skulskaja-elena-2014-8-1

Поэзия диаспоры

Елена СКУЛЬСКАЯ (ЭСТОНИЯ)

Поэт, прозаик, драматург, переводчик. Автор пятнадцати книг стихов и прозы, среди которых «Ева на шесте» (2005), «Любовь» и другие рассказы о любви» (2008), «До встречи в Раю» (2011). Член Союза писателей Эстонии, лауреат премии Союза писателей и фонда «Капитал культуры Эстонии» (2007), лауреат Международной «Русской премии» (2008). Участник коллективных сборников «Малоизвестный Довлатов» (1995), «Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба» (1999), «Сергей Довлатов: лицо, словесность, эпоха» (2012), «Татьяна Бек: она и о ней» (2005). Постоянный автор журналов «Звезда», «Дружба народов» и «Знамя». Новый роман Елены Скульской «Мраморный лебедь» («Звезда» №5 2014) вошел в лонг-лист премии «Русский Букер».

Елена Скульская – невероятно активна в своих творческих проявлениях, в подвластном ей разнообразии литературных жанров, в каждом из которых она – мастер, литератор – в самом широком старинном значении этого слова. Но убеждён: по призванию она – поэт. Страстный, задыхающийся, нагоняющий стихотворные строки волной на волну, её стих полон жизни, отражённой в её лирических монологах. Любовная лирика требует мужества распахнутости, раскрытости, щедроты и доверия. Этими качествами Елена Скульская несомненно обладает. Добавим незашоренную метафоричность и образность её поэтики, звуковую точность. Читательское наслаждение – прямая реакция на её стихи. Читательская благодарность за искренность, за силу поэтического высказывания, за душевность и теплоту автора – результат творческих усилий Елены Скульской.

Д. Ч.

* * *

Помилуй Бог, я не хочу назад,

где на стене дичится виноград,

из рта камина сгнившие в огне

поленья

добывает пепел лени

и как кувшин расколот сад.

Помилуй Бог, я не хочу назад.

Веснущатая сердцевина груши

нанизана на черенок

и слушать

обязана

и, завалясь на бок,

поджавши ножки,

в медленные соты

сбирать из воска

сок

мадам

Тюссо…

Но там, где ночь стоит

на страже плевел,

где безразличен ход часов,

и пепел,

поднявши крылья, падает

и вновь

вздымается и снова опадает –

как будто брызги чёрные

в показе

замедленном,

и глубина бумаги

сродни пригоршне муторной воды,

которая прозрачнее в ладони,

чем кажется на дне.

– Мы не утонем?

– Конечно же утонем, –

шепчешь мне.

Я знаю, ты был статуей в садах,

и от того медлительность разбега

в твоих словах,

и мраморного снега

избавленность от греческих прикрас.

Я знаю, ты был статуей в садах.

И мерный шум

увлажненных рапсодий

бренчит в ушах,

как мелочь на трамвай.

ТРИПТИХ

Николаю Крыщуку

1

Ночь глубока, как нож,

вошедший в плоть,

и удержаться лишь за рукоятку

в пространстве сём,

где вещи по порядку

разложены,

и ты один – волчок,

юла, елозящая по паркету,

собой закрывшая отток для света

по черенок.

Ты не умрёшь,

поскольку никому

нет дела… Что же до причины:

кленовых листьев стрельчатые спины

подставлены пытливому уму.

Певец предпочитает немоту

за дверью выстроившемуся отделенью

из соловьёв в кирзе

и изумленью

пернатым шлемам их

на птичьей голове.

Ты не умрёшь.

И некого прижать

к лицу, помимо

дерева в проеме

окна вагонного;

и рыбу в водоёме,

схватив за жабры,

в губы целовать.

Пыль в комнате, и падает листва

на табурет

и солнечную пряжу.

Жаль – треугольник

оставляет влагу

тяжелую

и пятна на бумаге,

ещё сквозняк и ткацкий беспорядок

внутри, где мясо ропщет,

десять кряду

ударов пропуская…

Не грусти

об умственности нашего уклада

душевного. Искатель маскарада

устал и сердце вынул из груди.

А если о любви,

то очертанья губ

подобны наклонённой лодке,

и это всё. А щебень и извёстка

оставлены за волнами вдали;

кленовый город, волны, корабли

и порванная на груди рубаха

особняка, и персонажи краха,

и персонажи красок на крови.

