chekova-natalja-2015-1-1

Поэзия метрополии

Наталья ЧЕКОВА

Родилась в 1981 году в Москве. Постоянно живёт в подмосковном Королёве. По образованию юрист. Воспитывает дочь. Публиковалась в журналах и сборниках: «Новая реальность», «Окна», «Белый ворон» и других.

Недостижимость гармонии – и в устройстве общего порядка вещей, и в настройке неких внутренних инструментов, играющих музыку в самом человеке, всегда была одной из главных, сущностных тем в русской поэзии. Но, удивительное дело, есть поэты, в устах которых слово об утраченном воздухе или зыбком ускользающем свете сами становятся воздухом и светом. Есть поэты, которые, сознавая и обострённо ощущая весь неуют и трагизм реальности, и, не скрывая этого горького знания, тем не менее утверждают тем самым необходимость и мудрость принятия жизни. Именно из таких поэтов Наталья Чекова.

О.Г.

* * *

Человек растёт в сторонке,

будто поле и ручей.

Он прозрачный стебель тонкий.

Вырастает – и ничей.

В голове его – заноза,

а в ладонях полдуши.

Он стоит – дурная проза,

алой ниткой перешит.

Мимо плавают трамваи,

Сквозь него толпа кричит.

Так один и умирает...

Умирает и молчит.

язык

язык – моё отечество, гори,

когда сжигают волю и надежду.

пунктирною строкою фонари

мой город на ломти ночные режут.

нас окружают плотною толпой

кузнечики в траве невыносимой.

и сотни солнц приводят на убой

под наши ноги в этот вечер синий.

но я твержу, твердею невпопад,

расталкиваю снежные пустыни.

рассаживаю слов неловкий сад,

посередине объявляя имя.

твое, мой бестолковый птицелов.

от слова – бес, и Бог чего ещё там.

не надо слов, не надо горьких слов,

покуда живы наши звездочёты.

покуда судьбоносный баловник

меня склоняет в вечные скитанья.

мой дом горит, но пламенный язык

выходит на крылечко утром ранним...

Николай Яковлев. «Пасмурное утро».

дочь

из сердца вещество – сирень.

из слёз – растерянные вести.

приходит дочь, как будто тень,

как будто, сердце не на месте.

мне причитает о мужах.

её тихонько стану слушать.

мне плачет, плачет о ежах,

что копошатся в наших душах.

но ваше дело – сторона,

премудрые мои созвездья,

чем дочь моя сейчас полна,

чем горячи её болезни.

я – только тень её волос,

перегоревшая обида.

я лишь ответ, я лишь вопрос,

я – вещество иного вида.

я – только платья на огне

тех, кто посмел её печалить.

приходит дочь и в тишине

я на руках её качаю...

* * *

Останки счастья летнего парят

над городом моим закостенелым.

В нём люди о кручинах говорят,

а стойкие солдатики в горелом

Пристанище заоблачном поют

нестроевые радостные песни.

И алкаши всё также водку пьют

и деток зачинают в том же месте,

Где из души растёт галиматья,

а сердце каменеет безвозвратно.

Да птицы, как предатели летят

наперекор снегам и звездопадам.

* * *

Ангелы-хранители парили

над засохшей корочкой зари.

Мы не пили, мы не говорили,

задирали головы, росли.

Словно вавилонских башен своды

золотые головы цвели.

Не на тарабарском – на свободном

лепетали и флажки несли.

Но куда же подевались ветры?

Нашим мамам снятся на беду

колыбели в сотнях километров,

как бельё простыло на ветру…

Голосило, а потом простыло

и застывшим голосом висит.

Всё, что между нами колесило

места не находит и болит.

Там, в районе детского испуга

великаны бледные стоят.

Горести передают по кругу,

слёзы неумелые блестят.

Мы не говорили, но смотрели,

слушали, что с нами заодно

недалекий путь балконной двери

и рассвета голое окно.

МОТЫЛЁК

Отчего сплетено и забыто,

и отложено в долгие сны.

Что боялись рассудка и быта,

а еще водянистой весны.

Возродиться тогда приглашали,

раздавали на скидки талон.

Но мы в толпах бездарно смешались,

и укладывались под стекло.

О, подайте вулканов и бури,

размочите московский паёк…

Но в прощании домики курят,

и под лампой кричит мотылёк.

ЧЕРТОПОЛОХ

Проносишь воду мимо рек,

а слово – мимо рта.

И произносишь: человек,

как жизнь моя пуста.

Чертополох, чертополох,

проталины кругом.

И в горле душном тяжело

который год.

Который год – глухой порог,

и чернота в углах.

В лес за руки приводит Бог,

раскручивает страх.

Зажмурившись, на ощупь, вглубь,

вприсядку, набекрень

Непроходимый шёпот губ

в немилый день.

Испепели, испепели

и тонкое упрочь.

Перенести меня вели

совсем в иную ночь.

Где осторожно за душой

таится птичий крик.

Где Бог не страшный,

не большой,

и не старик.

* * *

На четыре угла – две ступни

Земляничное облако грусти.

Легким словом меня помяни

В сонной вате квартирных акустик.

В кухне корочка света скворчит

Телефонной тревогой объята.

Угорелые спят москвичи

В тонкостенных своих киловаттах.

Только ночь в воробьином стекле

Продлевает пространство такое –

От рябины остывших аллей

До последнего взмаха рукою.

* * *

Ну что тебе печаль, когда на нашей кухне

Пустой оставлен стол, и жмутся по углам

Последняя любовь – безвременная рухлядь,

Душевный хлам /зачеркиваю – храм/.

Январский тихий дом, переболев, измором

Морозным режет всех – детей и стариков.

Ты ж смотришь свысока на синие просторы

С обветренной стены, с исписанных листков.

А мне всё невпопад: лыжня, покой больничный,

Растёртая щека, холщовые сады.

Твой голос неживой и прищур нежно-птичий

И церкви за углом трясущийся кадык.

* * *

Век и тяжбы.

Прошлое – в кусты,

В пыльных этажерок захолустье.

Вырастут по осени кресты.

Суета отпустит.

Станет мельтешить иная мысль.

Греть бока материи из хлопка.

Помяни меня и улыбнись

После горькой стопки.

На заре – и дом сгорит, открыв

Расписные ставни.

Ангел, отчего ты так красив?

Будто не ко мне приставлен…