alexei-cvetkov-1-1

Поэзия диаспоры

Алексей ЦВЕТКОВ (США)

Известный поэт русского зарубежья, родился в г. Станиславе (1947), вырос в Запорожье, учился на химфаке Одесского госуниверситета, на журфаке, на историческом факультете МГУ, в СССР подвергался репрессиям, в 1975 году эмигрировал в США. Учился в Мичиганском университете. Доктор философии. Преподавал, работал на радио «Свобода». Регулярно печатается в журнальной периодике, автор многих стихотворных книг. В 2012-2013 годах вышли две книги избранных стихотворений. Член жюри первого фестиваля «Эмигрантская лира».

ДЕКАБРИСТЫ

стемнело вломился тарасов

как лишний фломастер в пенал

он спал на одном из матрасов

а я за столом выпивал

с такой практиканткой приятной

из питера в наши края

свидетелем встречи приватной

тарасов валялся храпя

однажды приезжий из тулы

он прибыл тогда из тавды

а мне полагались отгулы

за наши в надыме труды

беседа провисла и вялость

росла в натюрморте стола

вначале она уклонялась

потом наотрез не дала

и я примостясь очумело

к тарасову думал о том

что любы сопящее тело

укутать бы надо пальтом

мы полночь исправно проспали

когда нас гунявый генсек

за доблесть и выплавку стали

поздравил по радио всех

в редакции больше запасов

не сыщешь лишь снег за окном

храпел на матрасе тарасов

и люба на стуле складном

дремала тогда ее сразу

как в цирке к вольере слона

подвел я к другому матрасу

а то не доперла сама

и медленным чувствам в подмогу

мозги разминая рукой

гадал что за люба ей богу

и кто мне тарасов такой

в свинцовом хмелю неказисты

зачем свою приму куря

сошлись мы втроем декабристы

в прощальном числе декабря

чья полночь свищами висела

свой гной накопив на года

над снежной геенной генсека

где нас разместили тогда

ПИКТОГРАММЫ

был в хлам в стратосфере но ближе к снижению ожил

в центральную рысью и груз на ура растаможил

врачуя похмелье в гостинице выпил с одним

и вышел на двор и пустая страна перед ним

он видит безлюдье на ржавой земле ни травинки

латунное небо с бесплатным набором планет

с ворот космодрома где створок снесло половинки

слепое табло извещает что вылетов нет

он здешних кровей на капотнинском обе могилы

покуда судьба в кругосветную с мест не смела

нашарить бы номер на тусклом квадрате мобилы

но там пиктограммы в зрачки нелюдские слова

обратно под кровлю отеля где медленно между

пилонами вход мельтешит круговыми дверьми

а память трусливо скулит об оставьте надежду

какую надежду он верку оставил в перми

задраена дверь над толчком вентиляции дыры

подушкой стакан с умывальника в сумке еду

он здесь с образцами продукции вез сувениры

теперь распакует и все остается ему

он выпьет сперва на столе аккуратно расставит

фарфоровых кошек драконов слоновой кости

стекло подморозило больше оно не растает

прощай за порталом надежда и верка прости

ОСТРОВИТЯНКА

i

время в голове вяло вьется дымом

день проспишь под кронами в тесной ванне

дня как не было привыкаешь к дырам

в чередованье

суток и когда раб неторопливый

вывалит на столике фрукты кучей

в лунный циферблат запускаешь сливой

в контур летучей

мыши здесь вообще из земных животных

то что пресмыкается и летает

мелочь занесенная ветром вот их

и не хватает

тень материка не достигнет марта

и потом на убыль бореев песни

здесь тебе не корсика и не мальта

тесно и если

штиль и на флагштоке увянет вымпел

выбеленная в кость в отливе планка

спустится в долину хоть сам не видел

островитянка

ii

я сюда не сослан но сон на листьях

липы плотен всплыл в нем и оказался

рядом с той к кому и в укромных мыслях

не прикасался

в жестяном суденышке как найденыш

острова на склоне прощальной мили

если шквал нашлет без воды утонешь

в воздухе или

здесь заранее стерегла и пусть ей

осень гостья не прекословит лето

я ли не острей остальных присутствий

чувствую это

даже соглядатай ненастоящий

прочь исторгнут римом или китаем

есть островитянка иначе спящий

необитаем

обреченные умирают слаще

смерти нежные примеряя лица

собирает раб ежевику в чаще

раб не боится

iii

время тоже море и чувство то же

что у тонущего у каждой твари

водоросли бережные по коже

жабры едва ли

приплыла однажды большая рыба

спал еще но в веках прорезал щель я

капсула в желудке письмо из рима

милость прощенья

плаваю в корыте но мокр от пота

кто сойдет в долину ко мне такому

отдых это гибель любовь работа

даже к фантому

липы липнут к небу луна ни с места

шелохнула воздух пришла без слова

остров это область где яви тесно

выспаться снова

отошлю раба за грибами в горы

римлянин-шмимлянин да хоть китаец

надо мной в саду завершают годы

медленный танец

ДВОР

когда не ставало соседа

он раком был болен своим

тоска над подъездом висела

где сонно мы с братом сопим

был громок наш двор и огромен

в нем бабы орущие зло

древесных раскидистых бревен

тогда еще там не росло

я даже вам дату найду

в одном забубенном году

сосед александр иваныч

болел своим раком тогда

но врач уверял его на ночь

что эта болезнь без вреда

а я проповедуя брату

вопрос избегал поднимать

он жизни соседской утрату

был молод всерьез понимать

не знает дитя наперед

что кто-нибудь в муках умрет

наутро соседа не стало

и мать наваривши борща

реестр телефонный листала

оркестр и машину ища

чтоб музыка зычно пропела

хотя и не всю до конца

вторую сонату шопена

над скудной судьбой мертвеца

мы видели все из окна

а взрослые пили до дна

соседское кончилось время

но двор оставался как был

потом посадили деревья

и кто-нибудь столики вбил

пока пацанов забривали

в чужую сибирь без следа

отцы их козла забивали

а бабы орали всегда

и мозг неизбежно ослаб

от всей этой водки и баб

мы жили тогда по ошибке

мы зря колотили козла

одна шестеренка в машинке

чеканящей время сползла

быльем поросли постепенно

как дачный участок ничей

могучие такты шопена

покатые лбы трубачей

им грыжа награда за труд

и бабы надсадно орут