krofts-natalja-2-1

Поэзия диаспоры

Наталья КРОФТС (АВСТРАЛИЯ)

Родилась в г. Херсоне на Украине. Окончила МГУ и Оксфордский университет по специальности классическая филология. Автор двух поэтических сборников, многочисленных публикаций в периодике (в «Литературной газете», в журналах «Юность», «Новый Журнал», «Интерпоэзия», «День и ночь», «Дети Ра», «Зинзирвер», «Австралийская мозаика», и др.). Английские стихи опубликованы в четырех британских поэтических антологиях. Живет в г. Сиднее.

ВТОРОЙ КОВЧЕГ

По паре – каждой твари. А мою,

мою-то пару – да к другому Ною

погнали на ковчег. И я здесь ною,

визжу, да вою, да крылами бью…

Ведь как же так?! Смотрите – всех по паре,

милуются вокруг другие твари,

а я гляжу – нелепо, как в кошмаре –

на пристани, у пирса, на краю

стоит она. Одна. И пароход

штурмует разномастнейший народ –

вокруг толпятся звери, птицы, люди.

…Мы верили, что выживем, что будем

бродить в лугах, не знающих косы,

гулять у моря, что родится сын...

Но вот, меня – сюда, её – туда.

Потоп. Спасайтесь, звери, – кто как может.

Вода. Кругом вода. И сушу гложет

с ума сошедший ливень. Мы – орда,

бегущая, дрожащая и злая.

Я ничего не слышу из-за лая,

мычанья, рёва, ора, стона, воя…

Я вижу обезумевшего Ноя –

он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь!

Второй ковчег заглатывает ночь,

и выживем ли, встретимся когда-то?

Я ей кричу – но жуткие раскаты

чудовищного грома глушат звук.

Она не слышит. Я её зову –

не слышит. Я зову – она не слышит!

А воды поднимаются всё выше…

Надежды голос тонок. Слишком тонок.

И волны почерневшие со стоном

накрыли и Олимп, и Геликон…

На палубе, свернувшись, как котёнок,

дрожит дракон. Потерянный дракон.

* * *

Мир исчез.

Мгновения скользят.

В телефон я глупости шепчу.

Ум твердит: «Оставь его. Нельзя».

Сердце властно требует: «Хочу».

Через стык континентальных плит

я за сотни вёрст к тебе лечу,

сквозь «нельзя», которое болит,

к одному желанному «хочу».

И сомкнувшись так, что не разнять,

не унять и не остановить,

не понять запретов, не принять –

пьём одно кипучее «любить».

…Но уводит прочь моя стезя

от тебя. Ты куришь. Я молчу.

Глотку жмёт суровое «нельзя»

веру потерявшему «хочу».

Всё. Рука пуста. Реванш не взят.

По закону чести я плачу:

падаю на остриё «нельзя»

с выси недоступного «хочу».

* * *

Непонимаемой быть встречным

М. Цветаева

В любой из масок – или кож –

ты неизменно безупречна:

спектакль хорош!

Но вдруг замрёшь,

нежданно понятая встречным,

как беспристрастным понятым –

до глубины, без слов и фальши

дрожащих губ, до немоты...

Скорей к нему? Но немо ты

шагнёшь назад – как можно дальше

от беззащитной наготы,

когда – во всём, конечно, прав –

твой гость, не вытирая ноги,

придёт, чтоб разбирать твой нрав,

твои пороки и пороги.

Как театральный критик – строг,

внимателен и беспощаден

он составляет каталог

в тебе живущих ведьм и гадин.

Он справедлив. Отточен слог.

Ему неведомы пристрастье

и со-страдательный залог –

залог любви и сопричастья.

И ты закроешь двери, чтоб

свой собственный спектакль – без судей,

без соглядатаев, без толп

смотреть:

как голову на блюде

несут и, бешено кружа,

в слезах танцует Саломея,

как капли падают с ножа,

как Ева искушает Змея,

как Брут хрипит от боли в такт

ударам, завернувшись в тогу...

А критик видел первый акт.

Не более. И слава Богу.

ЛЮБОВЬ В ЭПОХУ ИНТЕРНЕТА

За грош продашь и явь, и хладнокровье.

Зачем тебе их скучный мир, поэт?

Назад, назад, туда – в средневековье,

где «дама сердца» – эфемерный свет.

И светится экран – и «страсти пылки»…

А, может, и не страсти. Всё равно.

Меня – щелчком, как джина из бутылки –

за много вёрст, за много миль, за мно… –

ты вызываешь… и путём астральным –

не затеряться б! – на луче лечу…

меж миром виртуальным и реальным –

стихов и снов – и выдуманных чувств.

ПИСЬМА С МЁРТВОГО МОРЯ

Хочешь, я привезу тебе соль из далёкого моря?

Белоснежно-сверкающий, твёрдый, искристый кристалл.

Он впитал

столько слёз и веков, столько воли и боли...

Даже доли солёной той соли

ты в Европе, поверь, дорогой, никогда б не сыскал.

