dobrovenskaya-elena-2017-1-1

Поэзия метрополии

Елена ДОБРОВЕНСКАЯ

Родилась в Хабаровске. Окончила филологический факультет Хабаровского государственного педагогического института. В течение многих лет вела авторскую программу на радио «Остров-Где-то-тут», подготовила и провела цикл литературных программ. Автор шести книг, а также пьес и текстов многих песен. Лауреат премии «Звёзды дальневосточной сцены». Печаталась в коллективных сборниках, в журналах «Лучшее в Хабаровске», «Главный город», «Дальний Восток», «Современная литература на иностранных языках». Работает редактором поэзии журнала «Дальний Восток». Член Союза писателей России. Живёт в Хабаровске.

Елена Добровенская из тех поэтов, которых хочется читать и перечитывать, потому как её поэтическая речь – чудодейственный эликсир, бальзам, лекарство, удивительное средство, помогающее в поиске гармонии в тебе самом, в настройке внутренних инструментов восприятия действительности. Её стихи просто пронизаны светом. Столько в них пространства, свежего ветра, звуков, красок, принятия жизни, что не возвращаться в этот поэтический мир невозможно. Это прекрасное ощущение упоения жизнью присутствует в стихах Елены, как преодоление её трагичности, на которую поэт отнюдь не закрывает глаза, но также даёт почувствовать во всей своей глубине и неизбежности. Но в том и заключена для меня сила и значимость этого поэта, что после прочтения его стихов совершенно искренне повторяешь за автором: «И было мне тепло на белом свете».

О. Г.

Я – РУЧЕЙ!

Мы тоже не всего читали Шнитке...

Вишневский

Не всего я читала Шнитке,

Не всего Льва Толстого пела,

Но душа не была хлипкой,

Даже если болело тело

От обиды, что горькой горше,

На осколках большого марта

Не кричу я: «Да что ж ты, Боже!»

Не цитирую всуе Сартра.

Ты же умный, куда бы деться,

Ты – высокий, но неба ниже...

А я – ручей, я впадаю в детство,

А ручьи не читают Ницше!

Акварелю и жду апреля,

Ощущая: ещё живая!

И рисую уже неделю,

В небо кисточку окуная.

НА АЛЯСКУ!

Друзья уезжают не в сказку, не в лес, не в немецкую глушь,

А едут они на Аляску, совсем им не нужен Париж!

Какие счастливые рожи! А я, как конторская мышь...

Не еду! Но всё же, но всё же, несу я весёлую чушь:

Храните себя, дорогие! Из кружки – последний глоток

Мы выпьем, и песни другие пошлёт мне всевидящий Бог!

Трясёт Приамурье, и в тряске моя пребывает земля,

Я жить не хочу на Аляске, я там уже буду не я!

И я выбираю, как дура, суровый мой Дальний Восток,

И длинное тело Амура, и серый тяжёлый песок,

И рядом – дыханье Китая, всю правду и кривду труда,

Уеду из этого края, и я уже буду не та!

Похожи на бравого Швейка, мои уезжают друзья...

Я – птица, я – Серая Шейка, я не улечу, мне нельзя!

Берите весёлые краски, рисуйте нездешний пейзаж!

Езжайте себе на Аляску, беря её на абордаж!

Бегите скорей, дорогие! Другие дороги вас ждут!

Но сколько в глазах ностальгии, хотя вы пока ещё тут...

ТИШЕ, БАБУШКА...

Тише, бабушка, спи, тут у нас всё, ей-богу, в порядке,

Мы вгляделись в глаза Рождества, мы видали звезду,

И у нас наступили весёлые снежные святки,

Мы смеёмся и пляшем на ярко сияющем льду.

Ты из камеры смотришь, ты смотришь из тридцать седьмого,

Слышу голос твой ломкий и тусклый, как в печке зола,

Ты оттуда взяла омертвелое чёрное слово,

И его оживила, отмыла потом добела.

В этой камере стылой так крепко дружила ты с Таней,

А когда умирала она, ей мерещился торт,

Море чёрное... ну а потом вдруг привиделся Сталин,

Потому что кричала она: «Вон – усатый, вон – чёрт!»

