2019-1-1

Поэтическая критика

В ПОЛЕ ЗРЕНИЯ «ЭМИГРАНТСКОЙ ЛИРЫ». КНИГИ 2017 – 2019 ГОДОВ

Даниил ЧКОНИЯ (ГЕРМАНИЯ)¹

ПО МУЗЫКЕ ДУШИ

Евгений Чигрин. Невидимый проводник. Стихотворения. – М.: ИПО «У Никитских ворот», 2018. – 204 с.

Новая книга стихов Евгения Чигрина «Невидимый проводник», в определённом смысле, – ретроспектива его творческого пути с оглядкой на прошлые книги и продолжением привычной ноты, обретающей иную окраску звучания.

Чигрин, словно сёрфингист, оседлавший волну, крепко держится её гребня, демонстрируя стабильность и уверенность во всём разнообразии своего житейского и поэтического бытия. Выходят его книги стихов, он частый гость на страницах литературных журналов, ему грешно жаловаться на невнимание критики, за ним – целый набор различного рода литературных премий, поэт – участник многочисленных поэтических фестивалей в России и за рубежом, он вообще много путешествует, и это отражается в его стихах.

Последняя в этом ряду информация требует пояснения: стихи Чигрина, навеянные впечатлениями от посещения стран и городов, менее всего являются стихотворными отчётами экскурсионных событий. Автор разборчив в выборе знаковых имён, названий, событий, исторических параллелей. Он много знает, многое видит, о многом размышляет. Тот материал, с которым его сталкивает жизнь, странным образом преображается в музыкальную канву стихотворного текста. Его стихи музыкальны, звук живёт в них полноценной жизнью, наполняя строку сильной экспрессией.

Можно было бы сказать о его чутье и вкусе, как о признаках хорошей школы, но тут больше прочитывается природный дар автора. Ему известны разнообразные приёмы письма, он хорошо оснащён технически, прекрасно знаком с литературными течениями прошлых времён и современности, но определяющими для себя выбирает традиции русской лирической поэзии, декларируя это негромким, но твёрдым голосом:

…Подкармливаю музыку и снова бросаю взгляд в прошедшие миры:

Я – космонавт постпушкинского слова, я – огонёк постблоковской поры.

Стихи Чигрина пестрят культурно-историческими образами, но при этом постоянно выруливают на простые приметы повседневности, ставя горнее и дольнее на один уровень, уровень реальной жизни, отображая философский взгляд Чигрина на эту жизнь:

И домолчаться до условных знаков

Из мира параллельного, когда

Текут к созвездьям сны архипелагов,

Консервной банкой смотрится звезда.

И маяку сложить стихотворенье

О маяке, сигналящем во мгле:

Схватить на дактиль чудное мгновенье –

Свет корабля, как память о земле…

Соединяя несоединимое, автор рассказывает нам, каким он видит то, что кажется привычным и устоявшимся. Тема эта не раз повторяется в поэзии Чигрина:

Я как-то хотел объясниться с баржой,

Со смертью, глядящей собором,

С химерой-метафорой, смертной водой –

Единственным словом, с которым

Сумел разойтись на мосту Сен-Мишель,

На мостик Менял засмотревшись.

Блуждающим взглядом ловя цитадель,

С какой-то подробностью спевшись…

Эта способность спеться с подробностями окружающего мира – характерная черта его творчества. При этом он всё время сдерживает себя, не форсирует голос, сохраняя свою интонацию, будто бы, не доверяя себе, сомневаясь, а потому и не допуская просчёта:

Мой голос так себе, мой дар убог: навряд ли это может называться

Талантом. Сочинил немного строк, которые кому-нибудь приснятся

По случаю? По музыке души? Я ставлю вопросительные знаки,

Как в космосе, плыву себе в тиши… Живу себе. Рисую на бумаге

Кириллицу, которую давно нам выдумали умные мужчины:

Смотрю в окно, равно гляжу кино, там белый мост, там огненные джинны…

Никогда не предугадаешь, куда заведёт читателя его стихотворная речь. Обозначая географические и временные пространства, поэт, кажется, ведёт нас по определённому курсу, однако же движение стихотворного сюжета, причудливо извиваясь, побуждает к неожиданному осмыслению привычных понятий и представлений.

