alexandr-kabanov-1-1

Поэзия диаспоры

Александр КАБАНОВ (УКРАИНА)

Известный русский поэт, родившийся в Херсоне (1968) и живущий в Киеве. Окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета им. Т. Г. Шевченко. Автор десяти поэтических книг. Основатель поэтического фестиваля «Киевские лавры», главный редактор «журнала культурного сопротивления» «ШО». Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии журнала «Новый мир» (2005) и премии «Anthologia» (2010). Член жюри фестивалей «Эмигрантская лира».

* * *

Крыша этого дома — пуленепробиваемая солома,

а над ней — голубая глина и розовая земля,

ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,

и тебя встречают люди из горного хрусталя.

Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица,

каждой гранью сияют отполированные тела,

старшую женщину зовут Бедная Линза,

потому что всё преувеличивает и сжигает дотла.

Достаешь из своих запасов бутылку «Токая»

и, когда они широко открывают рты —

водишь пальцем по их губам, извлекая

звуки нечеловеческой чистоты.

ВЕНЕЦИАНСКИЙ ТРИПТИХ

1.

Чем дольше я в Венецию не еду,

тем ближе и отчетливей она,

и память, что отпущена по следу,

в зубах приносит пробку от вина.

Quercus suber, редкость небольшая —

фиалкой пахнет, музыкой подвод,

я вспоминаю кьянти урожая...

...да, это был неурожайный год.

Купаж из смальты, камня и металла,

тускнеющий от жажды терракот,

гулящая Венеция дремала —

но по привычке открывала рот.

А ночью в запыленные стаканы

мохнатые стучались мотыли,

покуда из Пьемонта и Тосканы

хорошее вино не привезли.

Я не был здесь, но вспоминаю Пьяцца

Сан Марко, возвращение домой,

мою любовь, чьи волосы струятся,

и женщину, беременную мной.

2.

Чумацкая, поющая «О, sole,

o, sole miо...», полночь проплывет —

изогнутая, как стручок фасоли,

и мост привычно втянет свой живот,

боясь щекотки — более чем боли.

На пристани поскрипывают доски,

кофейники зевают невпопад,

и ты, мой друг, божественна чертовски,

но вот уже светает, новый ад —

сейчас откроют Медичи и Босхи.

Пока изюм ворочается в тесте,

наносятся последние мазки,

и то, что нас удерживает вместе —

других бы разорвало на куски,

на похоронки и благие вести.

3.

Вот — гондольер, и солнечная смазка

еще лоснится на его лице,

усат, ребрист, он говорит: «Будь ласка,

но истина — в поленте и в тунце,

а книжный переплет — сплошная маска...»

Поберегись, прекрасное мгновенье,—

се ангел-гондольер предохраненья.

И на десерт — поцеловав Франциску,

спускается к гондоле тяжело

и, между волн вонзая зубочистку,

вдруг вытащит волшебное весло —

блестит эмаль, подверженная риску.

Туристы из Одессы, старички-

супруги, пенсионные планеты:

морщин — меридианы, и очки —

чернеют на глазах, как две монеты,

за перевоз, в какие наши Леты?

И мы плывем сквозь виноградный жмых —

два полумертвых, два полуживых,

одни — к поэту, на могилу Б,

другие — на прощание к себе.

И тишины классическая фуга

из райского не выпускает круга.

* * *

Осенью в Амстердаме падают велосипеды —

это осыпаются байковые платаны,

на желтых — развозят почту, медикаменты, обеды,

на красных — разъезжают сутенеры и шарлатаны,

голубые в серую крапинку — для обычных людей,

белые в золотую клеточку — для чиновников и блядей,

иногда встречаются черные, которые —

обслуживают кладбища и крематории:

если услышишь черный звонок —

не оборачивайся, сынок.

Лишь зеленые велосипеды, идейно незрелые,

собирают в кучу и сбрасывают в каналы,

слышно, как под водой вращаются

педали, густеет воздух в шипованных шинах.

Ночью их оседлают утопленники,

в час, когда стартуют гонки на приз Лавкрафта.

Детские велики — разноцветные, трехколесные —

приземляются последними, осторожно

спускаются на землю, трезвонят во все звонки:

«Жизнь удивительна, счастье еще возможно...»,

жаль, не хватает твердой руки.

* * *

И Рим — ремейк, и тишина — права,

но, требует аранжировки.

Немотствуешь, а по губам слова

ползут, как божии коровки.

Продрогший Тибр, аз есмь реку

я весь в платановых заплатах,

мой небосвод пришпилен к потолку

и воздух — на домкратах.

Пускай шалман в янтарном октябре

еще гудит при воспаленном свете,

но можно вечность думать о тебе

и вилкой ковырять спагетти.

* * *

Вниз лицом лежит моя земля —

рельсы, как шнуровка на корсете,

паровоз летит из хрусталя,

кочегаром — Габриэль Россетти.

Если в топках пламя устает,

если белый жар идет на убыль —

Габриэль подбрасывает лед,

или активированный уголь.

А когда внутри него покой —

подступает к подбородку, пенясь,

Габриэль хрустальною рукой

полирует свой хрустальный пенис.

Жизнь — обрывки нижнего белья

на прищепках ангелов. Короче:

вниз лицом лежит моя земля,

но у Бога — право первой ночи.

* * *

Библейский палиндром: а Ной-Иона

подсказывает нам, скопцам библиотек,

что, несмотря на смерть, во время оно —

орудовал один и тот же человек.

Как внутренний и внешний смысл побега,

он появлялся, видно, неспроста —

снаружи грандиозного ковчега,

затем внутри роскошного кита.

Он был Сковородой и дедушкой Мазаем...

Вполне логичен Антуан Прево:

«Мой друг, а что о времени мы знаем:

который час? И больше ничего...»

Замысливший побег — рассчитывай на бонус,

сухой закон не терпит пустоты,

и сквозь алкоголизм проглядывает Хронос,

и у него твои, прекрасные черты.