2019-4-1

Поэзия метрополии

Владимир МЯЛИН

Родился в Москве в 1961 году в семье служащих. Стихи пишет с 17-и лет. Служил в армии, работал на заводе, учился на филолога. В СССР и перестроечное время почти не публиковался, за исключением газет. Начал печататься в «бумажных» изданиях с 2012 года. Член СП России.

Замечательный русский поэт Владимир Мялин представил для публикации произведение крупной формы – поэму, или, если угодно, цикл стихов, в котором параллельно развиваются два драматических действа. Одно, судя по упомянутым блистательным актёрам и связующей с автором ремарке, отсылающей, скорее всего, к «Жестоким играм» Арбузова, на сцене театра имени Вахтангова. Другое действо – на мятежных, бунтовских улицах. Эти трагические сюжеты – и пушкинский, глубоко личный, человеческий, и революционный, вершимый толпой, как неким подобием социума, они оба глубоко экзистенциальные. Оружие, выстрелы, мятеж – внутренний и внешний – это то, что на поверхности. Три карты – любовь, надежда, загадка – это то, что составляет сущность конфликта. Времена смешиваются и повторяются, начало 20 века, его девяностые, нет разницы, стихийное всегда покушается на эти экзистенциальные человеческие основы – любовь, надежда, загадка, стремится их уничтожить, экспроприировать.

Однако поэт не даёт забыть о себе, и как о глубочайшем проникновенном лирике, в чём легко удостоверится, обратившись к заключительной части публикации.

О. Г.

ТРИ КАРТЫ

«Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла».

А. Пушкин

1.

Из мрака, холода и хлама,

Над разгулявшейся Москвой,

С афиши пиковая дама

Глядела мумией живой.

Дудел матчиш прохожим в ухо,

Желтел фойе уютный свет.

А на афише на старуху

Навёл безумец пистолет.

«Три карты, или вам могила!» –

И целит, нечего сказать!

Графиня ахнула, застыла

И приказала поминать.

2.

А снег дрожал; по подворотням

Шатались стайки голытьбы,

И о спокойствии Господнем

Мечтали каменные львы.

Их трагедийные личины

Пургой припудрились рябой.

Матросы склад громили винный,

Как фрица на передовой.

Блестя трофейными штыками,

Патруль разбойный проходил.

И, перевязанный бинтами,

Безногий плакал и вопил.

А в зал, с утроенным азартом,

Летел со сцены монолог:

«Колдунья старая! Три карты

Открой, открой!.. Мертва, мой Бог!»

3.

В гримёрной, зеркала напротив

Сиди, артистка, много лет.

Пусть Германн на тебя наводит

«Лепаж», извечный пистолет.

В чепец одетая и в гриме,

Ты, умирая каждый раз,

Живёшь в короткой пантомиме

И тайну бережёшь для нас.

И эта малая площадка,

Раздолье склянкам, пузырькам,

Любовь, надежда и загадка –

Три карты, выпавшие нам.

4.

В мерлушках, ватниках, бушлатах,

Отведав терпкого плода,

Хлюсты, карманники, солдаты

Шатают снег туда-сюда.

Матросы в тельниках, не с флота,

Которых бросил пулемёт,

Из гроба вставшая пехота,

Та, что за вьюгою бредёт.

И псов заоблачная свара

Из кущ, мертвецких и с полей.

И паровозного ангара –

Всенощный ладан и елей:

Достигнув места назначенья,

Из драмы смутной и дрянной

Спешат гробы на представленье

Ослепшей площадью ночной.

5.

Подмостки – чудо, лицедейство,

Мелькнувшей юности пора;

Трагедий буйное злодейство,

Комедий шумная игра.

От Гоцци весел, но застенчив,

От Бомарше – как пух летуч,

От Данте – словно бы увенчан

И от Островского дремуч, –

Во всё вникал мой зритель зоркий,

Шестидесятник молодой,

Короткобрюкий друг галёрки,

Элиты вычурной изгой.

Ульянов там гремел народно,

Обычен нравом и лицом,

Нескладный Яковлев дородно,

Глядел гусарским молодцом.

Легко Борисова блистала

Великолепной худобой,

Реснички страшно раскрывала,

Манерно звук тянула свой.

Там чахла Гоголева в кресле

Старухою в чепце ночном…

Но не обидитесь вы, если

Об этом доскажу потом?..

Там в рамку тусклую, простую

Забот сегодняшнего дня

Вставлял Арбузов зачастую

Картинку, снятую с меня.

6.

Два раза вышедши на вызов,

И утвердив с галёркой связь,

Старомосковская актриса

В пустой гримёрке заперлась.

В чепце сценическом и гриме,

В воздушных рюшах старины,

В морщинах старческих – бог с ними! –

И как без них? Они нужны.

Хотя бы вечером, для роли,

А дома всё равно – одной.

А утром – в театр: «чего же боле?»,

Что нужно старой да больной?..

Актриса в зеркало глядела,

Рукой сухой стирая грим,

Где немец кукле онемелой

Грозился выстрелом своим.

7.

«Толпа вошла, толпа вломилась...» –

Не скажешь Тютчева точней.

Дверь распахнулась – не раскрылась.

А на пороге, перед ней...