Но сколь часто ни обращайся поэт к мировым именам и символам, дыханием российского пространства и духа его стихи прикасаются к самым тонким струнам души. И тогда Чигрин раскрывается, как самый настоящий лирический поэт:

В Хвалынске Россию хоть ложкою ешь,

Хоть музыку Волги смыкай

Неправильной рифмой, стоящею меж

Словами, глядящими в рай,

Где длится Купание красного… Где

Сливаются мальчик и конь,

И прячутся рыбы в зелёной воде,

А в синем – закатный огонь…

Мне кажется, что поэт, доверяясь своему искреннему чувству и переживанию, сильнее всего завораживает нас своим настроением. Такие стихи автора мне видятся самыми определяющими в его поэзии, самыми непосредственными и искренними из его стихов. Тут полностью освобождается его дыхание, звучит его музыка:

Тончайший шорох листьев… Скоро нам

Невидимый опустит осень… Осень

Уже дохнула музыку ветрам,

Две стрелочки свела на цифре восемь.

Если внимательно проследить за движением поэтического сюжета этой книги, обнаружится возвращение к одним и тем же образам во всём разнообразии их метафорического воплощения. Это своеобразные камертоны, поддерживающие строй всей книги:

Глаза поднимешь – осень на дворе:

От жёлтого к пунцовому, к астралу

Селены в неокрепшем октябре,

Идущему по голубому шару.

И что-то там за мёртвым лесом, что –

Похоже на видение без смысла…

На мальчика в летающем пальто,

На девочку, что облаком повисла.

Его Осень всякий раз – знаковое проявление грусти, печали, любви:

Притихнет осень. Промолчу слова:

Что говорить состарившейся кляче?

С несильным солнцем гаснет синева,

Жизнь исчезает так или иначе.

Да облачко под облаком плывёт,

Так родственно, как будто бы вначале…

Деревья переходят осень вброд,

Темнеют двор и разные печали…

Эта щемящая нота – самый точный и чистый звук в поэзии Евгения Чигрина:

…Уходит день на тающих своих –

Своих двоих… Всего на грошик света.

Мы в сумерках, мы числимся в живых…

Пронзает мглу зелёная комета.

Этот «грошик света», как ни странно, пронизывает пространство, освещает даль светом надежды, оправдывая наше пребывание на земле.

ОПОЗНАННЫЙ

Алексей Зайцев. Звездам стало одиноко: Стихи. – М.: КРУГЪ, 2017. – 168 с.

Книга стихов русского поэта Алексея Зайцева (1958-2015), вышедшая в московском издательстве «КРУГЪ», вместила в себя избранные стихи автора и, несомненно, явится открытием для тех, кто не был знаком с его творчеством. Он родился в Улан Удэ, жил в Москве и Тарусе, немало поколесил по другим городам Советского Союза, в том числе и пытаясь уйти из-под бдительного надзора КГБ. С 1992 г. он жил во Франции, в маленьком городке под Парижем, где и закончился его земной путь. Писательница Дина Рубина, автор обширного и пронзительного предисловия к этой книге, предисловия, которое трогает душу замечательным рассказом о дружбе с поэтом – настоящим приношением памяти друга. Она приводит отрывок из письма Зайцева о том, как складывалась его жизнь во Франции: профессий сменил уйму: был журналистом, торговал антиквариатом, играл на балалайке, переводил казахских уголовников в трибунале, валил лес, учил студентов церковно-славянскому, писал картины и фрески, работал поваром у последнего румынского короля, шеф-поваром в очень древних кабаках, просто поваром в монастыре (одна из моих здешних профессий называлась «преподаватель французской кухни для иностранцев»). Тут бы перечислить ещё профессии, которым его обучила жизнь в Советском Союзе, когда он скитался по стране, а стихи его были под запретом. А между тем Алексей был ещё и блестящий стрелок – чемпион города по стрельбе. Феерически сложная жизнь, преодоление повседневных проблем и неурядиц. Могли ли догадаться окружающие его французы или румынский король, что этот человек – самобытный русский поэт, если и мало кто из соотечественников знал об этом?

Зайцев, по определению, поэт традиционный, однако же, очень разнообразный по ритмике, интонации. Стихи-зарисовки, сюжетные стихотворения, стихи-настроения выдают лирическую основу его поэзии. Его стихи, как детали мозаики, собранные вместе, они создают реальную картину жизни, увиденную его художническим взором. Пишет ли он о себе, пишет ли о том, что подсмотрел в судьбе и жизни других – это всегда его самобытный взгляд на суть событий, его поэтическое видение жизни.

Не сладко живётся поэтам иным:

Кто сгинул по тюрьмам, а кто

Кочует, перо отложив, по пивным

В дырявом, как память, пальто.