Я её соскребу с валуна возле Мёртвого моря,

где на вязкой воде – столько лет! – Иисуса следы.

Чувство лёгкости – не утонуть! –

чувство смерти и горя,

и содомову муть,

и предчувствие, где-то под боком, беды –

всё впитала в себя эта соль. А тебе стоит только кивнуть –

привезу я в подарок плоды

этой вязкой воды.

Хочешь, я привезу тебе древний светильник из Петры?

Освещал он палаты царей или плечи цариц.

Здесь теперь – только замки в скале, что взлетают на многие метры,

выше птиц,

и за ними летишь – каждым взмахом ресниц.

Я б хотела любовь привезти. Ты такую не сыщешь.

Я её просолила на спинах пяти континентов, на вечных ветрах,

и в скалистых горах,

где отчаянье яростно свищет.

А ещё просолила её я

в своих нескончаемо-грустных стихах.

Привезу я в подарок тебе – в общем, что ни попросишь...

Вот – Жар-Птицы перо, или – шёлк, о котором мечтала Ассоль.

Я б хотела любовь привезти, но её – поиграешь и бросишь.

Ну а соль... Пригодится.

С тобою останется

белая соль.

ПЕРЕПЛЕТЕНИЕ МИРОВ

…А между тем вовсю ревел прибой

И выносил песчинку за песчинкой

На побережье. Воздух был с горчинкой

От соли океанской – и от той,

Что выступала на горячей коже

Там, в комнате, в пылу, у нас с тобой…

А между тем вверху, на потолке,

Два существа сплелись в кровавой драме:

Металась муха в крохотном силке;

Нетерпеливо поводя ногами,

Паук ждал снеди в тёмном уголке

И к жирной мухе подходил кругами…

А между тем в романах, на столе,

Кого-то резво догонял Фандорин,

С соседом вновь Иван Иваныч вздорил,

И рдел, как кровь, гранатовый браслет...

А между тем извечная река

Текла сквозь наши сомкнутые руки,

Через любовь и смерть, погони, муки,

Сквозь океан, шумевший здесь века, –

И паутинки блеск у потолка.

А между тем…

ОКСФОРД

Мой город, где думают на всех языках,

Вы видели этот город,

Где читают запылённые книжки

И ужинают под недосягаемыми сводами,

Тёмными от времени и копоти свечей,

Где мчатся на велосипедах –

На страх толпам восторженных чужаков

По улицам – тонким,

Извивающимся,

Как пламя свечки,

У речки,

То и дело выскакивающей

Из берегов.

Этот город,

Постукивающий каблуками по брусчатке,

(В которой каблуки, между прочим, то и дело застревают)

С солидными, прочными стенами –

И тонкими шпилями, необдуманно уносящимися ввысь.

А по ночам небо

Каплями спускается в этот город,

Мелкими каплями

В жёлтом свете фонарей.

* * *

Таврии, земле Херсона и Херсонеса

Черноморские дали.

Дикий храп кобылиц.

Звон отточенной стали.

Кровь.

Я падаю ниц.

И на тунике белой –

тёмно-липкий узор.

Принимай моё тело,

Херсонесский простор.

Белокаменный град мой,

смесь народов и вер,

я вернусь. Я обратно

обязательно вер...

Полонянок уводят

босиком по стерне

на чужбину, в неволю.

Крики.

Топот коней.

Уж и ноги ослабли,

не шагнуть мне, хоть вой.

Янычарские сабли –

над моей головой.

Я крещусь троекратно.

Добивай, изувер...

Я вернусь. Я обратно

обязательно вер...

Вот и всё. Докурили.

Чай допили. Пора.

Расставания, мили...

Может, это – игра?

Полсудьбы – на перроне.

Путь веревочкой свит.

И – без всяких ироний:

«Приезжай». – «Доживи».

О измученный град мой,

смесь народов и вер,

я вернусь. Я обратно

обязательно в-е-р...

* * *

На развалинах Трои лежу, недвижим,

в ожиданье последней ахейской атаки

Ю. Левитанский

На развалинах Трои лежу в ожиданье последней атаки.

Закурю папироску. Опять за душой ни гроша.

Боже правый, как тихо. И только завыли собаки

да газетный листок на просохшем ветру прошуршал.

Может – «Таймс», может – «Правда». Уже разбирать неохота.

На развалинах Трои лежу. Ожиданье. Пехота.

Где-то там Пенелопа. А может, Кассандра... А может...

Может, кто-нибудь мудрый однажды за нас подытожит,

всё запишет, поймёт – и потреплет меня по плечу.

А пока я плачу. За себя. За атаку на Трою.

За потомков моих – тех, что Трою когда-то отстроят,

и за тех, что опять её с грязью смешают, и тех,

что возьмут на себя этот страшный, чудовищный грех –

и пошлют умирать – нас. И вас... Как курёнка – на вертел.

А пока я лежу... Только воют собаки и ветер.

И молюсь – я не знаю кому – о конце этих бредней.

Чтоб атака однажды, действительно, стала последней.