fadin-vadim-3-1

Поэзия диаспоры

Вадим ФАДИН (ГЕРМАНИЯ)

Член ПЕН-клуба, Союза писателей Москвы и германского союза писателей «Verband Deutscher Schriftsteller», лауреат премии им. М. Алданова 2008 года. Стихи, повести и рассказы публиковались в русских литературных журналах Москвы, США, Германии, Израиля, Дании, Эстонии. В России изданы четыре книги стихов («Пути деревьев», «Черта», «Нить бытия» и «Утонувшая память») и пять книг прозы, в том числе – романы «Рыдание пастухов», «Семеро нищих под одним одеялом» и «Снег для продажи на юге». Живёт в Берлине.

Вадим Фадин раздумчив в своих стихах, неспешен в поэтическом мышлении, он будто разгоняет стихотворение, разогревает его в тигле сложной строфики долгих периодов. Он словно пловец, набравший воздуха, стремительно движется на задержанном дыхании к следующему глотку. Его строфа-период наполнена нервным ритмом, передающим чувствования и переживания поэта.

Д. Ч.

* * *

Не сыграна, ещё в разгаре драма,

взволнован персонал аэродрома,

милиция, в размере эскадрона,

теряется в стеклянном быте храма,

её кошмар – слоны в посудной лавке,

и самая последняя охрана

уходит в раздевалку в скорой давке.

Напрасно ждать, что нас отпустят с миром –

глупцов смущает слава боевая;

большевики солдат не убивают,

а ищут инвалидов по квартирам,

но те – в ковчег, спасению не веря...

Перрон – и тот, быть может, станет тиром:

потехи ждут четыре старых зверя.

* * *

Мальчики стреляют первыми,

слишком на решенья быстрые.

У других неладно с нервами –

и опаздывают с выстрелом.

Мальчики живут счастливыми,

думая всегда быть правыми;

только жизнь сложна отливами –

и детьми лежат под травами.

ИНОХОДЦЫ

Мы живём без внимания к шагу –

не солдаты мы в вечном строю –

и всегда поспеваем к аншлагу,

не попав, как хотелось в струю.

Кто-то выдумал – в ногу и строем,

под оркестр, поперёк площадей.

Строй у штатских нелепо устроен,

даже хуже, чем у лошадей.

В кавалерии знают аллюры –

каждый вписан когда-то в устав,

можно только сменять их – то сдуру,

то от быстрого марша устав.

Сверх устава – ни чина, ни корма,

ход иной – и зигзаги в судьбе.

Иноходцы – зачем непокорны,

что за принципы – вольность в ходьбе?

С иноходцами каши не сваришь,

их из строя бракуют подряд.

Иноходец в пути не товарищ,

как в народе давно говорят.

Трубачи надрываются в марше,

наши годы уходят с ленцой.

Иноходцы становятся старше,

подбегают к кормушке рысцой.

* * *

Нередко слышу флейту за окном

и барабаном ставший метроном:

там инвалид – ему стакан налейте –

играет проходящему полку.

И так всегда: под дудку, по гудку...

А я б хотел, чтоб девушка на флейте

играла, разгоняя грусть-тоску.

Покуда полк наивно входит в раж,

на кухне у меня висит пейзаж

с купальщицей в туманной перспективе.

А наши речи где-то позади,

мы грусть-тоску пригрели на груди;

былые письма теплятся в архиве,

но как вокруг да близко ни ходи,

вернётся несогласие опять:

та, смутная, не стала бы играть

на духовом печальном инструменте –

она жила в другие времена,

на дудочке играла не она,

и я не верю записи на ленте,

когда такая музыка слышна.

* * *

Последнее яблоко дикого сада,

коли замечено, просится в рот.

Что ж, оглянись: соблазнительный плод

и дерево, сад, беспризорное стадо,

пшеница и роща, и всё, что в виду,

завтра останутся в памяти только...

Не будь мы доверчивы, знали бы толком,

что там написано нам на роду.

* * *

Никто не заметил, как море от нас отступило –

за тайной чертою теперь набирается силы;

разведчик приносит погоды чудесные сводки,

и в городе вешний садовник сажает цветы,

но житель не видит той самой условной черты,

за коей невидимо тонут подводные лодки,

затем, что природа не терпит в себе пустоты.