Кому до плеча – голубая гора,

Кому – слюдяное окно…

Дано мне от Господа много добра,

Но доблести мало дано.

Ироническая усмешка поэта бывает грустной, спрятанной под усы, а за ней таится суровый житейский опыт, сказывается пережитое им самим и многими:

Над городом, пока не рассвело,

Протарахтел пугливый НЛО,

Окошками сигналя умным звёздам…

Но есть Закон,

И каждый подтвердит:

Летает только тот, кто не опознан,

Опознанный под следствием сидит!

О боли и тоске можно кричать, а можно тихо произнести самые точные слова и затронуть человеческое сердце:

В самом деле, ночью серы кошки, серы.

А под утро голубеют понемногу…

Пахнут мысли только фосфором и серой,

Как следы мои, бегут через дорогу.

Город гулок, словно вход в каменоломню,

Не звенят ещё над Яузой трамваи –

Я лица его давно уже не помню

И названье постепенно забываю.

Алексей Зайцев – очень русский поэт. Он не стыдится своей тоски по родине, но далёк от умиления и пустозвонной декларативности, а то и строгую требовательность может проявить, наблюдая дурные черты характера в соотечественниках, как это сказано в стихотворении «Русская сказка»:

Где голова, а где лобок –

Дано понять не многим.

Катился бравый колобок

По сказочной дороге,

Его приметив на мосту,

Дрожал медведь от страха,

И облетала за версту

Испуганная птаха.

А он чихал на злых зверей

И не боялся пули!

Катился к бабушке своей,

Спешил к родной бабуле.

Не мог бедняга знать всего,

И не вникал в детали…

Он был отравленным. Его

Наследники послали.

Так и кажется, что это живая и совершенно реальная картинка из современной российской телепередачи «Пусть говорят», со всеми этими скандалами и делёжками наследства.

Стихи Зайцева внешне просты, но никак не простоваты. Они умные, даже мудрые, а версификатор он умелый. О его интонационном и ритмическом разнообразии выше сказано, в рифмовках своих он изобретателен, стихи написаны на свободном поэтическом дыхании. Ещё одна своеобразная строка вписана в книгу русского поэтического слова.

ТРОГАТЬ ТЕНИ

Александр Радашкевич. Неизречимое. Шестая книга стихов. – СПб, «Площадь Искусств», 2018. – 174 с.

Александр Радашкевич вышел к читателю с новой – шестой – книгой стихов. Помнится, во время одного из фестивалей «Эмигрантской лиры» известный американо-русский поэт из Нью-Йорка, редактор журнала «Интерпоэзия» Андрей Грицман, представляя Александра Радашкевича, на мгновенье задумался и сказал, что у этого автора свой самобытный стиль, своя поэтика – «поэтика Радашкевича».

Первое впечатление читателя, дотоле незнакомого с творчеством Радашкевича, вызывает полную растерянность: плотно спрессованный текст, где нет ритмических зазоров, где строки не завершают фразу, предложения не отделены одно от другого, цезуры располагаются то в начале строки, то в конце её. При этом чувство стихотворного размера вполне ощутимо, традиционно белый стих срывается в мельканье рифмы, похожей на внутреннюю, присутствует часто:

Ничто тебя да не тревожит над этой

смутною рекой, стремимой в никуда

над караваном каравелл, которых

даже нет, меж шпилями соборов,

вспоровших глубину, ничто тебя

да не заденет надломанным крылом

над пеной дней и рябью отражений,

разглаженных волной и бережно

несомых сквозь вязь преображений

к зеркально отрешённым берегам…

Стих полнозвучный, густо аллитерированный, образный и метафоричный. Стихотворный размер меняющийся, возвращаясь к прежнему. Стихотворная речь наполнена экспрессией. И для читателя, уже обращавшегося к поэзии автора, сразу узнаваемый в своей неповторимой интонации:

Сесть на площади Вогезов в дым лепечущих

веков, видеть стриженые кроны,

слушать души, трогать тени,

пить немую благодать,

и тринадцатый Людовик, улыбаясь

в ус барочный мушкетёрам, мне и небу,

с луноокими белками спит на каменном коне.

Разумеется, такие стихи, задыхающиеся в рамках системы, рвущиеся на свободу, перетекающие от одного образа к другому, представляют собой настоящий поток сознания. Иногда они кажутся неконтролируемым движением, передающим состояние, настроение, переживание. В другом случае это размышление, осмысление, процесс которого отражается в тексте.

