suharev-evgenii-2014-7-1

Поэзия диаспоры

Евгений СУХАРЕВ (ГЕРМАНИЯ)

Родился 2 октября 1959 года в Харькове. Окончил режиссерское отделение Харьковского государственного института культуры (1980). Стихи пишет лет с 14, автор четырёх изданных на родине книг: «Дом ко дню» (1996), «Сага» (1998), «Седьмой трамвай» (2002), «Комментарий» (2005). Лауреат Чичибабинской премии (2005). Лауреат конкурса Российской национальной литературной сети (июль, 2004). Член Международного фонда имени Б.А. Чичибабина (Харьков). Публиковался в периодике Украины, России, Германии. Произведения автора входили в антологии и хрестоматии. Живёт в Эрфурте (Германия).

Стихотворная речь Евгения Сухарева строится с учётом присущего ему долгого дыхания. Ему не страшен затяжной перечислительный ряд явлений, составляющих картину жизни. Уверенность жеста, точность образа, способность в названном перечислительном ряду перемежать мелкие детали и эмоционально взрывные эпизоды, внимание к которым он привлекает, будто бы, походя, при этом выдерживая интонацию, не снижая температурного уровня стиха, сообщают его стихотворной речи силу поэтического высказывания. А родная поэту Украина и эмигрантское мировосприятие, трудно, но перерастающее в приятие новой жизни, пожалуй, сегодня его ведущая тема.

Д. Ч.

ОКТЯБРЕНОК

Осень в здешних местах затянулась. Кури, кури,

Брошенным в ноги жаром шурши, шурши.

За спиной остаются деревья и октябри,

А кругом, кроме них, ни одной души –

Только еле выживший муравей

Знает пуганой памятью, где правей.

Жар осыпается, воздух собой желтя,

Выстилая шаг, насколько видна листва.

А ведь когда-то, помнишь, ты был дитя,

И не здесь, вдали от отечества и родства –

Октябренок в остывшем лесном строю,

Состоишь? – Уже и не состою…

Легко и просто сегодня – не состоять,

В чаще, теряющей облик, терять лицо,

Малой тенью ствола, замерев, стоять

Там, где левей уходит прелое озерцо

И хлюпает под ногами пустой зенит,

И чем реже птица, тем вернее не долетит…

Считай свои дни – девятнадцать тысяч пятьсот,

Считай свои месяцы – шестьсот пятьдесят

Отрывных, календарных – считай, что тебе везёт,

Пока ничем, кроме возраста, они тебе не грозят.

Зато в этой прели, жухлости, серости и воде

Ты узнаёшь, кем был – как никогда, нигде.

Даже если дней тебе выпало менее, чем листвы,

Сколько может вместить в пространство твоя ходьба,

Но зато вокруг – канавки, развилки, рвы,

Кротовые норы, муравьиные желоба,

За шагом шаг, за витком – виток,

Бесконечные, как бесконечен Бог.

К ***

Стою один среди латыни голой,

Которую как только ни вяжи

И Николаса ни равняй с Николой,

А всё равно живётся, как в глуши.

Зерно чужой пшеницы или ржи

Ловлю десной стареющей и квёлой,

Сей труд сочтя своей последней школой.

Какой урок – такие барыши.

Латынь, латиница – гортанная, глухая,

Уздечкой подъязычной извлекая

За словом слово в самый небосвод,

Грозит забвеньем выкормленной речи

И тех, как я, разбросанных далече,

Кого уж нет, но кто к себе зовёт.

