kublanovsky-urii-2015-4-1

Поэзия метрополии

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ

Родился 30 апреля 1947 года в городе Рыбинске Ярославской области. Русский поэт, публицист, эссеист, критик, искусствовед. Был в числе организаторов неофициальной поэтической группы СМОГ. В советское время печатался в основном в самиздате, а также за рубежом. В 1982 году эмигрировал, жил в Париже, с 1986 года в Мюнхене. Был членом редколлегии и составителем литературного раздела журнала «Вестник русского христианского движения» (ВРХД), печатался в «Русской мысли», «Гранях», «Континенте», «Глаголе» и других эмигрантских изданиях. Работал на Радио Свобода. В 1990-м году Юрий Кублановский возвратился в Россию. Лауреат многих литературных премий, в том числе премии Правительства России в области культуры.

Значительность и вместе с тем потрясающая непринужденность поэтической речи Юрия Кублановского происходят, думаю, не только из искушенности Мастера в ремесле. Наверное, «виной» тому ещё и обострённая чуткость его человеческой натуры. И, конечно, редкостный дар сопереживания, рождающий, говоря словами из представленного в подборке стихотворения «Переправа», «беспричинную тревогу», заставлявшую мальца крепче сжимать мамину руку. Поэзия Кублановского тот самый случай явления необыкновенно богатого ритмически и метафорически, эстетически безупречного языка, проговаривающего подлинную, узнаваемую жизнь и её непреходящие ценности.

О. Г.

ВОЗЛЕ ВОЛГИ

Светлане Ершовой

Отель, преемник старого дебаркадера,

вморожен в прибрежный лёд.

В темноте там слышатся скрипы, шелест:

видно, не до дна проморожено русло

и ищет выход себе шуга.

Ничего за окном не видно под утро,

разве что размытый шар фонаря

ещё не погас – но кому он светит,

Бог весть.

Каждый раз возвращаясь к себе на родину

отстоять над холмиком матери панихиду,

боковым зрением замечаю

имена знакомые на надгробьях.

И смиряюсь с убылью прежней веры

в воскрешение Лазаря русских смыслов,

помогавшей вовремя биться сердцу.

Там погостных рощ в серебре руно,

а за ним от будущих вьюг темно.

Тишина такая, как не бывает.

Но,

оскользнувшись вдруг на мостках скрипучих,

мнится, слышу давний ответ уключин,

когда в майке, свой потерявшей цвет,

форсировал Волгу в 15 лет.

* * *

А. Солженицыну

Клеймённый сорок седьмым,

и посейчас глотаю

тот же взвихрённый дым,

стелющийся по краю

родины

и тылам,

точно ещё под током,

и паутина там

в красном углу убогом.

Лакомо мандарин

пах в января начале.

Чайки с прибрежных льдин

наперебой кричали:

– Не оступись! – мальцу

в валенках до коленок.

А через улицу

прямо от нас – застенок.

Но ничего не знал

я, оседлав салазки.

Ветер в ушах свистал

вместо отцовской ласки.

А по путям вдали

в зоны,

лязгая, тихо шли

тёмные эшелоны.

Словно в мороз миры,

видел я блеск пугливый

ёлочной мишуры

и засыпал счастливый.

То-то теперь в моей

памяти, сердце, жилах

вымершие целей,

чем костяки в могилах.

ЦИРК

Клоун ногой загребает опилки,

чем вызывает смешки и ухмылки.

канатоходец идёт бечевой,

крепко от жизни устав кочевой.

В ветхом брезенте залатана дырка –

вот атрибуты проезжего цирка.

Я его в детстве с отцом посещал.

Цирк переехал. А я обнищал.

В пятидесятые жалкие годы

Он нам показывал фокус свободы.

Рядом топорщились брючины-клёш

И прикрывающий их макинтош.

Только теперь понимаю глубоко,

как было сиро тогда и убого:

публика, купол, брезентовый гул…

Я свою жизнь пополам перегнул.

* * *

С. Кистенёвой

Вдруг шепоток недолгий:

– Копи царя Бориса,

Красная слобода

где-то в верховьях Волги…

Антоновки и аниса

был урожай тогда.

И дотемна играли

в городки пацаны.

А у отцов – медали,

лица обожжены.

