2018-2-1

Поэзия диаспоры

Анастасия ЮРКЕВИЧ (ГЕРМАНИЯ)

Выросла в Москве, в семье ученых. С пяти лет занималась музыкой. Окончила консерваторию и университет в Германии и Австрии, много концертировала, занималась менеджментом в области музыки, позднее восемь лет руководила международными проектами для ООН. Стихи публикуются в литературных изданиях России, CША и Германии («Гвидеон», «Плавучий мост», «Новый Журнал», «Эмигрантская лира», «Интерпоэзия», «Берлин.Берега», «Новый Гильгамеш» и др.). Первые премии конкурсов «Эмигрантская лира» (2015), «Наследие» (2017), специальная премия журнала «Интерпоэзия» (2015). Живёт в Берлине.

Анастасия Юркевич отмечена несколькими литературными премиями, при том, что она сравнительно не часто публикует стихи в журналах. Публикации вынашиваются неспешно, придирчиво. И обращают на себя внимание. Вот и подборка «А могло быть и так» не такая уж объёмная, составлена из стихов 2016-2017 годов, а некоторые новые черты поэтического характера автора проявляет несомненно. Прежние стихи были ровней, строже, в них было больше от чистого, журчащего лирического потока. Нынешние стихи демонстрируют нервную ткань повествования, экспрессию, задыхание. Им словно бы недостаточно воздуха в строке, в катрене. Стихотворная речь перетекает из строки в следующую, из четверостишия в другое, связуя стихотворение, которое отражает глубокую поэтическую мысль и напряжённое чувствование.

Д. Ч.

А МОГЛО БЫ, В ПРИНЦИПЕ, БЫТЬ И ТАК

(Стихотворения 2016-2017)

ИЗ ЦИКЛА «CЧАСТЬЕ»

* * *

Суть эмиграции – сытость и немота

Ирина Евса

снова сирень, а значит – прошёл ещё год.

и сколько б ни сменяла ты города,

она и не думает обновить цвéта, запаха.

она совешенно – та.

ты идёшь, держа бабушку за руку, направляясь к школе,

к знаменке, мимо дома пашкова...

вот и здесь очумевший дрозд по-прежнему то дерёт

глотку где-то на верхотуре,

(коньке крыши, шпиле, верхушке сосны), то как воды в рот.

и это значит, что всё, в сущности, как тогда, как всегда,

значит, что снисходительный к человечьей дури,

бог, глядишь, даст, и твоя немота пройдёт.

* * *

а могло бы ведь, в принципе, быть и так:

тусклый свет на кухонке, плесень на потолке.

просыпалась бы затемно, трудовой пятак

так и эдак повёртывая в руке... у тени на потолке

тот же пятак в руке.

куковать бы тебе, выдюжить, зимовать.

в коридорчике пахнет сыростью.

отопление дорожает. окна не открывать.

выживать бог знает какою милостью,

одеяльцами накрывать, вопросов не задавать.

подсдавать дальнюю комнатку. не сдавать-

ся. курить исключительно папиросы.

не задавать вопросов.

просто не задавать.

* * *

Андрюше

давай я догрызу за тебя сырок,

почищу за тебя зубки, найду твоего кузю,

не буду рассказывать про бабайку,

благословлю на ночь, не забуду сказать аминь.

давай я с тобой полежу, закрывай глазки.

завтра в школе злая училка.

дождёмся апреля, купим собаку,

возьмём ребёночка из детдома.

играй мне на пианино

любым пальцем стаккато-легато-фрулато.

у сестрёнки вырастут во-о-от такие кудряшки!

никогда бы только не пожалеть

ни о чём, только бы никогда бы.

ни о тихом слове, съёжившемся в комочек,

ни о том, мимо чего ты...

давай будем есть с тобой одни макароны,

запивать кока-колой, смотреть джеймс-бонда,

пока бог не взялся за нас всерьёз,

пока он нас с тобой не заметил.

ÉTUDES. «ALEXANDERPLATZ»

просто оттого, что буквы здесь не горят,

по фасаду струится «алекса», потом «ерплат».

и когда на дорогу выходишь, совсем один

(на руке – клубный штамп «ID»), –

просто оттого, что звёзды здесь не горят,

не видать ни зги на трамвайном твоём пути.

всё ни шатко, ни валко: взобрался, да там же слез,

но зато как силён выживательный твой рефлекс,

как распахнуты настежь все части света!

говорят, что это свобода. видать, за это

ты теперь и платишь, в древесном своём нутре

каждой клеткой болея, надрезом в чужой коре,

как дичок, прикрученный изолентой

* * *

Так потеряешь всех – того, потом другого.

А может быть и пусть, а может – ничего.

Кого-то по своей вине, тогда – хреново,

Кого-то – это проще – по его.

Уже одной руки достанет пальцев,

Чтоб сосчитать оставшихся, и ты,

Как дед Мазай, подрастерявший зайцев,

Из новой, близорукой пустоты

Глядишь им вслед и щуришься нелепо

Сквозь влажную и радужную взвесь...

Весеннее, бессмысленное небо,

И всё, как есть. И пусть уже – как есть.

* * *

F. S.

ты, заходивший с измятым пакетом «netto»

из году в год привычно в соседний дом...

сорри, конечно, но спрашивается – где ты

нынче? в каком ты раю, в каком

городе, образе, сне, измеренье, чине –

ты, что, сутулясь, просиживал до утра,

грустный, как ослик, оставшись по той причине,

что до рассвета никак не кончались ра-

сказы твои, шехрезада моя, мой сложный

случай, мне говоривший – «моя семья».

нынче-то где ты и как, объясни, возможно

это – где ты, и где, извиняюсь, я?

как тебе там, mein lieber, на этой новой

местности, стадии, родине, глубине?

впрочем, я знаю: станет и впрямь хреново,

коли сумеешь ползти – приползёшь ко мне.

чудится – кто-то у двери моей стучится,

что-то о смерти, ребёнке, твоей вине.

но ничего подобного не случится.

пусть не случится, господи, пусть уж не.

* * *

Памяти бабушки и Васи Муратова

Этот снег... И в детстве, на Большом,

Тот же снег, заснеженные кони.

Этот город на твоей ладони,

Как в игрушке вьюга под стеклом

Обеззвучен. В комнате темно,

Подоконник в метр толщиною;

Сквозь глухие заросли алоэ

В пыльных окнах отображено

Зазеркалье, свет в прихожей, край

Одеяла, сбившегося в угол...

Был бесстрашен, нынче умирай,

Съеденный таинственным недугом,

Привезённым – видимо, давно –

Из весьма майнридовских вояжей.

Этажерка с книгами, панно

С выцветшим тропическим пейзажем,

Круг от абажура на стене,

Еле слышное: «Пойдём, устанет».

Человек, лежащий в глубине

Комнаты – уже не встанет.

Встанем мы, поскольку нам пора.

Треугольник света на паркете.

А когда-то жили-были дети:

Младший – брат, а бабушка – сестра.

Язычок, прикушенный в замке,

Встав на место, щёлкнет воровато.

Сквозь пролёты лестницы щербатой

Лифт уйдёт в замедленном пике.

Михаил Юдовский. «Пфальц». Холст, масло, 30х70 см.