В гримёрку чередой заходит

Бойцов проверенный отряд –

Пьеро, печальный по природе,

Псалмы читающий прелат,

Король шекспировский, обманут

Коварно дочками – и тут

Незаживающие раны

Его к отмщению зовут.

И достаёт он штык гранёный,

Но щёлкнув маузером вдруг,

В графиню целит неуклонно

Угарный шут его и друг...

8.

Вчистую отрицать неверно

Значенье сплетен городских.

Пропали вдруг из костюмерной

Одежды пастырей святых, –

Корона, мантия и бармы,

Колпак с бубенчиком двойной,

Сапог три пары и непарный

Башмак, и капор кружевной.

Твердят что ночью по Ордынке,

А может статься, вдоль Тверской

Идёт король в одном ботинке,

А с ним – отряд сторожевой.

* * *

Причуды скульпторов и портретистов:

Одних – писать отъявленных артистов,

Других – ваять циклопов и громил.

Но не объём поэтам нашим мил.

Пускай не велико изображенье,

Но если в нём дыханье и движенье,

В чертах – душа, застывшая на миг,

Тогда – натуры целостней двойник.

Один такой портрет передо мною,

Малоизвестной писанный рукою

Линёва, живописца; и на нём

Закатным бледным обведён лучом

Поэта облик: чуть зеленоватый

Стеклянный взгляд с какою-то утратой

Внутри себя, устало пухлый рот

И бакенбард редеющий обвод…

Как тот волчок замучен и затравлен

Ребятами – не так ли клеветой

Он здесь разбит – и заживо ославлен,

Но примирён с палитрой золотой?..

Любимца муз Кипренский романтичный

Создал на живописном полотне.

Но этот образ так приятен мне

Поэзией, для музы непривычной.

* * *

Среди картин в знакомой галерее

Холсты голландцев мне всего милее.

Размером малым, детской простотой,

Простонародной фона темнотой,

Наивностью, с какой крестьянин тёмный

Выводит в свет мотив на лютне скромной,

С какой курильщик смотрит в потолок,

Пуская дыма сизонький кружок;

С какой схватились буйные крестьяне…

А вот в беретах вольные дворяне

С вином в бокале, с девицей хмельной

В чепце или накидке кружевной.

На них, как сыч, остро взирает сваха

Из темноты, как бы во власти страха:

Как угольки – чуть не шипят –глаза.

А вот Она –серёжка как слеза –

Играет каплей жемчуг розоватый:

Белёсая, безбровая краса –

Очарованье юности крылатой…

Вермеер Делфтский, Тенирс, Халс, Ван Эйк –

Ван Рейн с Сусанной мертвенной своей,

Со стариками милыми своими,

И с Саскией, чьё зашумело имя,

Как скрипка с флейтой в комнате веков –

Или вино Фламандских погребков.

* * *

Словно с греческой иконы,

Будто даль ему видна,

Смотрит грустно удручённый

Император с полотна.

Густо мантия волнится,

Лента синяя блестит.

Европейская столица

За спиной монарха спит.

Стихли казни и победы;

Русло скованно Невы.

В париках прожжённых шведы

Не поднимут головы.

И стрельцы в прохладу гроба

С душной плахи не сойдут.

И царевича холопы

Под топор не поведут…

...............................

«Сын, Алёша, дай утешу,

Дай в дорогу обниму!..»

И встаёт отряд, потешен,

Царь даёт приказ ему.

И бегут солдаты в драку

Взять редут с налёта сей…

Грустен Пётр Каравакка,

Словно древний иудей.

МАРФА-ВДОВА

Жила в Новгороде Марфа.

Муж её погиб в сраженье

С ненавистною Литвою.

Был посадник он исправный,

На войне был витязь храбрый.

К речке Марфа выходила,

На мосту стояла долго,

Долго в полюшко глядела.

Вот, супруг любимый скачет:

Приближается – и в пене

Конь храпит и пыль метётся...

Держит голову курчаву

Всадник на железной длани,

А другой рукой – поводья.

Закричала Марфа в поле,

Серым лебедем взлетела.

И кружит над полем долго,

И кричит не птичьим криком,

И рыдает вдовьим плачем...

А как к Новгороду войско

Подступило Иоанна,

Обратилась снова в Марфу,

И на площади широкой

Собрала она дружину

Из посадских, из торговых,

Да из чёрного народа.

Да ещё Великой Ганзы

Немцев любекских в пять сотен.

А всего-то было войска

Тысяч пятьдесят, не меньше.

Марфа к речке выходила,

На мосту стояла долго,

Долго в полюшко глядела:

Вот и зять по полю скачет.

Конь храпит и пыль метётся...

Держит голову курчаву

Всадник на железной длани,

А другой рукой – поводья.

Закричала Марфа в поле,

Серым лебедем взлетела.

И кружит над полем долго,

И кричит не птичьим криком,

Плачет плачем материнским...

А во граде плаху строят,

Там, где вече собиралось,

И ведут на плаху Марфу:

Обратилась она снова

Марфой – чёрною вдовою.

Говорит она народу:

В небе птицей я летала,

А спустилась я на землю

Умереть женой утешной,

Нежной матерью счастливой,

Новгородкою свободной.

Сима Васильева. «На руинах храма», из серии «Осколки цивилизации». Смешанная техника на дереве, 20 х 40 см.