Тише, бабушка, мне подарили на счастье подкову,

Тише, бабушка, спи, не шепчи мне, жалея: «Малыш...»,

Я его сохраню – настоящее русское Слово,

Потому что во мне навсегда ты, родная, болишь.

ПРЕДПРАЗДНИЧНОЕ

Похмельный дворник разноцветье снов

Метлой корявой в небо выметает.

Витает запашок... но т-с-с, молчок!

Идти туда, где хрупкий свежий свет,

И снег нагой, невинный и блестящий

Скрипит, поёт что зимний твой сверчок,

Смычок чик-чок... какой он настоящий!

О чём скрипит? О том, что смерти нет.

О чём молчит? О том, что время тает.

И проступает яблочная суть

Сквозь праздничные лица мандаринов

Длиннее ночь, но Анна и Марина

В рождественской мелодии плывут.

ОТШЕЛЬНИК

Отшельник зацепился за века,

И в многовековой замшелой келье

(Ночуют тучи там и облака)

Он прозревает тело Сан-Микеле.

Тугой стрелою вырвалась строка,

Попав в лягушку. Что же – под венец, и

В глазах лягушки – пение Венеций

И прочих «ций». Чужого языка

Муранское стекло ль, горчащий мёд?

Отшельник переходит небо вброд...

ОСИПУ МАНДЕЛЬШТАМУ

Всё бредни, Мандельштам, смеющийся посредник

Меж нами и звездой, наследник чёрных ям

И ямбов, и цепей, и музыки последней.

Всё бредни, Мандельштам, где бренди, Мандельштам?

Не волк, скорее – вол, с воловьими глазами,

Не золотистый мёд, а злой Владивосток,

Всё бредни, Мандельштам, тебе ль не предсказали,

Что на тебя – вола – найдется век твой – волк

Что старый зек – душа – начнет орать, ликуя,

Когда ты упадёшь, и только солнца штамп

Скрепит печатью смерть. А мы живём, не чуя...

Всё бредни, Мандельштам... Всё бредни, Мандельштам

ИОН

И давай шелестеть, и шептать, шевелиться, шуметь и плакать,

То дождём притворяться, то снегом, но ускользая,

Он оставил знаки – любовник, шиповник, мой кот, собака,

Он – ион, он везде, и значит, что жизнь нагая

И беспомощна, и бесконечна, и мандрагоры

Волшебство в ней не убывает, а прибывает,

И вмещает в себя она звёзды, кресты и горы,

И весеннюю грязь и дрожащую песнь трамвая,

Он – везде, и земля опять получает семя,

И пронзительна синева золотого мая,

А когда мы устанем, и наше иссякнет время,

Будет он шелестеть, и шептать, что душа – живая...

ДЯДЯ МИША

Дядя Миша, старый алкаш, замерзает насмерть,

Ледяную улыбку его по лестнице ангел тащит.

Как сказал однажды Мюнхгаузен (и Янковский,

Тот, что в фильме лез по лестнице прямо в небо):

«Улыбайтесь!» Радуйся, дядя Миша!

Вон, какое небо тебе открылось!

Тяжела улыбка. Рабочий ангел

Тащит её, светлую, как причастье,

Смахивая пот. Завывает вьюга.

На земле, где снег – провожатый главный,

Тело в старой обморочной шинели

Заметает вьюга, а пёс бездомный

Кинулся по лестнице за улыбкой.

КАЛИНА

Вчера это было. Калитка

Скрипела и пахла весной.

Цвела возле дома калина,

И голос её золотой

Цвенел и звенел, и струился,

Как будто весенней порой

В ветвях её вдруг поселился

Большой колокольчиков рой.

И радостной этой картины

Забыть я никак не могу.

Горячее сердце калины

Мне снилось. Я спал на снегу.

Меня на земле не ищите.

Я, мама, убит наповал.

Я был без щита, беззащитен.

Я – маленький мальчик. Я спал.

