rein-evgeny-2015-3-1

Поэзия метрополии

Евгений РЕЙН

Поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился в 1935 году в Ленинграде. Лауреат множества премий, в том числе Государственной премии Российской Федерации в области литературы и искусства (1996), Пушкинской премии немецкого фонда Альфреда Тёпфера (2003), Государственной Пушкинской премии Российской Федерации (2004), Российской национальной премии «Поэт» (2012).

О творчестве Евгения Рейна, кажется, сказано уже всё, что можно было сказать. И всё же поэзия Рейна необъятна и неизъяснима, как сама жизнь, в её великолепных и убогих подробностях, как время, то «немеющее», то громыхающее, то тихо исповедующееся. Во всех своих тембрах и тональностях, во всех противоречиях, во всём сопряжении трагического и прекрасного. Есть жизнь, есть время и есть Поэт, их летописец и хранитель. Поэт эпохи и Поэт-эпоха, продолжающий на радость читателю созерцать, размышлять, творить. В настоящей подборке представлены избранные стихи автора последних лет.

О. Г.

ПОЭЗИЯ

Памяти Георгия Адамовича

Зашли в кафе. Он заказал коньяк.

Под вечер фонари уже сияли.

За столиком уселись кое-как,

и мы свою беседу продолжали.

«Поэзия, дружок, совсем не в том,

чтоб выкрикнуть, ревнуя и переча.

Она – намёк, а не роскошный том,

скорее не свидание, а встреча –

такая, как сейчас у нас с тобой

за этим столиком, в соседстве с баром.

На улице ты видишь проливной

дождь пополам с парижским всем угаром.

Так выпьем за поэзию. Она –

нечаянный и незаконный отблеск,

ещё полуоткрытая страна,

внезапного распада одинокость.

Я знал таких, немногих, перечесть –

хватает пальцев на руках. Однако

поэзия – письмо, шифровка, весть

от скрытого за тучей зодиака».

Мы выпили. Оркестрик заиграл.

Тьма утвердилась. В зале сникли тени.

Жизнь продолжалась, точно скромный бал,

всегда готовый к новой перемене.

2014

ФИЛОСОФИЧЕСКОЕ

На Басманной сумрачно и тихо,

флигелёк снежком подзанесло,

только громыхает повариха,

попугай кричит – ему назло.

Отложив Паскаля и Монтеня

и плеснув лафит себе в бокал,

так он и сидит в уединенье,

эту ночь и вовсе он не спал.

Над Москвой Рождественское утро,

долетает колокольный звон,

отложив чубук из перламутра,

он сидит – и зол и воспалён.

Завтра выйдет номер «Телескопа»,

вскоре попадёт он в Петербург,

и его не выручит Европа,

не поможет даже Демиург.

Что-то будет. Что-то всё же будет,

может быть, накликал он беды…

Что же… Время всех и вся рассудит,

оправдает страсти и труды.

А пока, послать бы за лафитом

и задёрнуть шторы. Где табак?

И не быть недвижным инвалидом,

и прибрать в квартире кавардак.

И поспать, поспать бы, отобедав,

всё ж ему не худший жребий дан.

В дверь стучат. Наверно, Грибоедов,

он сегодня едет в Тегеран.

2014

ПАМЯТИ ЛЕОНИДА ВИНОГРАДОВА

В государстве Гана есть своя богема?

И ты ушёл, слагатель поговорок,

к богеме Ганы, в ленинградский тыл,

раздвинул свой неотвратимый морок,

дверь на цепочку старую закрыл.

На Пушкинской, а может, на Галерной

тебя я повстречал в последний раз.

С тех пор и вьётся холодок неверный,

с прорехой совмещается рассказ

о том, как жили, где и как бывали

и Уфлянд, и Красильников, и ты,

что делали в вагоне, на вокзале,

в толпе, средь безразличной суеты.

В корыте сколько б ни было корысти –

не нам её оттуда доставать.

Ах, Лёня, Лёня, я без укоризны,

воистину хочу тебе сказать:

ведь лучшее, что было, – белой ночью

стояли мы на Троицком мосту

и понимали, видели воочью,

как солнце набирает высоту.

2014

ЗАПОЗДАЛЫЙ ОТВЕТ

И. Б.

Замёрзший кисельный берег. Финский залив. Кронштадт.

Здесь мы с тобой гуляли, покуривая «Кэмел»,

месяц за месяцем, год или два подряд,

здесь под закатом, что багровое пламя пенил.

Жизнь разбегалась. Атлантика шла «на Вы».

Дядя Сэм и Кремль грозили атомной бомбой.

Лавр остролистый, не стоивший головы,

всё ещё медлил внутри пустоты утробной.

Вот в Роттердаме в гостинице «Гранд-Централь»

я тебя встретил, и мы заказали «Бушмилл»,

но размыкается времени вертикаль

и упирается в воздух – просторный, горячий, душный.

Ангелы вдалеке

галдят, точно высыпавшие из кухни официанты.

«Жизнь – это кросс, без пальто, налегке,

только над финишем глухо басят куранты.

Жизнь – это рифма, это цезура, друг,

ямб шестистопный – александрийский прочерк,

брошенный с яхты спасательный лёгкий круг,

голая муза под одеялом строчек.

Пальцы в табачной ржавчине, кариатиды дней,

ось Полярной звезды, стоптанные ботинки,

чаша, змеёй обвитая, тем она нам видней,

что продаётся, как молоко на рынке.

Слушай, смотри и падай под похоронный марш,

что нам Шопен, даже Вергилий в передней,

эту помаду по жадным губам размажь,

всё это прах по сравнению с небом бредней».