ЧТОБЫ ОН НЕ УПЛЫЛ

Где нельзя было даже помыслить о том,

Что цыплячьим забором, петушьим шестом

Не насытят разгромные годы,

И яичный, в поту соляном, концентрат

Драгоценнее станет сапфиров и злат,

Антрацита и прочей породы,

Где углы затрещат у фанерных углов

В электричках, средь наголо бритых голов,

Битой тары и бабьих подолов,

И свинцовых маслин урожайный набор

Завершит под сурдинку простой разговор,

Брызнув крапом венозных уколов,

Неусвоенной смазкой, кашицей срамной,

У которой и выход один – перегной

За обросшим травой полустанком,

Где пригорок по ходу разбух и размяк, –

Ох уж этот, чего ни коснёшься, размах

На виду, плодоносном и манком, –

Там, в корытце-кольце, в озерце наливном,

Спит кораблик фанерный нечаянным сном,

И его остролистое знамя

То страницей сухой на ветру шелестит,

То, шепча в полудреме, частит и частит

Жестяных берегов именами,

И дитя, окормляя свой маленький флот,

Подымает его из мелеющих вод,

Из покрытого рябью корытца,

Чтобы он не уплыл, одинокий, назад,

В замирающий на зиму, медленный сад,

В край, с которым нельзя не проститься,

Потому что нельзя не простить этот край,

С именным во весь век «потеряй, потеряй»,

С «тили-тили» его, «трали-вали»,

С трын-травою, косящею под коноплю,

С бесконечно-цыплячьим «люблю, не люблю», –

Потеряли. Уже потеряли.

ПТИЦА

добралась долетела

в новогодней ночи

из такого предела

что поди различи

её клёкот и щебет

в самой гуще дождя

он и вяжет и лепит

никого не щадя

временами редея

всё виясь и виясь

только «что я» и «где я»

только лепка и вязь

шелестящее птичье

от небес до земли

в забытьи в безразличье

хоть часок подремли

Анна Корнышева¹. «Птица».

«БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ», 1967

Памяти Александра Галича

Вот он, медленный, вот он, белёсый

или вовсе бесцветный пейзаж,

говорящий прерывистой прозой,

всё штрихующей, как карандаш,

или нет, это вовсе не проза,

как бы ни были гости пьяны

в тесном кадре, свисающем косо

полотном от стены до стены,

вот он, серый до чёрного гребень

той волны, что была золотой,

обращённой и в корень и в степень

вплоть до самой своей запятой,

вот с фигурками ломкими плоскость,

с преступленьями их на виду,

старость их, и взросленье, и взрослость,

как всегда, в неизвестном году,

вот они, карнавалы и смерти,

вспышки смеха и всплески ракет,

весть и радость, что здесь, в круговерти,

никому наказания нет,

и бежит, ничего не теряя,

человек от волны до волны…

Что ему дотянуться до рая,

до не тающей в дымке страны!

С УКРАИНСКОГО

1.

Что делать мне с такой державой –

срамной, расхристанной, корявой,

в любой сующейся комплот?

Её кто первый, тот и правый,

распотрошит, потом сольёт.

Кому нужна она, такая?

Сникая, но не иссякая,

расколотая, как слюда,

степная, грубая, людская,

слоистей воздуха и льда,

она стоит в чаду майданном

себе самой наперекор.

По ней проходят караваном

полтавский шлях с карпатских гор,

ветра, бессмыслица, разор,

цепы и мусорные баки,

смола, бродячие собаки,

сырых сугробов шелома,

вожди, булыжники, зеваки,

огни, сводящие с ума —

Херсона, Харькова и Львова,

наперекор всему, всему.

Она сама сольёт любого

за просто так. Нипочему.

Потом когда-нибудь пойму.

2.

Мы сидим с тобой за столом одним,

Голем, глиняный истукан,

и витает над нами табачный дым,

и разбитый блестит стакан.

Голова твоя – словно мокрый ком,

тяжела, слепа, не жива,

и, давясь безмысленным языком,

ты слюнные мычишь слова.

По крахмальной скатерти, с краснотой,

от моей до твоей беды,

между этой мовой и речью той

родовые ведут следы.

Что-то наш хозяин на яства скуп –

спирт, табак и десяток мух.

И одно мычанье слетает с губ,

выбирая одно из двух.

