chkonia-daniil-2016-4-1

Поэтическая критика

В ПОЛЕ ЗРЕНИЯ «ЭМИГРАНТСКОЙ ЛИРЫ»

КНИГИ 2015 – 2016 ГОДОВ

Даниил ЧКОНИЯ (ГЕРМАНИЯ)¹

Короткие рецензии на стихи Ирины Евсы, Марии Ватутиной, Павла Лукьянова.

ВЫДЫХАЯ СТИХИ

Ирина ЕВСА. ЮГО-ВОСТОК. Из трёх книг. М.: Арт Хаус медиа, 2015, – стр. 165.

И. ЕВСА. Фрагмент (стихи). «Знамя», №11, 2016.

И. ЕВСА. Стихи. «Эмигрантская лира», №16(4), 2016.

Ирина Евса издала книгу избранных стихов, некоторым образом отражая свой творческий путь периода обретённой поэтической зрелости. Сюда вошли стихи из книг «Опись имущества» (Киев, 2003), «Трофейный пейзаж» (Харьков, 2006) и «Южный вокзал», так и не вышедшей отдельным изданием. Есть о чём призадуматься издателям: большая книга поэта уже написана, автору есть что показать и рассказать о непрерывном восхождении к высокому, не знающему провалов, художническому проявлению своего мировидения.

Ирина Евса, будучи ещё совсем юной, публиковала стихи, задевающие сознание серьёзного читателя, вызывая у него доверие искренним воплощением переживаний автора и её стремлением проникать в суть явлений. И порой возникавшая в ранних стихах угловатость отражала свежесть и остроту мировосприятия, соответствовавших ещё не накопленному стихотворческому опыту и мастерству.

Сегодняшняя Евса – признанный мастер поэтического цеха, если говорить о ремесле. Но это уже давно пройденный этап осуществлённого пути. В случае Евсы есть очень важная составляющая творческого роста: её стихотворная речь неуклонно развивалась в гармонии со становлением личности автора, что привело к явлению Поэта. Поэтому и разговор о мастерстве – это речь о банальном, само собой разумеющемся.

Её стих – упругий, экспрессивный, образный, метафоричный, богато инструментованный – звучит как естественный способ художественного мышления, способ постижения мира и общения с ним:

Город с хлопьями взбитых сливок, увлажнённый, как сантимент,

всех ужимок твоих, наживок мной изучен ассортимент.

Твой шансон приблатнённый, литер искривленье в ночной воде,

эти здания, что кондитер сумасшедший состряпал, где,

затесавшись в кирпично-блочный ряд, в нечётные номера,

закосил под шедевр барочный дом на улице Гончара,

чей светильник в окошке узком зажигается ровно в шесть,

чей потомок меня на русском не сподобится перечесть.

…Там когда-то кофейник медный начищая, смиряя прыть,

я боялась не рифмы бедной, а картошку пересолить.

Ум был короток, волос долог. И такой поднимался жар,

словно въедливый египтолог лупу к темени приближал.

Так и хочется привести – несколько по другому поводу сказанные однажды слова Давида Самойлова: «это как артиллерийская стрельба по площадям!»

Действительно, уместить в три строфы и лирические вспоминательные строки, и детали житейского быта, и картины городского пейзажа, и оглядку на тот самый пройденный путь, его прошлое – этого пути, и передать ощущение печалящей политической конъюктуры – подобный охват поэтического поля зрения даётся немногим. Евсе это дано.

Она выдыхает чистую лирику с такой степенью исповедальной искренности, что впору говорить о мужестве этой исповедальности, этой постоянной открытости. Её лирические стихи – исполнены такой драмой жизненного опыта, что перестают быть личными стихами, вызывая живой отклик читателя:

Ручку сжимаешь, как потное древко

знамени. Кровь приливает к лицу.

Мой герметичный, не злись: пятидневка

наших сражений подходит к концу.

Вольный, как те, что уже отмотали

срок, повторишься в вагонном стекле.

…Столик из пластика. Вторник. Монтале.

Смилуйся! – не говори: Монтале.

Она выдыхает стихи, в которых жизнь наполнена драматическими реалиями, трагедией времени, отражённого в конкретной человеческой судьбе. Но Евса далека от умозрительных сентенций, разворачивая внутренний сюжет стихотворения к своему полудетскому, ещё не омрачённому тяжёлым знанием, радостному взгляду на жизнь. Мир может быть одновременно прекрасен и ужасен. И в этом куда больше житейской правды и психологической достоверности, чем в обличающих инвективах запоздалого суда над ушедшей эпохой:

Майское шествие. Медь оркестра:

в раструбах мошкара.