В священных недрах библиотечных

вскользь листаю ваши судьбы, но отнюдь

не свысока: умер Буров, умер Бунин,

даже Тэффи померла, блинчики у «витязей»,

ёлочки у «соколов», сборы, лагеря, а

Кшесинская ногу сломала и вернулся

с гастроли Лифарь…

Окна в прошлое, пепел надежд и звезда

в накладном кармане…

А где-то в непрожитых

далях шумит Хрущёв, шагают пятилетки,

растут колхозы, сея кукурузу, заседает

младой комсомол, в Париже то Евгений,

то Булат, но всё не эдак, нет, всё не так…

разбитый русский чемодан. В подводных недрах

библиотечных листаю небыль ваших судеб,

и знаю белым знанием предвечных

скитальческих наук: и меня перелистают,

и меня перелистнут.

Стихотворение приведено в сокращениях, но неуклонное движение мысли, его внутренний сюжет непрерывны и исчерпывающе завершены в своей логике. Цитирование Радашкевича всегда осложнено – трудно выделить какой-либо блок отрывок, невозможно вырвать его из контекста. А секрет в том, что большинство стихотворений поэта представляет собой законченный период. Стихи эти выплеснуты на одном дыхании.

Каждый вечер, в слепом переходе метро, на чём-то раскладном,

с собою принесённом, в бежевых брючках, шапочке вязаной,

она сидит, субтильная старушка, у стены, не видя гулкую толпу,

не слыша шарканья, ни грома сарацинских барабанов за углом,

пиликая себе на дудочке с вершок бог знает что. Её обходят,

улавливая сломанные нотки, затоптанные в прах, порой кладут

монеты в коробочку на сомкнутых коленях…

И тихо узнаю тебя сквозь пропасть узнаванья, ахматовская гостья

с загробной дудочкой в руках…

Так и хочется продолжить: «И вот вошла, откинув покрывало…». Прямая речь строится на, своего рода, нанизывании впечатлений, воспоминаний, суждений, как в этом посвящении Горбаневской:

Недокуренная

сигарета, недочерченный в небе стишок,

но в последнем парижском бистро то

с Копейкиным, то с Николаевым,

отбегающим к цинковой стойке, ты ещё

доиграешь, Наташа, в свой мигающий

звёздами флиппер, забивая голы за голами

всем незримым своим супостатам,

так ребячливо, смело дымя.

Стихи Радашкевича чаще всего представляются монологами, иногда же они рождаются в качестве диалога, где посыл получает ответ, неожиданно меняя ракурс восприятия, создавая портрет друга-поэта, как, например, в стихотворении «К делу о пропаже бумажника Вальдемара Вебера»:

«Я провел шесть дней в Париже, в полном одиночестве.

Наивно думал, что мне нужны документы, застраховался ксивами

от немцев и французской полиции. Всё это мне не понадобилось,

я мог бродить по Парижу ещё пять лет, никто бы ко мне не обратился,

ни о чём бы не спросил, никто бы в мою сторону даже не посмотрел.

Но у меня не было чувства непричастности к миру, в котором я нахожусь».

На тебя всё же обратили внимание, раз украли твой старый бумажник.

Но скорее всего ты его где-то забыл, потому что в то же утро

я поднял его с пола, выходя за тобой из такси. А ты, не оглядываясь,

уже шёл к вокзалу, мимо мира, помахивая расстёгнутым портфелем

и не испытывая чувства непричастности к тому, что тебя не видят,

и ветер поигрывал тающим шарфом седого Маленького принца.

У нашего автора стих ведёт поэта за собой, одному ему ведомыми путями, и автор доверяется этому движению, зная, что в другом случае он ведёт стихотворную нить своей волей, и стих подчиняется ему. Верлибр перетекает в ритмизованный белый стих, меняющий свой размер, прозаизм набирает высоту образной стихотворной речи, а по всему полю стихотворения пробиваются рифмы: внутренние на цезуре, парные, перекрёстные, звучные и точные, усечённые и ассонансы – звучит поэзия, как в стихотворении «Грузинское»:

Там, где маки Ахалкалаки, где

бекасы Палеостоми и злое счастье

яви в кувшине саперави, бегут,

как на работу, бездомные собаки,

и, как в жизни позапрошлой, вслед

моргает телёнок рыжий

иконным оком

Пиросмани,

и кажется, доехали до полной

остановки, до тополя дорожного и

воробьёнка пегого на предпоследней

ветке, где так легко оплакать

и так легко восславить эти маки

Ахалкалаки и на кресте

озёрном трёх бекасов

Палеостоми.