Мы сидим с тобой за одним столом,

чада мякоти земляной,

и друг друга пробуем на излом,

и голодной плюём слюной.

И в глазах, мутнея, плывёт кабак,

и блатная плывёт попса,

и забыть её не дают никак

на двоих одни небеса.

3.

Перекрёсток Юмовской и Schafgasse,

Дело, может, в том единственном часе,

что Господь единожды нам даёт.

с Черноглазовской на Thomaseck² поворот.

Это час не выдоха – передыха

от вестей оттуда, где нас не ждут,

где из улицы в улицу ходит лихо,

где свинчатку льют и покрышки жгут.

Всё перепуталось, и повторять не сладко –

и родная речь, и чужой пейзаж.

У мальчишки когда-то была рогатка.

Но мальчишка вырос и взял калаш.

Спутав голос крови и запах крови,

дуновенье Божье и едкий дым,

он стоит на страже и наготове,

даже сам не ведая, кто за ним.

Жутко ему, и ужас его расплёскан

по брусчатке выжженных площадей.

Он дрожит, со всем камуфляжным лоском,

по-щенячьи пугливее и лютей.

У него мордашка маленького бульдога,

а в кармане – дюжина сигарет.

Кто теперь расскажет ему про Бога?

Есть ли где-то Бог, или Бога нет?

4.

Мы себя казним, что живём не там,

так зачем Ты еще казнишь,

растравляя боль по родным местам,

оставляя лишь

две-три улицы да пяток имён,

да и то сквозь сон

проступают в памяти с зеленцой

медный кипяток,

муравьиный крап на ступне босой,

травяной виток

и ручей, вдоль которого можно течь,

проливая родную речь.

Там теперь ледяная идёт война

меж людьми и людьми,

как эхо идёт от краёв до дна,

пока не скажет: возьми,

пока в ответ себе самому

не подтвердит: возьму.

Мы живём не там и себя казним,

что теряем свое родство.

Как давным-давно умирали с ним,

умираем и без него.

Только чада, в отрыве от нас, поймут

этот смертный труд.

Мы уже не вернемся туда теперь,

только б вывезти наших чад

из мест, где на зверя выходит зверь,

источая животный чад

на всё, что видят душа и глаз –

но теперь без нас.

ОТЧАЯТЬСЯ… УТЕШИТЬСЯ… ОСТАВИТЬ

Вздумал отчаяться… да не свезло.

Вот оно, рядом, привычное зло,

жизни прививка простая.

Глянул – действительным стало число,

мнимым себя не считая.

Вздумал утешиться… видно, никак.

Чья-то приманка, нечаянный знак

душу саднит, не жалея.

Вот уж, действительно, дело – табак.

Кто этой ночью и где я?

Вздумал оставить как есть… ерунда.

Больше не будет уже никогда

рядом добра или чуда.

Сон протекает сквозь ночь, как вода,

вспять, никуда ниоткуда.

БРЕЛОК

Я таскаю с собой, как брелок,

город-случай и город-предлог

с этим «шо», с этим «г» фрикативным,

этот край с населеньем и гимном

на каком-то наречье чудном,

на медовом, степном, водяном,

на дорожном, крутом и пологом,

и твержу об одном, об одном

под любым пустяковым предлогом,

что отсюда вовек не уйду,

«шо» и «г» заключая в узду.

Этот город со мной налегке,

весь в кармане моём, на «брелке»,

и душа его неуследима,

словно я до сих пор ещё здесь,

пью дворов его морось и взвесь

с острым привкусом счастья и дыма,

и восход его весь, и закат,

и отзвучья его аффрикат

замирают и тянутся мимо.

____________________________________________

¹ Анна Корнышева. Родилась в Великом Новгороде. Живёт в Монреале. Закончила университет Квебека по специальности графический дизайн. Участвовала в выставках в Европе и в Северной Америке. Получила награду за свою картину на международной выставке в Лувре.

² Улицы в Харькове и Эрфурте.