Там, как запретный пряник

иль дорогой трофей,

прятал киномеханик

в круглых коробках змей.

Много позднее сшила

мать, изумив родных,

из светлого крепдешина

платье для выходных.

Падкий на золотишко

маугли сникших рощ,

соберу-ка я рюкзачишко,

чтоб оставался тощ.

Осени подмалёвки…

Будет вопрос решён

даже без поллитровки.

Только держись, ветровки

сплющенный капюшон!

* * *

В полузабытой империи

что нашей юностью двигало?

Улица и кинозал.

Набриалиненный жиголо

у онемевшей Кабирии

сумочку там отнимал.

Долгой зимою цинготною

в ленте с печальным концом

как не оплакать залётную

птицу с белёным лицом?

Как она с миной болезною

вдруг поняла, наконец,

что на плато перед бездною

с нею не друг, а подлец.

В эту минуту готовое

броситься на остриё

в тощей груди бестолковое

сердце мужало моё.

И неизвестные дивные

там громоздились вдали

снежные кряжи обрывные —

кардиограммы земли.

* * *

Смолоду нырнёшь, пересчитаешь

понову все рёбрышки водице,

то ли братом, то ли сватом станешь

в стороне невестящейся птице.

Смолоду ведь всё определяет

бытие – твердили ортодоксы.

На обломе лета побеждает

энтропия розовые флоксы.

Годы промелькнули с той разлуки.

В два последних – что-то похудали

так фаланги пальцев у подруги,

что гулять свободно кольца стали.

И всё чаще, чётче вспоминаю

малую свою, как говорится,

родину, которую не знаю,

словно помер, не успев родиться.

Я из жизни всю её и вычел

и не хлопочу о дубликате.

Но как прежде тянет плыть без вычур

при похолоданье на закате.

ОДИНОЧЕСТВО

В то и дело затемняемом тучами кабинете

ветхой дачи прежнее вспоминаю,

будто загребаю веслом по Лете,

не шумя, поверхность её сминаю.

Были в нашем отрочестве чернила

в чашечках и с оттенком ила.

Там герой войны под базарной аркой,

подвязав под локоть рукав тельняшки,

побирался летней порою жаркой

и, боясь облавы, паслись дворняжки.

А старухи из деревень окрестных

продавали ягоды и ромашки.

Разобраться с нищим, видать, мешали

лень и водка лбам из комендатуры.

А собаки лаяли и визжали,

попадая в короб вонючей фуры.

Всех, кто жил тогда, всё, что прежде было,

по-хозяйски время употребило.

Без вины, как водится, виноватых,

где потом я только не повидал –

мужиков небритых, дедов поддатых,

да и сам порядочный аксакал.

Так что вроде скалиться не пристало

на пространство, будто пространства мало.

Негодую, стало быть, существую.

Третий день за окном листву

треплет ветер, зелёную и седую,

а она всё держится на плаву.

ПОСЛЕ МУЗЫКИ

Когда заплывая в музыку,

смотришь из тьмы на сцену –

на несметные манишки оркестра

или на сосредоточенных одиночек

за необъятным роялем,

потёртой виолончелью,

подбородком поддерживающих скрипку –

глаза бывают на мокром месте.

Ибо каких ещё надобно доказательств

весче этих, консерваторских,

что мы не просто отпрыски инфузорий,

запоротый материал природы,

тати и сребролюбцы,

но творения сами – раз могли сотворить такое,

а потом исполнять на память или по нотам,

веки беспокойные прикрывая.

ПЕРЕПРАВА

Памяти А. В. Тимирёвой

Путь задолго до моста через Волгу

был в снегу отмечен вешками веток.

Летом, осенью – паромная переправа,

в ноябре ещё с нахлёстами ветра…

Тёмная на корме фигура

в шляпке, напоминавшей кубанку,

перетянутой для тепла косынкой.

В ту худую, ненадёжную пору

о судьбе и одиночестве ссыльных

жизнь ещё мне правду не рассказала.

Но малец, от беспричинной тревоги

крепче сжал я мамину руку.

Заершились дальние огонёчки.

Линза времени становится толще,

замутняется от текучих капель.

Та, уже предзимняя переправа –

не прообраз ли иной, предстоящей?