Это – Радашкевич.

ДОЛГИЙ ВЗГЛЯД

Надя Делаланд. Мой папа был стекольщик. – М.: Стеклограф, 2019. – 70 с.

«Эта книга – хрупкое и драгоценное творение. Благодаря главному своему свойству – прозрачности – она, оставаясь материальной, насыщенной земной облюбованной жизнью, пропускает свет и, становясь лёгкой и светлой, приближает к миру невещественному и вечному». Так пишет Владимир Гандельсман в своём предисловии к новой книге стихов Нади Делаланд. Очень точное и справедливое суждение, подтверждаемое стихами поэта:

Мой папа был стекольщик, и теперь

я всем видна насквозь, совсем прозрачна.

Тем, кто за мной, легко меня терпеть,

когда не пачкать.

Непрочную, на раз меня разбить –

вот я была, а вот меня не стало

(она была? Да нет, не может быть,

осколков мало).

Тем. кто знаком с творчеством этого автора, известна способность Делаланд вести разговор с читателем на полутонах, на тонких – именно, что прозрачных – нюансах осязаемого мира. Вот как она развивает заявленную тему прозрачности и хрупкости бытия, переживаемую душой, затаившейся в таком же хрупком человеческом теле:

Тело мое, состоящее из стрекоз,

вспыхивает и гаснет тебе навстречу,

трепет и свет всё праздничнее и крепче,

медленнее поднимаются в полный рост.

Не прикасайся – всё это улетит

в сонную синеву и оставит тяжесть

бедного остова, грусть, ощущенье кражи,

старость и смерть, и всякий такой утиль.

Эту музейную редкость – прикосновенье

и фотовспышка испортят и повредят.

Можно использовать только печальный взгляд,

долгий и откровенный.

Прикасающийся к телу должен в полной мере ощущать эту уязвимость и эту хрупкость, соблюдая нежность, бережность и осторожность.

Можно не слушать и даже не отвечать,

можешь молчать, отвернувшись и притворившись.

Губы заходят справа в печаль плеча,

ловят меня за рифмы, сбивают с ритма.

Это как сон, из которого снова сон,

высунув хобот, качает меня и будит.

Дай поцелую за шею, шепну в висок,

плюну, прижму, пошлю… кто же так целует –

нет никого, только местные пустыри

анестезию пытаются сделать общей.

Нежность, как смерть. Обе зреют уже внутри.

Первая ближе. Вторая немного проще.

Цитируя Делаланд, не хочется выкраивать строки и строфы стихотворения, ибо оно всё наполнено образным звучанием. Взятая нота продолжает отображать это звучание:

Можно прощать, попрощаться, чуть постоять

вслед уходящему, лучше успеть до ночи,

все, что попросишь, милый мой, жизнь моя,

все, что захочешь,

на – раскрываю ладошку – бери, дарю

все, чем владею, так делают все, кто любит,

первому встречному мытарю-январю,

пусть так и будет.

Мне не раз доводилось писать о своеобразной манере автора обращаться со словом. Музыкальность и особый строй её стихов поддерживает неожиданная, незатёртая рифма, метафоричность её стихов задевает самые тонкие человеческие чувства. Изобретательная техника в её поэзии совершенно органична. Стихотворная речь точна и интонационно достоверна. Делаланд не борется со стихом, она с ним в ладу, ощущая его родственную тонкость и хрупкость:

Не уводи меня речь, я хочу сказать,

что не начавшееся завершается лето,

что ускользает материя – ускользать

из ослабевшей памяти (нет, не это),

из ослабевших пальцев, пока строчит

швейная ручка буквы широким шагом,

апофатически (нет, и не то), молчит,

терпит и терпит стареющая бумага.

Книгу сошью огромной кривой иглой,

где на полях написано васильками,

что ничего остаться и не могло

из аккуратно сделанного руками.

Эта книга поэта пронизана привычным для автора светом жизни, свежестью присущего Делаланд поэтического жеста. Но, в то же время, она пронизана грустью, перерастающей в печаль. Временность и краткость бытия, уходящего в вечность, в ней ощутимы острее, чем прежде. Больше боли, памяти о потерях. В ней сильнее проявлена отвага проживаемой жизни. В ней уже на исходе юная беззаботность. На мой взгляд, эта книга поэта – свидетельство стремительного внутреннего взросления и ещё более острого поэтического видения мира.

¹ Информация об авторе опубликована в разделе «Редакция»