ivanchenko-irina-3-1

Поэзия диаспоры

Ирина ИВАНЧЕНКО (УКРАИНА)

Родилась в 1974 году. Живёт в Киеве. Журналист, редактор. Вышли в свет четыре книги стихотворений. Член Национального союза писателей Украины. Лауреат Всеукраинской литературной премии им. Николая Ушакова (за книгу «Бес сомнений», 2010), дипломант Международной литературной премии им. Великого князя Юрия Долгорукого (2011), дипломант Международной премии им. Андрея и Арсения Тарковских (за книгу «Соблазны Город постирать», 2012). Победитель Всемирного поэтического конкурса «Эмигрантская лира – 2013» в номинации «Неоставленная страна».

Ирина Иванченко – поэт, способный воплощать в стихах сопряжение земного и горнего. Но земное не выступает в образе обыденной банальщины, сохраняя высоту помысла, а горнее избегает излишнего пафоса, что позволяет привлекать читателя доверительностью. Свежесть приёмов в рифмовке, диапазон метафорики делают крупицами истинной поэзии многие стихи автора.

Д. Ч.

МАСЛЕНИЦА

И прости нам долги наши,

как и мы прощаем должникам нашим…

Даже если Всевышний

Судный день упразднит,

я – себе, разлюбившей,

самый первый должник.

От тепла до Крещенья

втихомолку и вслух

я училась прощенью,

как рука – ремеслу,

как терпению – Лыбедь,

или почерк – руке,

отпуская обиды,

как венки по реке.

Свет весенний для тела,

что зерно – голубям.

На Прощёной неделе

я прощаю себя,

чтобы петь о хорошем

и к добру – хорошеть,

чтоб зима ненароком

не примёрзла к душе.

И паперти косил повальный март.

Борис Пастернак

Вот он, масляный, сырный

край озимых недель.

Звуковые посылки

шлёт февраль-свиристель:

переливистый щебет,

рьяный степ молотка.

Скоро месяц ущербный

округлится в боках.

Что ни день – то предтеча

златопевчей весны,

и в домах, что ни вечер,

затевают блины.

Пир горой – что в слободках,

что в высотках – грядёт.

И шумней маслобойни

март валит из ворот.

Снежный ворот отогнут

и распахнута ширь.

Вот он, час подготовки

к воздержанью души,

к молчаливому соло,

заполнению сот.

Удержи меня, совесть,

от словесных пустот,

от острот и злословья,

охраняя простор

между блинным застольем

и Великим постом.

* * *

Помилуй, боль, я правдой отслужу,

твои поля переберу руками,

расправлю стебель и разглажу камень,

и зёрнам о колосьях расскажу.

Спасибо, боль.

Спасибо за труды,

за продолженье и преображенье,

за то, что из оттаявшей воды

опять моё пробьётся отраженье,

за передышку между схваток, за

покой и плодотворные потуги,

за то, что годы зарева и зла

мы прожили, не зная друг о друге.

* * *

Невесомые, шёлковые слова –

в рядовой переписке.

Словно фокусник из рукава

вынимает платок рукописный,

и сугробы целует весна,

точно руки – покойнику.

Те слова – что отдушина сладкого сна

после сна беспокойного.

А по правде-то – всё, что хотели сказать,

проступает на белом

не в глаголах, а в складках меж ними, в пазах,

в неразрывных пробелах.

МОЛИТВА ЗА АНГЕЛА

Лесничий сна, обходчик сада –

он копит для меня прохладу,

а сам нуждается в тепле.

Храни, Господь, мою охрану,

как всё живое на земле…

В истоках, проблесках, притоках,

в богатстве, в бедности, в потёмках

ты рядом. Видимо, не зря

нас завязали, как тесёмки

набухшего календаря^[1].

В болезни, в здравии – все тридцать

с излишком лет моих и зим

ты за плечом молчишь, как птица

над слабым птенчиком своим.

А я теряю страсть к полёту,

и я живу вполоборота,

тебя читая по губам,

но погляди, какое лето

накрыло нас, как ураган.

Вольноотпущенная радость –

цвести, расти не по часам.

Вновь из смирительной ограды

в пустой проулок рвётся сад.

И громогласен гул надземный,

и разбегается гроза –

ошеломительную зелень

как новость всем пересказать.

Смотритель, виноградарь, воин,

моя награда и вина…

Пора тебе на вкус освоить

простор за створками окна,

где свет един, а цвет разбросан

в неброской прорисовке дней,

где пламенеют абрикосы

в резных подсвечниках ветвей.

Тяни над опустевшей клетью,

над вымыслом и ремеслом

разгаром жизни, жаром лета

неопалимое крыло.

Но сколько б ни летал и где бы

ты ни был – к ночи жду домой.

Я всем должна – земле и небу,

и я в долгу перед тобой.

И в жаре, в жалобе, в разгаре

я помню – мы с тобою в паре,

как шаг и след, словарь и стих.

Я помню, значит, существую,

листаю книгу долговую

и отвечаю за двоих.

