2020-4-7

Поэзия метрополии

Наталия ЕЛИЗАРОВА (МОСКВА)

Родилась в городе Кашире Московской области. Окончила Литературный институт имени А.М. Горького. Член Союза Писателей Москвы. Автор поэтических сборников: «Осколок сна» (2006 г., Москва), «Черта» (2014 г., Смедерево, Сербия), «Страна бумажных человечков» (2019 г., Москва, «Арт Хаус медиа»), книги для детей «Мой ангел» (2015 г., Иркутск) и публикаций в периодике. Стихи переведены на английский, сербский, немецкий, польский, румынский, турецкий, даргинский, болгарский, венгерский языки. Живёт в Москве.

Тексты подборки Наталии Елизаровой объединяет тема зимы, но это лишь нить, на которую нанизаны и «сказки снежные» с «предчувствием счастья», и «стон, леденящий жильё», и радость Рождества, и грусть одиночества. Московский поэт Геннадий Калашников писал о Наталье: «Её стихи настолько искренни и точны, что выдерживают любую «прозаическую нагрузку», оставаясь стихами». Сейчас о поэтической искренности говорят многие, но читатель обычно верит только своим ощущениям, всегда хочет убедиться лично. Мы дадим ему такую возможность.

Д. Л.

* * *

Выпадет снег поутру: подойду к окну.

Если меня вот так оставлять одну,

сразу начну выдумывать сказки снежные.

Что-то тревожно шепчется изнутри,

словно за руку берёт, говорит: «Смотри,

это – предчувствие снега, предчувствие счастья!».

Нежный мой и далекий, ты не печалься,

я не пойду в вечерние фонари,

буду смотреть одна из окна луну.

* * *

Из стылого дня в ледяное нутро постели –

свернуться, сложиться, словно тебя и нет.

И только лишь ясное слово – рассвет…

Но тьма и мороз и застывшие стёкла на деле.

Бредёшь наугад, только ветер колючий в лицо,

а хочется света, огня, тёплой радости в доме…

Но ты одинока, как анахореты и вдовы,

и черпаешь сил в разговорах с небесным Отцом.

Идёшь через стужу, спасибо ему говоря

за то, что дает испытания, вьюгу и ветер,

за то, что любимые также вот мёрзнут на свете

и мимо плывут в этом сумеречье января.

* * *

По застывшему озеру, крытому корками льда

ты идёшь мне навстречу, только одна беда:

в лёгком тумане, в искрящейся белизне

словно не можешь ты подойти ко мне.

Кажется – шаг, и трону тебя рукой,

медленно падает снег, хрустит под стопой.

Губы обветренно шепчут: «Иди…иди…».

Каева льдинка сковала огонь в груди.

Встреча нема, как чёрная полынья.

Ждёт она жертвы, пусть только не ты, не я.

Холод сминает волю, сжимает плоть.

Глыбу прозрачного льда нам не побороть.

Убеждаю себя, что лед – это просто стекло.

Не уходи за обледенелый склон.

* * *

Козерожья зима настигает, ступает на пятки,

заставляет по дому искать на меху сапоги.

Не услышав вопроса, киваешь обычно: «В порядке»

и идёшь на работу – с работы, печёшь пироги,

вяжешь варежки... Врёшь! Ты вязать не умеешь,

не научена многим простым, но и важным вещам.

В осень липнет хандра, а зимою, конечно, болеешь,

что-то вечно роняешь и ранишься по мелочам.

Не с кем слова сказать? Снегири – погляди – прилетели,

и сидят на рябинах, и ягоды гордо клюют.

Обещают под тридцать мороз и метель на неделе,

Брось им крошек тогда или что там обычно дают?..

УМБА

Ольге Сульчинской

Здесь ощущенье света края

понятней и ясней.

И кажется, что жизнь чужая

реальнее своей.

Бредёшь, как тень, по белу снегу,

не званная в дома,

чьи крыши заметала слепо

кудельница-зима.

Скрипят под тяжестью ботинка

брусчатые мостки,

и с ёлок ледяная паутинка

ложится на виски.

И неба синего, ночного

глубины далеки.

Из тягостного, из земного

рождаются стихи.

