Поэзия метрополии
Юрий КУБЛАНОВСКИЙ
Родился 30 апреля 1947 года в городе Рыбинске Ярославской области. Русский поэт, публицист, эссеист, критик, искусствовед. Был в числе организаторов неофициальной поэтической группы СМОГ. В советское время печатался в основном в самиздате, а также за рубежом. В 1982 году эмигрировал, жил в Париже, с 1986 года в Мюнхене. Был членом редколлегии и составителем литературного раздела журнала «Вестник русского христианского движения» (ВРХД), печатался в «Русской мысли», «Гранях», «Континенте», «Глаголе» и других эмигрантских изданиях. Работал на Радио Свобода. В 1990-м году Юрий Кублановский возвратился в Россию. Лауреат многих литературных премий, в том числе премии Правительства России в области культуры.
Значительность и вместе с тем потрясающая непринужденность поэтической речи Юрия Кублановского происходят, думаю, не только из искушенности Мастера в ремесле. Наверное, «виной» тому ещё и обострённая чуткость его человеческой натуры. И, конечно, редкостный дар сопереживания, рождающий, говоря словами из представленного в подборке стихотворения «Переправа», «беспричинную тревогу», заставлявшую мальца крепче сжимать мамину руку. Поэзия Кублановского тот самый случай явления необыкновенно богатого ритмически и метафорически, эстетически безупречного языка, проговаривающего подлинную, узнаваемую жизнь и её непреходящие ценности.
О. Г.
Отель, преемник старого дебаркадера,
вморожен в прибрежный лёд.
В темноте там слышатся скрипы, шелест:
видно, не до дна проморожено русло
Ничего за окном не видно под утро,
разве что размытый шар фонаря
ещё не погас – но кому он светит,
Каждый раз возвращаясь к себе на родину
отстоять над холмиком матери панихиду,
имена знакомые на надгробьях.
И смиряюсь с убылью прежней веры
в воскрешение Лазаря русских смыслов,
помогавшей вовремя биться сердцу.
Там погостных рощ в серебре руно,
а за ним от будущих вьюг темно.
Тишина такая, как не бывает.
оскользнувшись вдруг на мостках скрипучих,
мнится, слышу давний ответ уключин,
когда в майке, свой потерявшей цвет,
форсировал Волгу в 15 лет.
Клеймённый сорок седьмым,
Клоун ногой загребает опилки,
чем вызывает смешки и ухмылки.
канатоходец идёт бечевой,
крепко от жизни устав кочевой.
В ветхом брезенте залатана дырка –
вот атрибуты проезжего цирка.
Я его в детстве с отцом посещал.
Цирк переехал. А я обнищал.
В пятидесятые жалкие годы
Он нам показывал фокус свободы.
Рядом топорщились брючины-клёш
И прикрывающий их макинтош.
Только теперь понимаю глубоко,
как было сиро тогда и убого:
публика, купол, брезентовый гул…
Я свою жизнь пополам перегнул.
где-то в верховьях Волги…
Там, как запретный пряник
что нашей юностью двигало?
в ленте с печальным концом
что на плато перед бездною
в тощей груди бестолковое
Смолоду нырнёшь, пересчитаешь
понову все рёбрышки водице,
то ли братом, то ли сватом станешь
в стороне невестящейся птице.
Смолоду ведь всё определяет
бытие – твердили ортодоксы.
Годы промелькнули с той разлуки.
В два последних – что-то похудали
так фаланги пальцев у подруги,
что гулять свободно кольца стали.
И всё чаще, чётче вспоминаю
малую свою, как говорится,
словно помер, не успев родиться.
Я из жизни всю её и вычел
и не хлопочу о дубликате.
Но как прежде тянет плыть без вычур
при похолоданье на закате.
В то и дело затемняемом тучами кабинете
ветхой дачи прежнее вспоминаю,
будто загребаю веслом по Лете,
не шумя, поверхность её сминаю.
Были в нашем отрочестве чернила
в чашечках и с оттенком ила.
Там герой войны под базарной аркой,
подвязав под локоть рукав тельняшки,
побирался летней порою жаркой
и, боясь облавы, паслись дворняжки.
А старухи из деревень окрестных
продавали ягоды и ромашки.
Разобраться с нищим, видать, мешали
лень и водка лбам из комендатуры.
А собаки лаяли и визжали,
попадая в короб вонючей фуры.
Всех, кто жил тогда, всё, что прежде было,
по-хозяйски время употребило.
Без вины, как водится, виноватых,
где потом я только не повидал –
мужиков небритых, дедов поддатых,
да и сам порядочный аксакал.
Так что вроде скалиться не пристало
на пространство, будто пространства мало.
Негодую, стало быть, существую.
Третий день за окном листву
треплет ветер, зелёную и седую,
а она всё держится на плаву.
смотришь из тьмы на сцену –
на несметные манишки оркестра
или на сосредоточенных одиночек
подбородком поддерживающих скрипку –
глаза бывают на мокром месте.
Ибо каких ещё надобно доказательств
весче этих, консерваторских,
что мы не просто отпрыски инфузорий,
запоротый материал природы,
но творения сами – раз могли сотворить такое,
а потом исполнять на память или по нотам,
веки беспокойные прикрывая.
Путь задолго до моста через Волгу
был в снегу отмечен вешками веток.
Летом, осенью – паромная переправа,
в ноябре ещё с нахлёстами ветра…
в шляпке, напоминавшей кубанку,
перетянутой для тепла косынкой.
В ту худую, ненадёжную пору
о судьбе и одиночестве ссыльных
жизнь ещё мне правду не рассказала.
Но малец, от беспричинной тревоги
крепче сжал я мамину руку.
Заершились дальние огонёчки.
Линза времени становится толще,
замутняется от текучих капель.
Та, уже предзимняя переправа –
не прообраз ли иной, предстоящей?