В себе – простоты не потерпишь. Недружной четою

расчёт и сомнение мешкают перед чертою,

когда под водой, как во сне, загораются лодки.

Дружину стихий укрывает неясная даль,

лишь ветром разносится запах – полынь и миндаль.

Тревогу не вытравить с помощью книг или водки –

на память о будущем люди чеканят медаль.

* * *

Вдоль черты горизонта иду до упаду,

близость моря в родстве с протяженьем строки;

говорить односложно уже не с руки,

а период досадного полураспада

нашей речи растёт. Говорят старики,

что такого не помнят. Напрасны их книги

в это странное время, дарёное мне,

потому лишь, что истина, всё ж, не в вине

и не в первенстве, но процветают интриги

неспособных сознаться в великой вине.

Подбираю в пути части сдержанной речи.

Даже тут никакой не возможен покой:

внешний мир достаёт искажённой строкой,

долетающим радио, лишнею встречей

и, конечно, чреватой побегом тоской.

Мне округа знакома, ко счастию, с детства,

и о первой любви помнят эти места,

но иной раз захочется, чтобы с листа

здесь читались пейзажи и всякие действа,

да и совесть была бы подольше чиста.

* * *

Её я ненавидел: уезжала.

Была любовь недавно, дни летели,

она рвалась в свой дом, в свои метели.

Что вновь люблю, узнал, придя с вокзала.

Вот, ненавижу всё, что тут знакомо,

два дня как ненавижу это море

за то, что завтра с ним прощусь. А вскоре

с любовью здешний берег вспомню дома.

Всё ж, суета. А что сему основа?

Так может быть, что в близости кончины

я жизнь возненавижу без причины –

и только позже воспылаю снова.

ДЫХАНИЕ ДЖАЗА

В ранней юности мы, напрягая свой слух до отказа,

узнавали судьбу в потаённом дыхании джаза;

одержимые люди дышали в мундштук саксофона,

а другие – в тростинки, шумел над водою камыш,

никого не могла обмануть ненадёжная тишь,

но планета – вертелась, и время закончилось оно…

Джаз до лучших времён затаился под ватою крыш.

По пристрастьям детей узнаём о душевном здоровье;

наши жилы наполнены детской непролитой кровью –

лишь теперь, по весне, понеслась в разудалом аллегро,

всяк бери стетоскоп, по дыханью о духе суди –

словно старые бури привольно клокочут в груди,

состязаются в славном искусстве великие негры,

и познание жизни обещано нам впереди.

Плод запретный любому особенно кажется сладок,

о здоровье детей говорит заведённый порядок,

нежеланная хворь не затронет стерильные души,

ведь с вращеньем Земли изменилось понятие «джаз»,

знаменитые негры ушли потихоньку от нас,

только ритмы остались – нагими врываются в уши,

мастера не нужны – как солдаты, уходят в запас.

* * *

Оставленный на рельсах манекен

сегодня, право, не задержит старта,

не доведёт команду до инфаркта,

и в свежих слухах исказятся факты,

в пути не подтверждённые никем.

До пассажира не дойдёт испуг

по сцепкам, стыкам, как по рваным нервам –

испуг того, кто, обнаружив первым

на рельсах тело, осчастливит перлом:

«Там человек! Там – голый!» – крикнет вдруг.

Поэты, не чрезмерна сила слов –

путь торможенья небывало долог;

летят: стаканы, инвалиды с полок,

багаж и крики, и в бутылках полых

летят пары незавершённых снов.

Дурацкая забава на пари,

пластмассовая копия мужчины,

зияние разграбленной витрины…

Ища следы, улики и причины,

о жертвах никому не говори.

* * *

Небо внутреннего мира затянуло облаками,

в небе внутреннего мира не вздыхает монгольфьер,

оттого и безработен пришлый лётчик Мураками,

что насущные дороги не видны из неких сфер.

Что с того, что я жалею остающихся снаружи –

им не выдержать осады, восвояси не уйти;

пусть завидуют тихонько или радуются вчуже,

или пусть меня жалеют: пропадает взаперти.

Но совсем не одиноко ни в какой слоновой башне,

даже если понимаешь, наблюдая из бойниц,

что уйти оттуда можно только в день позавчерашний

через душные палаты переполненных больниц.