РОЖДЕСТВО

Снег, а в проталинах – чёрное крошево,

ближе к дороге – огни.

Друг, не грусти и не требуй хорошего,

люди в печали – одни.

Как рассветет, станет ясно и радостно,

жить встрепенётся душа.

Ох уж все эти загульные празднества:

жизнь во хмелю хороша!

После стоишь у разбитого, трещины –

в мыслях, пустоты – в речах.

Что там поёт эта светлая женщина,

что-то про милость в очах?

Звон растекается, улица светится,

тянется к храму народ.

Вот бы еще с ней когда-нибудь встретиться –

с той, что так дивно поёт.

* * *

В списке ушедших становится больше имён,

список живых, увы, нестерпимо краток.

Клён облетел во дворе, из моих тетрадок

памяти книгу сложи и, когда ты нем,

то есть, когда слова и горьки, и смысла

не добавляют к горечи, что внутри,

просто открой – и на строчки мои смотри,

а между ними читай – осторожно – мысли.

Мало любила людей, но всегда – насквозь,

и в лобовую, вдребезги – на осколки.

Под руку тронешь: «Здесь осторожно – скользко».

Вместе – надёжно, но всё же придется врозь.

Ты не сжигай этих тонких черновиков,

ибо тогда кто расскажет тебе о лете,

о кузнецах в траве, о втором билете…

Поезд в семнадцать: Москва. Ленинградский – Псков.

* * *

Летящий снег успеть заворожить,

чтобы соткать салфетки кружевные.

И просто есть на них, и просто жить.

И яблоки наивно-наливные

бросать в сугроб и видеть, как лежат,

теряя яркость жизни уходящей.

И руку до суставной боли сжать.

Зима. Сугробы. Фрукты. Длинный ящик.

* * *

В Каменке нет камней, есть огромный ком –

глыба из снега и льда обняла дома.

Если до города ночью идти пешком

или замёрзнешь, или сойдёшь с ума.

Канешь в бессмыслицу жадной сырой степи,

ляжет в низах туман, поглощая крик.

Вроде бы молод ещё, вроде – кровь кипит,

кинешься к зеркалу – смотрит седой старик.

* * *

Иней с еловых обиженных лап

сыплется серебром.

Вечер. Дорожка ведёт не в сад,

а уводит к метро.

Вечность мне в спину тебя кричать,

варежкой рот зажав.

Стало так холодно по ночам.

С верхнего этажа

крики доносятся: «Горько! Эй,

суженый пьёт до дна!»

Среди бессонниц и площадей

я у тебя одна.

* * *

Я чищу снег, его здесь намело

на три зимы, и каждый в тёплом доме

сидит, пьёт чай, кругом белым-бело,

в мои остервенелые ладони

шершавый деревянный черенок

ложится, как последняя надежда,

весной когда-то прорасти он мог

и корни дать и быть побегом свежим.

Но вот зима, и стынет всё кругом,

собаку прямо в будке заметает.

Под белым пледом засыпает дом,

и мир под песню вьюги засыпает.

Гудят за перелеском поезда,

и вот в полях закат уже алеет.

Я не о чем ушедшем не жалею.

Жаль, разве, что твой поезд запоздал.

* * *

Мне кажется, зима вновь сменится зимой,

и эти глыбы льда, как сахар кусковой,

что никогда не тает...

Ну или, может быть, всё это – просто сон,

и кто-то из мешка вверху просыпал соль,

урон теперь считает.

Но если претерпеть и таянье и грязь,

то солнышко опять к нам кинется, смеясь,

птиц пение услышишь…

Но что оно для тех, кто выморожен весь,

осталась только тень, осадок, сгусток, взвесь,

и что теперь попишешь...

* * *

Вот так и вспомнится потом:

мы – три фигуры в зимнем поле.

Кобель, виляющий хвостом.

Внутри ни радости, ни боли.

Прогулка, и почти что март,

пытаюсь догонять собаку,

а позади – отец и мать,

а впереди ещё, однако,

полжизни – поле перейти

по насту снежному, по корке,

где каждый шаг – провал почти

туда, куда уходят корни,

куда уходят тихо все

любимые неумолимо.

