2018-2-1

Поэзия диаспоры

Андрей ДИТЦЕЛЬ (ГЕРМАНИЯ)

Родился в 1977 году в Новосибирске, журналист, редактор, переводчик. С 2002 года в Германии, учился в Гамбургском университете на славистике. Автор нескольких сборников стихов и романа «Кентавр vs Сатир» (Тверь: KOLONNA Publications, 2009). Работает в редакционно-издательской фирме. Неоднократно входил в шорт-листы литературного конкурса имени Н.С. Гумилёва «Заблудившийся трамвай», проекта «Эшколь: актуальная израильская и еврейская культура в России» и других конкурсов. Победитель русскоязычного поэтического слэма в Берлине.

Стихи Андрея Дитцеля выстраиваются, словно работы на выставке живописца. Быстрыми точными мазками автор набрасывает бытовые зарисовки, создающие общую картину окружающего мира. Или, если угодно, эти стихи можно уподобить чёрно-белой ленте кинохроники – эпизод сменяется следующим, возникает опять же портрет времени. Приметчивый взгляд поэта выхватывает из реалий жизни точные детали и броские сюжеты, творя образную систему его мировидения.

Д. Ч.

СЕРДЦЕ

Бабушка в моём детстве не раз учила –

сердце у человека должно быть слабым.

– Вот и опять закололо, скоро в могилу, –

говорит баба Маша, еще не старая баба.

– Пусть поработает, но недолго, немножко,

пока не ослабла память, носят суставы.

Тащим на электричку в город картошку.

Дачное общество – поле, забор, канавы.

Брал под язык валидол – может быть, вкусный?

Ставила в угол. Верней, запирала в кладовке.

В старых хрущёвках были такие, с капустой,

банки на самодельных полках, мясорубки, шинковки...

– Внуки, – кричит невестке, – пьют мои соки!

Сходишь за хлебом, и не забудь про аптеку.

Ишь, нарожали себе... А старым морока.

По телевизору похороны генсека.

Деда помню, но мало. Было до школы.

Рухнул на огороде, врачи не успели.

Вот у кого было слабым... Ну да, алкоголик.

Добрый зато. Повесил на даче качели.

Бабушка снова вышла замуж. Удачно –

за одного из соседей, со старой «Волгой».

Правда, ругалась: – Я на него батрачу...

Но ничего, осталось уже недолго.

Пережила и его. Президентом стал Ельцин.

Думали, и сама безнадёжна, по сути –

как ещё держится в этом сморщенном теле?

Охает, стонет. Глядь, президентом стал Путин.

Стала сбиваться, путать, по-стариковски

пачкать бельё. На уборку и стирку нет силы.

Помнится, за решётку попал Ходорковский.

Умирать совсем расхотела. Воцерковилась.

Единороссы рукоплещут на съездах,

бойко клеймят хомячков, агентов, шакалов.

Часто сидела на лавочке перед подъездом.

Там и скрутило однажды. Парализовало.

Мази от пролежней. Пластиковая иконка.

Старый ковёр, фотографии, стенка с сервизом.

Бабушке третий год меняют пелёнки.

Только мычит. Да пялится в телевизор.

А в телевизоре те же самые лица,

те же самые флаги, песни и пустословье.

Сердце, похоже, не думает остановиться.

Сердцу, похоже, не занимать здоровья.

2013

ЛЕТНЕЕ РАСПИСАНИЕ НА ЮГ

Купив стаканчик семечек, постой, смешайся с озабоченной толпой,

как будто той же крови, той же расы. (Табак и солод, сдоба и анис.)

До электрички – вечность. Потопчись, поплевывая у билетной кассы.

Шумят цыгане, сразу за углом (вокзал и мост, на горке новый дом)

скупают золото, торгуют травкой. Здесь совпадают повод и предлог.

Мой город, перекрёсток всех дорог, по-прежнему туга твоя удавка.

Куда-то ехать... Сколько ни крути, а железнодорожные пути,

как и Господни, неисповедимы. Ещё живут в бараках старики,

и, говорят, на самом дне реки об эту пору прячутся налимы.

Коротким летом ярче и сочней всё то, что тянет соки из корней,

и гибнет всё, что потеряло корни. Найди в вагоне место у окна,

смотри, как на перроне (два бревна) гоняет пыль задумавшийся дворник.

Окраина. Индустриальный лес стал реже, кое-где совсем исчез.

Кусты и травы празднуют победу. Люд православный сонно пьёт кефир,

грустит, что не работает сортир. Сосед приглядывает за соседом.

...Из музыкальной сделали приход. Пристроили шатёр с крестом – и вот

теперь мы все немного христиане (и милостыню щедрую творим.)

Мальчишки жгут покрышки. Едкий дым. Вкус родины, сухой комок в гортани.

* * *

Иногда я хотел бы вернуться в город,

где все пьют растворимый кофе,

покупают батон нарезной, если голод,

и на задней парте сидят как в окопе.

А когда выпускной, то ходят по парку,

целуются под кустами сирени.

Я бы выгуливал на районе собаку,

вечерами слушал программу «Время».

Иногда бы мне набивали морду,

иногда давала бы соседняя тёлка,

одетая по выкройкам BurdaModen.

На диване под постером с ModernTalking.

А я читал бы Кастанеду и Гумилёва,

готовился поступать в НИИГАиК

и верил в силу живого слова,

а ещё – что буду философ, прозаик.

Болгарское из зарешеченного киоска,

набережная в огнях, и сердце как мячик.

Счастье непритязательно и неброско

в худшем из всех миров, мой мальчик.

