gandelsman-vladimir-2014-6-1

Поэзия метрополии

Владимир ГАНДЕЛЬСМАН

Родился в 1948 году в Ленинграде, закончил электротехнический вуз, работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком и т. д. С 1991 года живёт в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге) – поэт и переводчик, автор книг стихов: «Новые рифмы», «Школьный вальс», «Исчезновение», «Ладейный эндшпиль», «Читающий расписание», «Видение», многочисленных публикаций в журналах «Октябрь», «Огонёк», «Знамя», «Новый мир», «Новая юность», «Звезда», «Урал», «Волга» и т.д.; переводов из Шекспира (сонеты и «Макбет»), Льюиса Кэрролла, Уоллеса Стивенса, Джеймса Меррилла, Ричарда Уилбера, Имона Греннана, Энтони Хекта, Томаса Венцловы и др.

Владимир Гандельсман публикуется в разделе «Поэзия метрополии», поскольку, проживая и в Нью-Йорке, и в Санкт-Петербурге, не позиционирует себя как поэта диаспоры.

Владимир Гандельсман в представлениях не нуждается. Являясь обладателем уникального в своей иррациональности и парадоксальности поэтического мышления, он каким-то одному ему ведомым или неведомым образом приближается к истине, открывает читателю вещи, которые становятся для него необходимыми, насущными. Впрочем, не стану долго разглагольствовать, а лучше оставлю читателя наедине с этим удивительным поэтом.

О. Г.

СТИХИ ИЗ КНИГИ «АРКАДИЯ»

ВОЗНИКНОВЕНИЕ

– Ты кто? – Я мысль. – Куда ты? – Я к тебе. –

Вот уж не звал. – А я из приходящих

без спроса – при еде, или ходьбе.

Или во сне. Подобно голытьбе,

непрошеная, – я не для хотящих.

– О чём ты? Почерк твой не разберу... –

Я ни о чём. Я есть возникновенье.

Так шёлковый внезапно на ветру

плеснёт флажок на утреннем смотру.

Запомни. – Что? – Прекрасное забвенье.

– А незабвенное забыть? – Забудь. –

Откуда ты? – Я не рождалась. – Если

ты не рождалась, не к чему прильнуть. –

Ты видишь книгу? В ней сокрыта суть.

Читай вот здесь. – Постой, придвину кресло...

Ты где? – Исчезла.

МЕТАМОРФОЗЫ

Всё, что бесследно

в сети уловлено,

истинно свет, но

не обусловлено.

Не протяжённость,

не притяжение,

ни отражённость,

ни отторжение.

Сна не избегли,

яви, всё – невидаль:

таянье, снег ли,

облако ль, дерево ль.

Молний и лилий,

раннего моря ли

свет не продлили

и не оспорили.

НА ПОВОДКЕ

Остальное время

гулять с собакой,

глядя, как, ослепительно рея,

летят облака.

Поводок – только повод,

чтоб увидеть в строке,

кто на чьём поводке.

Остановлен ли, крутится ворот?

Так не видит различий

между небом и небом взгляд птичий,

день за днём

пролетающий тем же путём.

На осколок блюдца

засмотреться в ручье

и забыть, как вернуться

и зачем.

РОСПИСЬ НА ВАЗЕ

Когда вращаются колёса

океанических глубин

и над поверхностью белёсой

слетает с обода дельфин,

за ним другой – как за иглою

игла, скользя, сшивая две

стихии выгнутой игрою,

с летучей рифмою в родстве, –

я вижу берега Коринфа

с накатом лёгких пенных волн,

где за изменчивою рифмой

поэт, беспечной веры полн,

охотится, – свежо и рано,

дельфины мчат на всех парах,

и за спасенье Ариона

я их спасу в своих стихах.

КАДР С ПОВТОРОМ

Ниоткуда подует, и двор

покачнётся, и резко

в распахнувшийся створ

выбросится занавеска.

Тут как тут шелкопряд

тутовый, и сквозь ветки

вдруг просыплется град,

застучав по беседке.

Среди ясного неба

град в июне! Замру

и секундную стрелку

умолю, узаконив игру,

повторить... Ветер, двор,

и тряпица проворно

в распахнувшийся створ

выбросится повторно.

РИФЕЙ

Ядовитоязычные змеи обвили шеи

всех троих (по числу «петель» в «Лаокооне»).

Нежной ночью отряд отборный

из утробы дубовой вылез, и дрогнул город.

Предо мною, как на ладони Вергилия,

запылавший Пергам предстал, где скворечник

сердцевитая птица облюбовала.

Но горел Приамов дом, и она задохнулась.

Если бы не юный Рифей прекрасный,

в одиночку вышедший на данайцев,

чем бы мы пустынные наши палаты

оправдали и череду чертогов от гари чёрных?

Всё списали бы на богов беспощадных

и обитель Орка, которой обречены живые.

Но каков Рифей, не сказавший: гибнуть,

ничего великого не свершив, не время?

В ШВЕДСКОЙ ДЕРЕВНЕ

Розы, выросшие на камнях,

остров роз,

запах спящего дерева в церквях,

детский Христос,

созданный не Отцом,

а плотником, Его отцом.

Шёлк бабочек, шёлк, шёлк,

знающий в лепетанье толк.

На щеках прихожан

отсвет земляничных полян.

Там, где к ночи густеет замес

волн морских

и, под стать им, мускулистых небес,

голос не стих

твой и взгляд не исчез, –

нет исчезновенья чудес.

ДАВИД БЛАГОДАРИТ

Блажен, кому отпущены грехи,

кто Господу, что новые мехи.

Дух взаперти пытал меня, как гость

из преисподней, сохли кровь и кость.

Так тяжела была рука Твоя,

что я открылся, грех свой не тая,

до глубины, и Ты, склонив Твой слух

ко мне, освободил скорбящий дух

для радости. Пусть праведник творит

молитву и Тебя благодарит.

«Я вразумлю тебя – в Моих руках

твой путь, не попирай себя, как прах.

Не будь, как необузданный лошак,

чтобы уздой Я сдерживал твой шаг».

Путь нечестивого – греховный тлен.

Ты ж, праведник, пой Господа, блажен.

АПРЕЛЬ

Исчезновенья чистый отдых.

Пока глядишь куда-нибудь,

трамвай, аквариум в Господних

руках, подрагивает чуть.

Есть уголки преодолений,

где можно преклонить главу,

и солнца крапчато-олений

узор, упавший на траву,

и есть под шапкой-невидимкой

куста прозрачная весна,

внезапно розовою дымкой

осуществившаяся вся.

Апрельский замысел так тонок,

что крошечных двух черепах

смеющихся везёт ребёнок

с аквариумом на руках.

Ирина Душацкая. «Пруд» (лён, вышивка).