Когда с колокольни-калины

Раздался грозовый набат,

Ты плакала, мама, о сыне.

Я – маленький мальчик, солдат.

Не стал я стрелять, только дверца

Открылась в небесную высь.

Калины горячее сердце

Стучит : «За меня помолись!»

В ЦАРСТВЕ СОБОЛЕЙ

Пронзительная свежесть языка.

Прохлада царственной осенней речи.

Мне эта местность в талии узка.

Я здесь расту, чтоб небу не перечить,

Чтоб не переперчить язык свой русский,

Не сетую на мир, слепой и узкий,

Но все-таки боюсь, что улечу,

К ручью гортанному ли, к океану,

Расти на берегу другом я стану?

Или останусь в царстве соболей,

Где ели тёмные пространство режут,

Где кровь печальной родины моей

Блестит на перламутровом манеже.

ДВОРНИК

Дворник в урну выбросит цигарку,

Скажет: «Развели тут грязь и грусть!»

Подметает. Моет иномарку.

И читает небо наизусть.

Будет чисто, празднично и пусто.

Рты разинув, смотрят малыши:

Дядя Вася выметает мусор,

Выметает сор со дна души.

А при нём и зеркало кривое

Распрямится. Если мир устал,

Он кидает слово огневое,

Разбивая лунный лёд зеркал.

Спятил мир, устав от катавасий.

Больно нам – ни охнуть, ни вздохнуть...

Только старый дворник дядя Вася

Тихо подметает Млечный Путь.

НОВОСТИ

В цирке лошадь красным трясёт плюмажём.

Цветы распускаются на разговоре.

Басё опять умирает.

Американский эсминец входит в Чёрное море.

Прачка бельё стирает.

Вижу всё! Я – ветер со стажем!

Я носил страницы, конверты, марки,

Ящики, дощечки, дом из Канзаса,

Запах смерти, солнышко, фрукты манго,

Я носил в безумных объятьях Вангу,

Я носил полковника из запаса,

Мне писал из клиники старый Маркес.

Доживёт до ста он? Не знаю даже...

Но звучит он соло в печальном хоре.

Может быть, память рая?

Американский эсминец входит в Чёрное море.

Кто там дошёл до края?

Вижу всё! Я – ветер со стажем!

ВЕСНА

У весны пока невзрачный вид,

Но зима уходит по-английски.

Пёс бездомный жадно ест сосиски

И звезда с звездою говорит.

Вечер – пёс, и тоже ест с руки,

Прячет он безумный глаз циклопа.

Марширует под ружьем Европа.

Улица. Аптека. Огоньки...

В доме подают английский чай,

За окном летает ветер веры,

Мы наивно ждём свеченья вербы,

Веры, вербы, чаяний, врача...

На погост печальный – плачь, не плачь,

Чёрная весна пришла как врач.

ДЕРЕВЕНСКИЙ ДУРАЧОК

Ты вот спрашиваешь, кто я? Деревенский дурачок!

Тихо прячу время злое в свой печальный кулачок.

Покосилась моя хата, ветер пляшет на столе,

Я сейчас надену латы, я подумаю о зле,

Морщит родина пространство, мельниц нет и Дульсиней,

Я подумаю о пьянстве дикой родины моей.

Наточу, но не оружье, наточу свой голосок,

Потому что людям нужен деревенский дурачок,

Потому что скользкий воздух не мешает стрекотать,

Потому что петь не поздно никогда, едрёна мать!

Я сейчас снимаю латы, я – не воин, я – сверчок,

Извиняюсь, я – крылатый деревенский дурачок...

Если крикнет рать святая, если снова крикнет рать,

Умирать в преддверье рая? Может, лучше не стрелять?

Вон как вальс играет венский! Я попался на крючок!

Дурачок я деревенский, деревенский дурачок

КЛАРНЕТ

Ах, музыка! Ах, дедовский кларнет!

«За каждым "да" всегда таится "нет"», –

Так говорил мне пьяненький мой дед,

И плакал и играл мне на кларнете.

