кто рассудит?

Только снега и нет,

только снега и нет –

он пойдёт во сне

и разбудит…

* * *

Робко, редко зацвёл миндаль.

Как потом зарумянятся дали!

Нам, счастливым, часов не жаль,

мы с тобой весну наблюдали.

Пусть назавтра явились ветра,

пусть дожди занавесили дали,

нас уже не обманешь – вчера

мы с тобой весну наблюдали!

Пусть озяб календарь на стене,

пусть хватает за горло простуда,

мы поверили зимней весне,

мы с тобой не забудем про чудо.

Белый свет могуч и раним.

Пусть опасно гнутся деревья,

ты – хранитель тепла и доверья,

я – хранитель тепла и доверья,

мы весну, как дитя, сохраним.

УМЕР ЖУРНАЛ

Памяти Аркадия Тимора,

главного редактора журнала

«Слово инвалида войны»

Этот журнал был полон жизни,

полон памяти, полон портретов.

У этого журнала таял читатель.

И вот не стало редактора.

Вы когда-нибудь видели

последний номер журнала,

уходящего в небытие

вслед за своим редактором?

Чёрная обложка,

на обложке – лицо,

до боли знакомое.

Спокойный синий взгляд.

Журналы обычно не прощаются,

они по-английски уходят.

А этот пришел проститься,

старый, тихий, больной.

А этот журнал мне шепчет,

что он уходит,

навсегда уходит

вслед за огромной войной.

«Послушай, – кричу я, плача, –

всё это слишком больно.

Останься, не уходи!»

«Я остаюсь, –

отвечает журнал синеглазый. –

В историю погляди».

* * *

Человек из Риги, математик,

а теперь он – человек-еврей.

Он играет, кстати ли, некстати,

в кирхе Гамбурга на скрипочке своей.

Музыка известна всей округе.

Жили здесь евреи до войны.

Лютеране слушают в испуге

одного из тех, что сожжены.

Слишком, слишком близко им знакомо

то веселье с горем пополам...

Но звучит внезапно по-другому

песнь Израиля – «Адон олам»^[1]

Скрипка тонко, беспощадно пела.

Скрипача еще прийти зовут.

Жили здесь евреи до расстрела,

а теперь опять они живут.

* * *

Как прекрасен он, этот пёс –

беломордый, спокойный, умный!

Он ведёт слепого хозяина

сквозь толпу, через город шумный.

Поводырь, предводитель, вождь,

он слепому – ближайший ближний,

через яркую темень здешнюю

он ведёт человека по жизни.

Что нас ждёт на Святой Земле?

Неужели вечная драка?

Мы – слепцы, мы не видим выхода,

и ослепла наша собака.

Не хочу, не хочу, не хочу

я незрячего стихотворенья!

Боль Творца, парадокс творенья,

мы – слепые израильтяне,

но глаза у нас – орган прозренья.

ВОСХОД

Ехали сюда мы торопливо.

Здесь вот-вот начнутся чудеса.

На цветах, на шланге для полива

от восторга выступит роса.

Выступила, вспыхнула, застыла.

Вот и мы с тобой застыли здесь.

Всюду фронт, нигде не видно тыла,

небосвод борьбой охвачен весь.

Птицы объявились повсеместно.

Непрерывно ближние слышны,

дальние – отчётливо, небесно

реют, но звучанья лишены.

Стаями летают над свеченьем

самым ярким. Там восходу быть,

там перекликается с вечерним

крайний свет, чтоб солнце раздобыть.

На холме – селение с мечетью.

На другом холме стоим с мечтой.

Как привычно ненавистью, смертью

веет от мечети дальней той!

Нам давно знакома панорама –

небо и холмы со всех сторон.

Самолёт летит к восходу прямо.

Так высок он, что безмолвен он.

Помнишь, как приехали впервые

мы сюда? И вот за годом год

мир стоит, и мы – вполне живые,

посещаем, словно храм, восход.

Ожиданье в воздухе витает.

Близится большое торжество.

Солнце слишком быстро вырастает,

нам замедлить хочется его!

Счастье, как беда, – неумолимо.

Чтоб замедлить, нужно помолчать.

Нежит камень Иерусалима

розовая вечная печать.

НА МЁРТВОМ МОРЕ

Красоту с собой не увезёшь.

От бессилия без перерыва

щелкаю неистовым затвором

фотоаппарата.

На балкон гостиничного номера

прилетели голуби с утра,

трепетная дымчатая пара.

Не далась влюблённость – упорхнула.

Прилетела инвалидка-горлица,

молча приняла мои гостинцы.

Крупным планом –

лапка повреждённая…

Море мне позировало долго.

Дал закат себя запечатлеть,

прямо на глазах он угасал…

Увожу беспомощные кадры.

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ

На задворках телёнок пасётся.

Я в берёзе сижу, как в избе.

Тихо, зелено в детской волшбе…

Ох, горячее место под солнцем

досталось, старуха, тебе!

Как пришла ты к этому краю?

Нет опасней и горячей.

Неужели и вправду сгораю?

Не укрыться нигде от лучей.

Я сбегу туда, где телёнок

на туманном пасётся лугу,

где в корявых деревьях зелёных

так надёжно! Нет, не могу…

Может, пара строчек спасётся

в пожилой лихой суете,

в ледяной внезапной судьбе?

Вот и всё… А с местом под солнцем

повезло, старуха, тебе.

[1] Песня израильского композитора Узи Хитмана. «Адон Олам» в переводе с иврита означает «Господин Вселенной».