2014

Валентина Жолудева. «Без названия».

ПОЛТОРЫ КОМНАТЫ

Собор Преображенский лезет в дверь,

открой ему, не то – упрётся в нёбо,

ещё об этом рано, но теперь

моё перо ведут тоска и злоба.

Там, на Литейном, вечная молва

всех новостей и сплетен ленинградца,

она доступна так и молода,

что нам пора отсюда убираться.

Тем более что в комнате темно,

темно, как в трюме, и совсем нечисто,

и, отражаясь в стареньком трюмо,

зачем бы нам не пошутить речисто.

Постой, так не уходят напролом,

не оставляют так разор дикарский,

сто фотографий над твоим столом,

машинка, книги и фонарь китайский.

Воротнички истёртые рубах

и скотный двор разношенных ботинок,

и два комода на своих дубах,

вступившие с пространством в поединок

и у него изрядно отхватив,

припрятавшие что-то шито-крыто

в укромный уголок, где негатив

показывает нам изнанку быта.

А я? Я буду ждать тебя во сне,

пока меня снотворное не сломит,

покуда на облупленной стене

родная речь не обратится в омут.

2014

«ПЕЙЗАЖ В ОВЕРЕ ПОСЛЕ ДОЖДЯ»

Н.

Осины, ивы около запруд,

И заросли осоки, и дорога,

Болото, кочки – всё, что есть вокруг –

Великолепно, в сущности – убого.

Искусство, необъятный твой пейзаж

Нас помещает в бездны сердцевину,

Какая точная, естественная блажь,

Художник, как Адам, возник из глины.

Но если отойти в далёкий зал,

Стать на границе лучших откровений,

И высмотреть, что быстро срисовал

Бродяга, сумасшедший, новый гений.

Там паровозик на краю земли,

Повозка со снопом у переезда,

Пустующая лодка на мели,

Всё движется намеренно и резво.

Всё вместе с ним. Отбросив свой мольберт,

Сам живописец – нищий и богема,

Спешит в Париж, чтоб выполнить обет,

Из Амстердама или Вифлеема,

Теряя тюбики, чужой абсент глуша,

Среди народных скопищ и уродов,

И соскребая лезвием ножа

Пронзительные очи огородов.

ЦЕЛКОВ

Там, на Ивановской, на Двадцати Восьми

Панфиловцев обледенелых Химок,

Среди бубновалетчиков мазни,

Портвеина, забав и недоимок

Жил-был художник. Невеликий рост,

Штаны с пятном, ковбойская рубаха,

Но холст его сиял из-под корост,

Как кирпичом начищенная бляха.

Он силился всё это объяснить,

Но опускался, как весы от груза,

И сам сбивался, обрывая нить:

«Смотрите, братцы – «Едоки арбуза».

А живопись сияла, как могла,

Зелёным и малиновым, и алым,

И краска, раздеваясь догола,

Рассказывала сны под одеялом.

И он уехал. Захлебнулась даль,

И новые холсты повисли чисто

В тех галереях, где на вертикаль

Вскарабкались кубисты и фовисты.

На улице Сент-Мор у Пер-Лашез,

Где из окна не видно нашей тени,

Он всё рисует, точно в первый раз,

Ничуть не удивляясь перемене.

Все также ослепительно чудно,

Сверкая расцветающим металлом,

Гудит в ушах Целкова полотно,

Огромное – зелёное на алом.

2013

НА БРАЙТОН-БИЧ

Памяти Сергея Довлатова

Уселись мы в плетёных креслах

на Брайтон-Бич в ресторане «Мишка»,

среди пенсионеров местных,

обедающих без излишка.

Он заказал бутылку «Смирновской»,

рыбец и крабов, ещё – пельмени…

Он был в отличной джинсовке ноской,

большой, довольный…

И только тени

усталости легли в подглазья,

и мелко-мелко дрожали пальцы.

Официанту сказал: «Старайся!»

Дошёл до бара и там остался…

И я припомнил, как в Ленинграде

он пил у будки чекушку с пивом,

как в Савкине листал тетради,

как спал на пляже перед заливом.

Вот он уселся в свою «тойоту»,

вот он заехал и в Квинс, и в Сохо,

вот рассмеялся он анекдоту,

но так невесело…

Он кончит плохо –

мне показалось. Но было поздно

его расспрашивать о том и этом,

и мы с ним веселились слёзно

в Нью-Йорке душном тревожным летом.

И он мне подписал две книжки,

и мы расстались на аэродроме,

но гаснет память, и только вспышки

той легкой жизни проходят в дрёме.

2013

КЛУБ САМОУБИЙЦ

Я постучался в клуб самоубийц,

Но не вошёл, остался на пороге.

Товарищи, достойных сколько лиц,

Поговорим о нашем эпилоге.

Мы начинали вместе, всё равно

В какое время, но в одно касанье,

Хотели жить, возможно, шухарно

И оправдать призванье и названье.

И вот теперь, когда случилось так,

Что адвокат запутался в законах,

Упал на «решку» брошенный пятак,

Жук-человек приветствует знакомых.

Перечить вашей правде не могу,

Но кто-то должен сторожить у входа,

И ежиться, и ныть по пустяку,

Кемарить в караулке до восхода.

Вполуха слушать ваши голоса,

Ночные перепады, лай овчарки,

А что стеречь? Колоду без туза,

Да стертые талантами помарки.

И всё-таки, раз я остался здесь,

Нельзя сторожку покидать при смене.

Что жизнь и смерть? Одна в потоке взвесь,

Подкладка и сукно на манекене.