О подожди! Когда бы жизнь могла,

она б с тобою поиграла в жмурки,

нож – косоглаз и дремлет у печурки,

как кот.

Плод

раскрывает плоть

на дереве желанья и познанья.

Мгла дачная

дощата.

Расставанье

в тебе по черенок. И он – рычаг

себя поднять как яблоко на небо;

актёр качается, и зритель просит хлеба;

и медленно течёт вода из хлева,

и птичница несёт зерно в горсти.

11

……………………………………….

И птичница несёт огонь в горсти.

И мальчик смотрит

удлинённым глазом

в щель между веками

в ущелье лаза,

в сад,

где свинец

огранивает стразы

в ораторском беспамятстве дождя.

Дом наклонён к закату.

И трава

вылизывает слипшиеся ноги

растения,

уставшего в дороге

и наклонившего бутон ко рту.

Ртуть катится по горлу. Листопад

тяжелой птицы,

раненной терпеньем

к земле.

Скворец теряет зренье

на близорукой маленькой росе.

Подумай сам – об чём твоя беда

всё воет мимо выступов оконных,

и вьюга плачет, падая в знамёна

и не прикрыв лица.

И нож проходит мимо

милосердно

не прикоснувшись к ране.

Со стола

ты скидываешь кость. Себе.

Собака

скулит в овраге около костра:

надрез на шее – каждый позвонок –

дыра в копилке. Медный звук

в утробе

фаянсовой. Фигурное надгробье. –

Когтями расцарапана трава.

Живой иль мёртвый,

ты неотличим

под белоснежной лампой,

и прозектор

кладёт батон тебе у входа в сердце

и чай вливает в мутное стекло.

И заполняют в поднебесье хоры

кому за вредность платят молоко.

Стой, где стоял вчера обрюзгший куст

в тяжёлой жвачке листьев или почек.

Ограда смирная и наклонённый почерк.

Вода червём ползёт между урочищ

и замыкает местность в окоём.

Где на излом

проверенный ручей,

на поворот – дорога,

и на хрупкость

хребет проверен,

и ещё подруга

на синий шарф и вечер за окном.

Ночь. Совы-фонари.

Гремят засовы.

И голова болит перед дождем.

111

……………………………………..

И голова болит перед дождем.

И холм брюхатый

с врывшимся по локоть

кустом –

в припадке

соловья и хлопьев

жасмина запыхавшегося –

клонит

к сердечной, с канцелярским номерком

руке

обгрызанное лентой темя.

И трель топорщится –

переиначить в воск

губ глину.

Распростёртый холст

дарует соты, защищая спину,

прижатую

к стене.

Идут домой

молочные, как вымя, фонари,

и крошечная бородавка

куста отмечена

у входа в арку –

оставленный на зиму воротник.

…………………………………..

…Там, где аккорды пышные измяты,

продавлены ступени. И объятья

упали на рояль,

ещё хранят

как недомолвку –

влагу интермеццо

из пива с поплавками из черешни

на нотном разлинованном листе

в тетрадке клетчатой

с подтёком синим;

и утро ворс сдирает со щеки,

как старые обои; жизнь хранима

мостом разъятым, чтобы не могли бы

как клещи сжаться.

…………………………………….

Холодно в груди –

там, где топор, уткнувшийся в колени

сосны.

Песочек сыплется,

и дети

играют в сад.

Брусника по лицу

рассыпана, как корь из туеска.

Когда-нибудь и нам наскучит ночь

(домашний крот прожёвывает землю

и сплёвывает камешки) и верность

чему-нибудь, не знаю, ну к примеру,

придумай сам: чтобы речной вокзал

нас ждал

в гирлянде лампочек.

Корыто

щербатое подставлено,

чтоб крыша

спокойно протекала на траву,

на дерево в бумажных папильотках,

на рёбра лодки в выскоблинах белых.

И женщина вздыхает узким телом

и раскрывает

ноги

как

тюльпан.

* * *

Жизнь в ожидании жизни прошла,

волчьи глаза фонарей провожали,

скорбь обещали – дали печали,

лица в мелу – сурьмила зола.

Взбитый белок наступившего дня

съехал и в бок ударял парапета,

падал и тискал в поисках света

изморозь стиранного белья.

Не попадая во время, как в такт,

белым шаром в оборвавшейся лузе,

край черепицы лузгая, кружит

память и виснет на проводах.