Прогулка в средней полосе,

машины пролетают мимо.

* * *

На дороге зимней – грязь, приглядишься – соль.

И наступишь трижды, а всё ж не оставишь след.

Эта боль в подреберье – только моя лишь боль,

этот отблеск случайный – самый надёжный свет.

Притаиться задумаешь, тенью безликой стать,

в одеяла зарыться пуховые до весны,

обезличить барашков и досчитать до ста,

когда сын был маленький, были иные сны.

А сейчас только чёрточки, палочки и тире,

а сейчас только слёзы смолы на сухой коре.

* * *

И ветер, и стужа, и стон, леденящий жильё.

О, горе чужое, мы в нём непрестанно живём.

Главу отворотим, нам – мимо смотрящим, насквозь –

так просто, привычно даётся движение вскользь.

И вот, огибая неровности, скрепы, углы,

мы угли к себе подгребаем и кучку золы,

что рук не согреет, не даст разгореться костру.

И наша душа застывает в сугробе к утру.

* * *

Спать осталось устало-блаженные семь часов:

можешь книгу взять или сесть за компьютер – в сеть

и войти в семейство не жаворонков, а сов,

только утро снова разбудит – «клевать и петь».

Наплевать, что светает к полудню и стынет день

от мороза, ползущего к тридцати.

Превращаешься в свой пуховик – голубую тень,

маршируешь ей сипло: откуда-куда идти.

Коченеют пальцы и замерзает мысль –

та, спасительная: лучше обратно в дом.

И змеится дорога, имя которой жизнь,

заметая тебя чудным кружевом-серебром.

* * *

Врастать корнями в ледяное дно,

узнать судьбу поющего в пустыне.

Радеть о дальних, если не дано

беречь своих. Не горько и не стыдно

латать в ночи с прорехами бельё,

кормить залётных птиц, котов приблудных.

И прибирать, и украшать жильё,

и целовать любимого прилюдно.

Немилые, как много вас окрест,

как душно, как мне тесно нынче платье.

И тщетно ждать с утра благую весть,

душа её – не сможет – не оплатит.

* * *

Каждый год примиряешься с февралём,

с белизной и холодом заоконным.

Так Господь задумывал мир, а в нём –

суть зимы ледяной подковой.

Скачет тройка в лес, а ты лишь блажишь вослед:

мол, зима год от года становится тяжелее.

«Холодно ль девице?» – никому и мороки нет,

девица стынет, стонет и вот – стареет.

Шаркая ботами, месит февральскую грязь,

пташек прикармливает, кошек бродячих жалеет.

Жизнь удалась? Ну, конечно же, жизнь удалась!

Только бы смерть быстрее.

* * *

Хочется, чтобы с утра – мороз, чтобы ты пришёл,

прямо с мороза, с утра, со снежинками на пальто.

Я бы сказала тебе: «Как хорошо!

Как же ты вовремя! Ну же, садись за стол,

будем пить чай и завтракать». И ещё

я говорила бы что-то, не знаю, о чём,

ты бы легонько меня потянул за плечо...

Чай бы остыл, на плите подгорел омлет.

Я бы смотрела на снег – на тебя – на свет.

Сколько же зим, сколько долгих студёных лет

не заметает позёмка забытый след.

* * *

Чистят дворники снег по ночам.

Да, такого давно снегопада

не бывало. В предутренний час

ты – свидетель греха и распада.

Вот стена в человеческий рост

грязно-серого мятого снега.

Вот таджик, набирающий горсть

крупной соли и сыплющий слева

и направо, все наши пути

солоны, и от Мытной до Тульской

снежной кашей солёной брести

вдоль дороги нечищеной узкой,

целиком занесённых машин,

единичных светящихся окон,

одиночек – нетрезвых мужчин,

запоздавших домой ненароком.

Мимо рынка, трамвайных путей,

светофоров, мигающих жёлтым,

круглосуточных баров, аптек

и забытой, неубранной ёлки.

Потоптавшись на станции ЗИЛ,

погрозив электричке вдогонку,

волочёшься домой по грязи

и вздыхаешь – бессильно и горько.

Лев Каплан. Одиночка.

Бумага, акварель, 56Х38.