zelencov-ivan-2-1

Поэзия метрополии

Иван ЗЕЛЕНЦОВ

31 год, родился и живет в Москве. В 2003 году закончил юридический факультет Российского Университета Дружбы Народов. До 2006 года работал юристом, после - корреспондентом и редактором в ряде московских изданий. В настоящее время занимается частным предпринимательством. Стихи публиковались в газетах «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «День литературы» (Москва), журнале «Окна» (Ганновер), сетевых альманахах «Зарубежные задворки» и «45-я параллель». Член Cоюза писателей России. В 2013 году – лауреат национальной литературной премии «Поэт года» (специальная премия издательства «Авторская книга»). Участник двух соавторских поэтических сборников: «Выход в город» (Москва, 2005) и «Письмо на салфетке» (Москва, 2006).

ЯБЛОКО

Отцу

Словно белые-белые ялики,

в синем-синем плывут облака.

С яблонь падают красные яблоки,

переламывая бока.

Окрыленное птичьим окриком,

легкой музыкой из окон,

хочет яблоко белым облаком

стать, ньютонов поправ закон.

Хочет пасть, будто в пасть Везувия,

в пропасть синюю поутру.

Ну, а яблоня, как безумная,

машет ветками на ветру.

Только разве укроешь листьями,

это яблоко от дождя?

Правит осень, шажками лисьими

в облетающий сад войдя,

в каждой черточке мира явлена,

льет туманы, как молоко.

Пало яблоко, но от яблони

не укатится далеко.

Звезды осенью обесточены.

Так темно, словно смерть близка.

...То ли в яблоке червоточина,

то ли просто тоска, тоска,

то ли просто душа разграблена,

иней выступил на жнивье.

Не печалься об этом, яблоня.

Скучно яблоку гнить в траве.

Сдюжит, вытерпит злое времечко,

продувной и промозглый век.

Прорастет золотая семечка,

новой яблоней дернет вверх,

чтобы к белым своим корабликам

ближе стать хоть на полвершка…

…И с нее будут падать яблоки,

переламывая бока.

НЕБО НА ДВОИХ

заноза в сердце, под покровом тьмы,

при свете дня так много раз по кругу

прошли часы с тех самых пор, как мы

с тобой чужими сделались друг другу –

мне кажется, что утекли века,

что люди сотни войн перетерпели,

и где-нибудь смогли наверняка

взлететь на воздух несколько империй,

и порасти развалины плющом.

я даже перестал с твоим плащом

плащи случайных путать незнакомок.

душа темна, как лестничный пролет,

но где-то в глубине болит обломок

любви и светит вечность напролет...

...одна-другая вечность – и пройдет.

не умер я и не сошел с ума,

тюрьма меня минула и сума,

плыву по миру, словно легкий глайдер.

покуда кверху задрана башка,

я веселей китайского божка.

люблю гулять один, на небо глядя.

там кто-то вяжет белые банты,

там синева густа и ядовита,

и знаю я – под тем же небом ты

остришь и врешь, смеешься, пьешь мохито,

закинув ногу на ногу, сидишь,

пускаешь дым в уютный сумрак бара,

и юному вздыхателю твердишь,

что ты ему, а он тебе – не пара.

начав вести обратный счет по дням,

клянешь судьбу. готовишь ужин мужу.

брезгливо юбку длинную подняв,

спешишь в метро, перебегая лужу...

ты смотришь вниз, но, в сущности, легка

вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.

...но в этой луже те же облака,

что над моей летают головою.

и росчерки одних и тех же крыл

их поутру окрашивают алым.

знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл

московским небом, словно одеялом,

и мы проснемся где-нибудь не здесь,

коль вообще такое место есть...

а нет – прощай. прости, все это не о

моих мечтах и горестях твоих.

у нас с тобой одно лишь только небо,

одно лишь только небо на двоих.

лишь не и бо, лишь только бо и не.

взгляни в него.

и вспомни обо мне.

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЗАРИСОВКА

вспоминать о грядущем забудь

и мечтать о прошедшем не надо

посидишь промолчишь что-нибудь

белым статуям Летнего сада

и пойдёшь

всем и каждому чужд

и поэтому трижды свободен

и бормочет прекрасную чушь

каждой аркой своих подворотен

петербург

ленинград

петроград

чёрный стражник

чугунные латы

и пойдешь

и сам демон не брат

зажигающий вечером лампы

знает ангел один

как остёр

наконечник игольный печали

да Исакий устало подпёр

небеса золотыми плечами

* * *

Усталый снег ложится на мирок,

мороз жует шаги, как черствый пряник.

Бабуля в холле выдаст номерок –

пластмассовый билетик на «Титаник».

Второй этаж. Больничный срам и срач,

и смрад, и страх. Знакомая палата.

Течет вода и моет руки врач,

копируя движение Пилата.

Бинты. Старухи. Кровь. Сиделка. Шприц.

Гора пилюль. Тарелка абрикосов.

Какой мудак был этот датский принц!