И госпитальная Клитемнестра –

старшая медсестра –

древко сжимает, твердея ликом,

лозунгом полоща

в небе. И страстно горит гвоздика

в петле её плаща.

Горло восторгом першит – а надо ль? –

если потоком слёз

блудного мужа сметёт в Анадырь

гневный её донос.

Если потом она, после смены,

стопкой сложив бельё,

новеньким скальпелем вскроет вены,

вымолив забытьё…

Но выдыхая «ур-р-ра!» полстами

глоток, почти мыча,

зычно скандируем: «Ленин с нами!»,

пятнами кумача

мучая зелень. И близко-близко

локоть твой и щека.

И прожигает карман записка:

«Встретимся у ДК».

За такими стихами встают и отдельно взятые человеческие судьбы, и общая судьба большой страны, и картины малой родины, а в случае Евсы это и родная Харьковщина, и Таврида, поэтическая Киммерия.

Стихотворения Ирины Евсы, тяготеющие к публицистическому высказыванию, никогда не опускаются до зарифмованной плакатности. Пафос обличения у неё всегда заземляется. Увы, в нынешние времена не отвести лица от происходящей трагедии, не спрятаться за подростковым незнанием. Да Ирина Евса и не намерена этого делать. Потому, не щадя ни себя, ни читателя, она быстрыми мазками пишет картины, ставя точки деталями, которые приводят в ужас зрителя, и зритель, читатель этой картины проникается болью и страданьем поэта:

Митрич, Шурка безбашенный,

что к сеструхе забрёл на постой,

Лёнька с мордой расквашенной,

Витька Череп из двадцать шестой.

Не стерпев безобразия

и шального боясь топора,

полукровка Евразия

отрыгнула их в зону двора.

Им, с ухмылками аццкими

прочесавшим Афган и Чечню,

чёрно-белыми цацками

в этот раз не позволят – вничью.

И – сквозь драное кружевце

лип заснеженных – стол дармовой

продирается, кружится,

ввысь четвёрку влача по кривой.

То сбивает впритирочку,

то мотает попарно в пурге.

И у каждого бирочку

треплет ветер на левой ноге.

Своими стихами последних лет Евса с предельным человеческим и творческим напряжением прописывает портрет трагической эпохи слома времён.

ВЫПЛАКАТЬ БОЛЬ

Мария ВАТУТИНА. ПОСЛЕСЛОВ. М.: – Издательство «Перо», 2015. – 110 с.

Книга стихов «Послеслов» Марии Ватутиной напоминает ставшую ходульной, но по сути верную, сентенцию: лирический поэт всю жизнь пишет одно стихотворенье. Её книга – это по сути монолог, с которым автор пробивается к одному единственному адресату. Монолог этот полон отчаяния, ибо он обращён к любимому человеку, ушедшему из жизни. Иногда этот монолог обращён и к самой себе, что подчёркивает лишь степень отчаяния и безнадёжной надежды быть услышанной тем, к кому обращены эти строки:

В день пролетевший за

Жизнью твоей с небес

Выплакала глаза

Всю глубину и блеск

Влево через дома

Взгляд устремившись мок

Если сойду с ума

Значит Господь помог

Этот корпус стихов создан в кратчайшие сроки, счёт едва ли не на дни, и, по сути, стихи, составившие главную часть книги, это дневник души поэта, мечущейся между надеждой и осознанием потери всякой надежды. Это путь от Господа, способного одарить безумием измученное страданием человеческое существо до бога, написанного со строчной, путь от надежды и веры до ужасающего душу отрицания:

Если ты… скрежещущее слово

Не пущу из пропасти своей…

Я скажу, что я была готова

Да и мало проку от церквей

Я скажу ты голос не услышал

Велика предсмертья полоса

Да и бог наверное весь вышел

Разучился делать чудеса

И уже оглядкой на свой дневник измученной души брошены слова, полные внутреннего слома:

Листать дневник, где ты условен, зыбок,

И я в своём смиренье не права…

Я новых впредь не совершу ошибок,

Хотя бы потому, что не жива.

Ватутина – поэт открытого, распахнутого эмоционального склада. Её осмысление жизни идёт вслед за переживанием, отражение боли в этих стихах синхронно с жизнью души. Здесь прямая речь поэта проявлена в точном значении этого слова, и рождение поэтической мысли происходит на глазах у читателя. Перепады настроения, метания сердца, борьба между отрицанием, которое порождено отчаяньем, и обретением веры и внутренней стойкости – стержневая линия стихотворного повествования этой книги.

Горечь обстоятельств держит стихотворение на двух струнах: обиды не за себя и самоиронии:

Будет агнцем мой сыночек,

Раз уж мать его – овца.

