bachit-kenjeev-1-1

Поэзия диаспоры

Бахыт КЕНЖЕЕВ (США)

Известный поэт русского зарубежья. Родился в Чимкенте (1950 г.), окончил химфак МГУ, в 1982 эмигрировал в Канаду, сейчас живёт в Нью-Йорке. Автор множества книг стихов и журнальных публикаций, а также романов, повестей, рассказов. Лауреат нескольких литературных премий. Член Русского ПЕН-центра. Член жюри первого фестиваля «Эмигрантская лира».

* * *

Где под твердью мучительно-синей

не ржавеет невольничья цепь,

и забытая богом пустыня

по весне превращается в степь —

я родился в окрестностях Окса,

чьи памирские воды мутны,

и на горе аллаху увлёкся

миражом океанской волны.

Вздрогнет взрывчатый месяц двурогий,

сбросив пепел в сухую траву.

«Почему ты не знаешь дороги?»

«Потому что я здесь не живу».

Не имеющим выхода к морю

только снится его бирюза.

Пусть Эвтерпа подводит сурьмою

молодые сайгачьи глаза —

есть пространства за мёртвым Аралом —

потерпи, несмышлёный, не пей —

где прописано чёрным и алым

население нищих степей —

и кочевник любуется вволю

на своих малорослых коней —

солоней атлантической соли,

флорентийского неба темней.

* * *

Витязь, витязь, что же ты напрасно замер на скрещении дорог?

Сахар, соль, подсолнечное масло, плавленый сырок.

Фляжка с вмятиной, щербатый носик чайника, о Ленине рассказ.

Град, где содержимое авосек выставлено напоказ.

Город алый, где даётся даром ткань — х/б, б/у — стиха,

и летят, и тлеют по бульварам рыжих листьев вороха,

и восходят ввысь, клубами дыма охватив Стромынку и Арбат…

Ну, конечно, неисповедимы. Кто же спорит, брат.

* * *

«А вы, в треволненьях грядущего дня, возьмётесь ли вы умереть за меня?»

Он щёлкнул по чаше — запело стекло. Неслышно кровавое солнце плыло.

И ласточка в небе пылала, легка, но Симон смолчал, и смутился Лука.

Один Иегуда (не брат, а другой) сказал, что пойдёт ради вести благой

на крест. Снятся мёртвому сны о живом, шепнул — и утёрся льняным рукавом.

И если хамсин, словно выцветший дым, к утру обволакивал Иерусалим, —

печёную рыбу, пустые рабы, мы ели, и грубые ели хлебы,

чуть слышно читали четвёртый псалом, вступая в заброшенный храм сквозь пролом, —

молились солдаты мечу и копью, мурлыкали ветхую песню свою,

доспехами тусклыми страшно звеня… Возьмётесь ли вы умереть за меня?

Продрогла земля, но теплы небеса, тугие, огромные, как паруса,

и плотный их холст так прозрачен, смотри, — как мыльный пузырь с кораблями внутри,

как радуга, радость всем нам, дуракам, спешащий к иным, да, к иным облакам.

И ангелу ангел: ну что ты забыл внизу? Ты и там погибать не любил.

И в клюве стервятник воды дождевой приносит распятому вниз головой.

* * *

Скучай, скучай, водица ледяная по реченьке, текущей без забот.

Грек, мой сосед, гармонии не зная, по вечерам анисовую пьет.

Владелец странной лавки по дороге в аптеку, для кого содержит он

свой пантеон? Кому сегодня боги (читай: Арахна, Марсий, Актеон)

нужны? Как хлипки эти малолетки, как трогательна эта нагота!

Не мрамор, нет, старательные слепки, в телесный цвет раскрашены… И та

охотница, которая бежала сквозь лес ореховый, оленям бедным вслед,

и тот, хромой друг жаркого металла, и те, кого в природе больше нет -

малы, что запонки, и как младенцы, зябки, — в краях, где крот базальта не грызет,

лишь гипсовый Гадес в собачьей шапке, смеясь, вдыхает царственный азот.

* * *

И забывчив я стал, и не слишком толков,

только помню: не плачь, не жалей,

пронеси поскорее хмельных облаков

над печальной отчизной моей,

и поставь мне вина голубого на стол,

чтобы я, от судьбы вдалеке,

в воскресенье проснулся под южным крестом

в невеликом одном городке,

дожидался рассвета и вскрикивал: «Вон

первый луч!» Чтобы плыл вместо слов

угловатый, седеющий перезвон

католических колоколов.

Разве даром небесный меня казначей

на булыжную площадь зовет

перед храмом, где нищий, лишенный очей,

малоросскую песню поет?

* * *

Устал, и сердце меньше мечется. Еще и крокус не пророс,

еще морковным соком лечится весенний авитаминоз,

но стоит в предрассветной панике вообразить грядущий год,

где дудка квантовой механики над белокаменной плывет —

легко работать на свободе ей, охватывая наугад

опустошающей мелодией кинотеатр и детский сад,

игорный дом, и дом терпимости, музей, таверну и собор —

знать, наступило время вымести отживший мир, постылый сор —

и жалко, жалко той скамеечки с подстеленной газетой “Труд”,

где мы, целуясь неумеючи, печалились, что не берут

ни в космонавты, ни в поэты нас, и, обнимаясь без затей,

играли в мартовскую преданность нехитрой юности своей —

пальто на вате, щука в заводи, льняная ткань, простейший крой —

лишь позабытый звездоплаватель кружит над темною землей.

* * *

Доцент бежал быстрее ланей,

быстрей, чем кролик от орла,

стремясь к потешной сумме знаний,

чтоб жизнь согласная текла.

Он подходил к проблемам строго,

любил районного врача

и мучил павловского дога,

ночами формулы уча.

Я тоже раньше был учёный,

природе причинял урон,

и плакал кролик обречённый,

мне подставляя свой нейрон,

и видел мир, где нет удачи,

покрытый смертной пеленой,

а я в мозги его крольчачьи

ланцет засовывал стальной.

Вещает мне Господь-учитель:

пусть не страдалец, не мудрец,

но будь не просто сочинитель,

а друг растерзанных сердец.

Как жалко зайца! Он ведь тоже

бывал влюблён, и водку пил,

и куртку натуральной кожи

с вчерашней премии купил.

Цветков! Мой добрый иностранец!

Ты мыслью крепок, сердцем чист.

Давно ты стал вегетарьянец

и знаменитый атеист.

Ужели смерть не крест, а нолик?

О чём душа моя дрожит?

Неужто зря злосчастный кролик

в могилке глинистой лежит?