* * *

Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, каждое – свои обычаи. Поляне имеют обычай отцов своих тихий и кроткий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, и матерями; и снохи перед свекровями своими и перед деверями великую стыдливость имеют; соблюдают и брачный обычай…

Повесть временных лет

Похоже, прадеды-поляне

проснулись. Ближе к январю

с рябинами и тополями,

я, как с родными, говорю.

Что делать, если больше не с кем?

Зима протоптана на треть,

а гололед – как довод веский

молчать и под ноги смотреть.

С рябинами и тополями –

про всё, что за день обпекло.

И я, как прадеды-поляне,

ценю родимое тепло.

Но в одиночку по суглинку

теку, молочная река.

Где тот, которого согрею

заботой мягче молока?

Где тот, кому без искаженья

перескажу, когда пойму

сближенье слов, стихослуженье,

всё, что предшествует ему.

СВЕРЧКИ

Памяти Богдана Ступки

А те, кого гамак бессонниц

качал в раскатах тишины,

как колоколенки без звонниц

чужими звонами полны.

Усталость дня и старость ночи

легко ль проговоришь, пиит?

Ночь шерудит, сверчки стрекочут –

и кто кого перешумит?

Часов до трёх в охотку чтенье –

«Война и мир», опять война.

И переходит в наступленье

предутренняя тишина.

Ещё в потёмках, как слепая,

ночь шаркает, а к трем часам

сверчки на время засыпают,

им, как и нам, удача – сон.

Как будто в битве с тишиною

последний пал заградотряд.

И ночь стоит перед луною,

как перед образом стоят.

Что мне в приречной тишине?

От города отгородившись

сосновым частоколом, мне

уснуть – как заново родиться.

Во сне ты ближе. Так – вблизи –

давно тебя не различаю,

отгородившись от отчаянья

притоком вёсен, лет и зим.

Где б ни был, чувствую в ночи.

Так чутко полюс чует компас.

Всю ночь сверчки и светлячки

передают сигналы в космос.

И стрекот этих телеграмм

ясней смиренья и смятенья.

Читаю утро по слогам,

как те, кому в новинку чтенье.

* * *

В мой дом стиральная машина

вошла и встала у стены.

О, как мне дороги, мужчина,

реализованные сны!

Я стала женщиной твоей,

когда взвалила ей на плечи

тоску о чистоте вещей

(себе – о чистой русской речи).

Я стала женщиной опять.

Во мне легко скончалась прачка.

Но тянет Город постирать.

Гляди – весной Подол испачкан.

* * *

Любовной перекличкою начнем

обычный день – как будто бы суббота.

И будет лёгким круг: дом, путь, работа,

ещё работа, тот же путь и дом.

Божественна обыденность: за ней

жизнь прячется и словно замирает,

но в праздники, в один из редких дней,

где вместе мы, жизнь явственней, ясней

и зримее, и ближе подступает.

В том дне, когда забава и забота

неотличимы, сплетены в одном

рисунке,

жизнь священна, как суббота,

и в ней равны дорога и работа,

и небольшой, но наш, но тёплый дом.

* * *

Любовь навек прихлынула к лицу.

Ещё слова легки и руки ловки,

но сердце, как трамвайчик по кольцу,

уже летит до первой остановки.

Лицом к зиме и к осени спиной

стоит ноябрь, как домик ледяной,

и скользкая дорожка серебрится.

По всем приметам в ноябре со мной

хоть маленькое чудо, но случится.

И входишь в двери. Ты идёшь к столу,

приветливый в незнании беспечном,

что я в любви, как в облаке, стою,

я в ней живу, как в обмороке вечном.

ОТЕЦ АМФИБРАХИЙ

Сергею Якутовичу

А кто небезгрешен, пусть камень забросит во мглу.

Здесь, в N-ском уезде, церквушки на каждом углу,

а эта стоит на отшибе, народу немного.

Отец Амфибрахий крестом осеняет строку.

Он пожил изрядно, он счастья хлебнул на веку,

а дома не нажил, один квартирует убого.

– И что ж, Вы живете, скучаете?

– Некогда, что ж

у пастыря мало заботы в хромом городишке?

То вусмерть напьются, то сдуру нарвутся на нож.

Судьбы не хватает. Из бедствий страшнейшее – дождь.

Какие напасти, такими и будут людишки.

Из стольного града? Креститься? И большую блажь

встречали… Вот, помню, проезжий надумал топиться.

Разделся, заплакал, а местные сбили кураж –

толпились поодаль, галдели, что глупые птицы.

– И что ж, Вы живёте, не ропщете? Грязь, глухомань,

грядущее сладко, но прячется в горьких догадках…

– Да некогда, милая, скоро кукушка-зима

в подоле весну принесёт и сбежит без оглядки.

А мне – забавлять и баюкать, выхаживать, нежить.

Негоже роптать, если верую, словно дышу.

Прошу у Всевышнего слова душе отзвеневшей.

И в самой, что есть, разнужде у людей не прошу…

…грядущее сладко, как липовый чай с молоком.

Он завтра не вспомнит стихи, что крестили сегодня.

Отец Амфибрахий со мною почти не знаком,

но любит меня, как и всякое чадо Господне.

[1] Календарь – от лат. calendarium – долговая книга: в Древнем Риме должники платили проценты в день календ, первых чисел месяца.