У него в бумагах прочерк

На фамилии отца…

Он бы плотничал по отчим

По вертепам, пас овец.

Ты б считался Бого-отчим,

Пусть бы злился Бог-отец…

И вот так с тех пор возочек

С Богом-сыном под рукой

Тянем двое: я и прочерк,

Но божественный такой…

Эти три строфы вырваны из более протяжённого стихотворения, но контекст понятен. Книга приобретает характер не только плача, но и разговора с адресатом, спора, упрёков даже, но тем не менее движет ею сила женской любви! И это – прежде всего – книга о женской судьбе – в частности, о женских судьбах – в целом. В этом тоже достоинство поэзии Марии Ватутиной – книга не замыкается в герметичном пространстве стихотворения, она вызывает читательский отклик, она взывает к людям: умоляет их быть бережней друг к другу, помнить об ответственности друг перед другом.

А вера и надежда всё равно приходят к измученному страданием сердцу, приходят так, как и кто их по-своему понимает и обретает:

Когда я опомнилась – поле кругом,

Звенит тишина, как броня.

А я всё любила, любила потом

До самого Судного дня.

Любила тебя! Аж ребёнок зачат

В бесплодных моих телесах.

Поэтому рядышком нас приютят

На небесах.

Выплакать, выкричать, выбормотать боль и страдание – смысл этой поэзии, поэзии, лечащей душу.

Павел ЛУКЬЯНОВ. TURISTIA. – М.: Воймега, 2016. – 64 с.

Биография Павла Лукьянова наполнена географическими перемещениями, что не имеет отношения к туризму. Он достаточно подолгу жил в разных странах, занимаясь научной деятельностью. Тем не менее в названии его книги стихов «Turistia» слышится и «туризм» и жалобно-элегическое «Tristia», иными словами, уже в названии книги декларируется стремление автора к игре созвучий и его попытки поиска нового смысла в столкновении этих созвучий.

Сказать, что это стремление всегда находит адекватное воплощение и стихотворение несёт ясно проявленную смысловую нагрузку, пожалуй, сложно. Но ставит ли перед собой задачу поиска новых смыслов автор? А что если ему важна жизнь самого, отдельно взятого, слова, если поэт работает со словами и смыслами именно в надежде найти им новую звуковую окраску, под которой, как под снегом, таятся эти обретения, даже если снег этот лежит на земле, впадающей в лето, и летящие насекомые жужжат, словно колокола?!

надежда ты, надежда, занесена, подснежна,

глядят пустые вежды, и ветер черпаком

кидает километры, ни продыха, ни где ты,

земля впадает в лето, по ком жужжат, по ком?

А потому – делай своё дело, как ты его понимаешь, как требует того твоё ремесло:

заткнись и пой, возьми повыше,

не всё то золото и зло:

и в захудалом человеке

есть худо-бедно ремесло.

Творческий эксперимент должен оправдывать себя в том случае, если автор ставит перед собой определённую цель, решает задачу, ответ которой заранее известен. В случае Лукьянова оправдания не нужны: поиск идёт без определённой цели – автор доверяет игре слов и созвучий, даже когда сомнения его одолевают, и это обретает, в конце концов, свой смысл:

в границах земного стола

пылятся чудные дела,

душа твоя всё проспала

и дети твои как зола.

не хочешь смотреть? так смотри:

вот, плавность, твои корабли,

вот, вечность, твои пустыри,

вот, память, твои звонари.

В этой книге всё живёт по своим, непривычным и необычным законам:

здесь на неправильной дорожке

следы неправильных людей…

Сопротивление всему уравновешенному, стандартизованному становится смыслом игры в слова:

встретишь себя у зеркал

и устрашишься лекал.

Но в человеческом существовании игрой не отделаться. Смысл должен себя обретать, должен подсказывать путь к этому обретению, должен давать ему, смыслу, свет:

когда-нибудь ты станешь далека,

сама собой раскроется рука

и в тексте, покосившемся слегка,

я разгляжу детали маяка…

Автор в итоге приходит к тому, что можно назвать достигнутой целью, согласием слов и смыслов. Неслучайно бросает он эти слова:

описание речки равно погружению в речь,

отпусти своё слово: однажды его не сберечь…

Кажется, отсутствие этой самой цели как раз и чревато ограничением свободы слова и речи. Павел Лукьянов знает, где зажжены его маяки, знает пути, по которым движется его свободное слово.

«Turistia» может вызывать споры о пределах творческой свободы и эксперимента, но выпустившее книгу издательство «Воймега» в очередной раз продемонстрировало, что ему доступен широкий спектр звучания поэзии.

¹ Информация об авторе опубликована в разделе «Редакция»