Кларнет кивал и к сердцу был прижат,

И жадно слушал звуки старый сад,

И было мне тепло на белом свете.

Когда дед умер, продан был кларнет,

Мой брат, потёртый временем поэт,

И превратилось «да» в сплошное «нет»,

И тут такая тишина настала,

Что и сейчас, за звуки заплатив,

Всё вспоминаю дедовский мотив,

И музыки на всей земле мне мало...

БАБУШКА

Из глаз моих смотрят две революции, две войны,

Смотрит бабушка.

– Здравствуй, племя, младое, незнакомое, –

Говорит моими губами.

Жарит грибы, смеётся, сердится, плачет,

Босыми ногами становится на траву,

Исцеляется, хочет жить у моря,

Спорит с Эйнштейном.

Я тоже спорю, с Пушкиным спорю, –

Так спорят с небом.

– Эй, небо, – говорю, – я с тобою спорю!!!

Небо смеётся. Тёплыми лошадиными губами

Берёт хлеб из моих рук.

Небо знает, что мы бессмертны.

НА ПОСТУ

Отец небесный! Видишь, на посту

Стою не то чтоб сакурой в цвету,

Не то чтоб цаплей цепкою в болоте,

Не то чтоб, как палач на эшафоте,

Не то чтоб, как Хабаровск – город мой.

Кричат поэты: «Город – часовой!»

Гм... часовой... какой, однако, штамп.

Как будто не рождался Мандельштам, –

Так пишут! Будто Пушкин не писал!

Мой город – не цветок, не пьедестал.

Разбитые дороги. Всюду грязь.

Но, впрочем, отчего я завелась?

Мой город – место, где я на посту

Стою не то чтоб сакурой в цвету.

Мой город, я, как соль, тебя люблю,

И я стою, подобно кораблю

На якоре. Я охраняю дом.

И тает песня в небе голубом.

ДЕВОЧКА

У деревьев есть такой талант –

Быть опорой, и они – атланты –

Держат небо, где молитвы, мантры.

Небо тоже, видимо, атлант.

Что же держит небо на плечах?

Нам представить это невозможно...

И живём мы сложно и безбожно,

И себя теряем в мелочах.

Мелочиться стыдно и смешно.

Вот деревья напрягают плечи.

Вечер – одиночества предтеча.

Тяжелеет ночь. Бездонно дно.

В этой бездне даже воздух глух.

Дух запрятан, мечется в бутылке,

Будто арестованный в Бутырке...

Утро. В небесах поёт петух.

Дух свободен. Вишни. Сад камней.

И зари крылатой приближенье,

И деревьев вечное служенье,

И Земля, и девочка на ней.

КУСТ

Рыбалка. Речка. Рябь едва видна.

Светлеет небо, и заря нежна,

И розовые отсветы на теле,

Но комары, заразы, одолели.

Их, кровопийц, всё больше каждый год.

Напрягся спиннинг. Кто-то там клюёт.

Рыбак поймал огромного сома.

Рыбак священнодействует – шаман!

И бьёт в экстазе в небо, будто в бубен,

И пляшет, и с ума сошёл как будто.

Сом – это жизнь сама, удачи знак,

Но, к счастью, я не сом и не рыбак,

И знает это добрый наш создатель:

Я – наблюдатель.

Я – куст, из уст которого летят

Слова, когда они того хотят.

Рыбак уху готовит. Дух пьянящий!

И куст зашевелился говорящий:

«Ко мне, сюда, в движение стиха

Зачем-то ваша приплелась уха,

Зачем-то подвернулась ваша рыба.

Сварился сом. Рыбак сомлел."Спасибо!" –

Сказав кому-то, может быть, и мне...

И я опять остался в тишине».

ДЯТЕЛ НА ГРЕБНЕ ВОЛНЫ

Эти терпкие алые сны...

То ли феникс горит, не сгорая,

То ли дятел на гребне волны,

То ли знак нам, что смерть – запятая,

Что поверить пора голосам,

Что стихи – по пятам, как сыночки.

Небо, ахнув, откроется нам.

Запятая? Три точки... три точки...