Счастье – где нас больше нет и точка,

сыро да зелено. Версия бета.

Шоколад Alpen Gold (это помню точно).

Сумка с книгами и тетрадями. Джинсы, кеды.

* * *

Ночью бес съезжает с горки и грызёт твоё ребро.

Как покойник в светлом морге, вскрыто сонное метро.

В стенах дверцы, краны, шланги – ниоткуда в никуда.

Пальцев грязные фаланги и стоячая вода.

Персонал обучен делу, пишет два – один в уме,

ковыряется умело в механизмах и дерьме.

То больничные халаты, кровяная колбаса.

То возносит эскалатор чью-то шапку в небеса,

то буддист лелеет чакры. Поезд мчится по прямой.

Осторожно, двери закры... Выхожу. Иду домой.

ПАМЯТИ АННЫ ПОЛИТКОВСКОЙ И БОРИСА НЕМЦОВА

Ребёнок дверью жмёт орех заморский, грецкий.

Матиас Руст сажает борт на Москворецкий.

И в продовольственном ждут с банками сметану,

и Летов молодой, и всё идёт по плану.

Хоть «всесоюзной имени... », хоть символ веры.

«Вот этот децел принимал нас в пионеры».

Хоть партия и труд, хоть Иегова-Яхве,

и патриарх в трусах на черноморской яхте.

Когда тебя (когда меня?) не станет часом,

и родина опять нажрётся тёплым мясом,

а требуху и кости сбережёт на борщик.

(Шесть в спину, ледяная рябь, снегоуборщик.)

Когда тебя, когда как барскую скотину

на высочайшие прирежут именины –

чтоб не печатались своим гражданским шрифтом.

(Контрольный в голову, глушитель, перед лифтом.)

Когда не станет нас на русском да раздолье,

кто будет солодом земли, кто будет солью.

Стоит на глиняных, стозевна и двуглава,

и упивается собой орда, держава.

2015

ЭЛЬБА

Если бы тайный советник вкусил этой речи —

смог ли, играя, дожить до восьмидести двух?

Сброд ста языков проводит у пирса весь вечер

и оскорбляет акцентом изнеженный слух.

В ратуше судят, убрать ли от пристани сваи

старых причалов, но дело никак не идёт –

благо для чаек. И прусскую спесь покрывает,

как благородную патину жидкий помёт.

Парусник, свежие сходни; воздушные змеи

над головами матросов, туристов, зевак;

и, с неохотой, на башне, но всё-таки реет

в пору крестовых походов потрёпанный флаг.

Если и ты, заблудившись, как праздный прохожий,

тоже однажды под вечер окажешься здесь,

мокрого дерева, рыбы, продубленной кожи, –

запахов моря нахлынет пьянящая смесь.

И ни земной человек, ни небесная птица

в эти мгновения твой не нарушат покой.

Эльба спешит разветвиться в каналах и слиться

с морем, дотронуться моря прохладной рукой.

* * *

Я пишу тебе с острова в Северном море. Во время отлива,

И к тому же в канун Рождества жизнь особенно нетороплива.

Берег пуст, как и улицы (их здесь четыре). Все жители, верно,

нянчат дома детей или пьянствуют в маленькой местной таверне.

Через плавни и глинистый ил, наступая на тонкие льдинки,

пробираюсь на мыс к маяку по едва различимой тропинке.

Мелководье окрест. Здесь земля и была, и останется плоской,

от эпохи великих открытий – записей, ни отголосков.

В доме пастора пахнет корицей... И целыми днями так славно

перелистывать библию старого шрифта и думать о главном,

потому что спешить остаётся лишь вечером в среду к парому.

Материк – это Дания. Да, королевство. Скучаю по дому,

забывая и путая, где он. А воздух Европы разрежен,

город в Азии у полноводной реки и далёк, и заснежен...

Если я проживу много лет, то вернусь. И залечивать раны

будет легче на маленьком выступе суши, краю океана.

* * *

В марте по небу скитаются тусклые рыбы.

Видишь, повсюду вода, не дождаться ковчега.

Суша всё меньше. Мы гибнем с тобой. А могли бы

вместе уйти по последнему талому снегу.

Нам бы в пути помогали герои и боги,

я бы учился любить тебя верно и тихо,

гладил бы волосы, трогал бы тонкие ноги.

Так и глядишь, избежали бы горя и лиха.

Вот и вода у ступней. Прибывает к коленям.

Море сильнее любого, любому по росту.

Ты понимаешь внезапно: нет смерти и тлена.

Мы просыпаемся рыбами. Как это просто.

* * *

На склоне оживает бурый вереск,

март прогревает воду и траву,

уносит лёд и гонит рыб на нерест,

удерживает лодки на плаву,

бросает горсть зерна и щепоть пепла,

не оставляя никаких причин

грустить, что так прекрасна и нелепа

любовь двух женщин или двух мужчин.

И небо день за днём теплей и шире.

И мы, остановившись на бегу,

сейчас одни, пускай не в целом мире,

а здесь, на этом тихом берегу.

* * *

Тлеет, как огарок,

солнце за рекой.

Сделай мне подарок,

пусть совсем простой:

право на ошибку,

право на пустяк;

золотую рыбку,

в банке или так,

пушку или саблю,

книгу (я прочту!),

но сперва кораблик,

чтоб играть в порту.

Бог бросает кости,

выпадает пять.

Спой мне или просто

волосы погладь.

Ночь и темь лениво

бродят по дворам.

Сделай мне красиво?..

А усну я сам.