Конечно, быть. Здесь нет других вопросов.

Я насмотрелся тех, кому в свой рай

Господь любезно приоткрыл калитку –

все как один за жизни острый край

хватались, словно тонущий за нитку.

Спастись и выжить – вот и вся мораль...

...Я выходил во двор, одевшись наспех.

Москва плыла сквозь ночь, что твой корабль,

а новый день навстречу полз, как айсберг.

Произнося набор дежурных фраз,

я так боялся, мама, уезжая,

что этот самый раз – последний раз...

И ты была нездешняя, чужая...

Я сам ходил, как заведенный труп,

но я не мог себе позволить жалоб...

...А город плыл, и дым валил из труб,

и музыка играла с верхних палуб...

Прошло полгода. В нашем трюме течь.

Идем ко дну, и захлебнулись звуки.

Немеют руки, но спасает речь –

я вру тебе, что в мире нет разлуки.

Когда-нибудь, с пробоиной в борту,

причалим мы с тобой к небесной тверди.

Какой-нибудь весною. В том порту,

где нет лекарств, отчаянья и смерти.

ИДИЛЛИЯ

Забыты страхи, ужасы войны,

аресты, взрывы. Может быть, впервые

они по-настоящему вольны,

свободны и легки, как перьевые

надмирные седые облака.

Вдоль по аллее маленькой усадьбы

они плывут вдвоём – к руке рука

(о, этот миг Ремарку описать бы!)

Их не заботят прошлые дела.

Всё меньше снов. Всё больше белых пятен

на карте памяти. По-прежнему мила,

по-прежнему подтянут и опрятен.

Всё тот же блеск в глазах, хотя сосед

не узнаёт на старом фотоснимке...

Кошмарной какофонии газет

предпочитая фильмы и пластинки,

они не знают свежих новостей,

да и несвежих знать бы не хотели.

Не ждать гонцов, не принимать гостей

и до полудня нежиться в постели –

чего ещё желать на склоне лет,

тем, кто так долго был игрушкой рока?

Есть пара слуг, терьер, кабриолет,

уютный домик – позднее барокко,

внутри – шелка, добытые с трудом

ковры, скульптуры, редкие картины...

Им нравится тянуть бурбон со льдом,

считая звёзды в небе Аргентины,

и на лужайке, наигравшись в гольф,

сидеть с корзинкой ветчины и хлеба...

– Подай кофейник, ангел мой, Адольф!

– Какой чудесный день, не так ли, Ева?

БЕЗДНА

Ну, где взяла ты бесстыжие эти зенки?

Если бы мог наглядеться, наверно, бы убежал.

Смотришь – и сразу приходят на ум туземки.

Те, что целуют, держа за спиной кинжал.

Смотришь – и сразу влезают на борт сирены,

Манят в пучину, на кладбище бригантин.

Кружится все, будто крепко вдохнул сирени,

будто на узенький выехал серпантин.

Чудится холод снегов в синеве небесной,

непокоренных морей бесконечная бирюза.

Кажется, будто играешь в гляделки с бездной…

…И бездна отводит глаза.

К 25-ЛЕТИЮ

карьера дом машина мебель

женитьба деньги слава власть

хватаешься за каждый стебель

чтоб в той же пропасти пропасть

как сладко любоваться бездной

и быть никем и быть нигде

звездой раскинувшись в уездной

хрестоматийной лебеде

андреем при аустерлице

лежать впадая в небеса

как в отрицание но лица

и голоса и голоса

любимых заполняют стержень

уже исписанный на треть

который жизнь который держит

не позволяя улететь

ПРОЩАЛЬНЫЙ СТИШОК ЦУРЭНА

Цурэн Правдивый, изобличённый в преступной двусмысленности и потакании вкусам низших сословий, был лишён чести и имущества, пытался спорить, читал в кабаках теперь уже откровенно разрушительные баллады, дважды был смертельно избит патриотическими личностями и только тогда поддался уговорам своего большого друга и ценителя дона Руматы и уехал в метрополию. Румата навсегда запомнил его, иссиня-бледного от пьянства, как он стоит, вцепившись тонкими руками в ванты, на палубе уходящего корабля и звонким, молодым голосом выкрикивает свой прощальный сонет «Как лист увядший падает на душу».

Стругацкие. «Трудно быть богом».

Как лист увядший падает на душу

всей пятерней! От боли одурев,

душа рванет и выпрыгнет наружу.

Как тяжелы листы с твоих дерев,

Отчизна, как воняют гнилью рясы

твоих попов. Как блещут медью лбы

твоих вельмож. Ты любишь наше мясо

и нашу кровь. В пустых глазах толпы –

грядущего пожарища сполохи.

И, глядя в нас, дрожит от страха тьма.

Куда деваться, если у эпохи

ни совести, ни чести, ни ума?

И я уйду. Не потому, что трушу,

а потому, что воздух твой нечист...

...Как лист увядший падает на душу,

душа, сорвавшись, падает на лист.