petrushkin-alexandr-2014-7-1

Поэзия метрополии

Александр ПЕТРУШКИН

Родился в 1972 году в городе Озёрске Челябинской области. Публиковался в журналах «Урал», «Крещатик», «Уральская новь», «День и ночь», «Нева», «Дети Ра», «Воздух», «Знамя», «Зинзивер», «Футурум-Арт», «Черновик», «Журнал ПОэтов», «Волга», «Text only», на сайтах «Топос», «Полутона», «Новые облака», в «Антологии современной уральской поэзии» (том 2, 3), в других альманахах и сборниках. Куратор проектов культурной программы «Антология». Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ» http://www.promegalit.ru/

* * *

Глухонемой ребёнок мой /

или не мой –

от точки зренья

зависит этот парк в тебе,

как ёжик спрятанный от света /

или ответа

мне / в мой слух

положенный в нору без зренья

не то, чтоб это говорю

всё я – но кто диктует это?

СОЙКА

Это лето будет холодным, поскольку брат

решил повторить промысел братьев старших

он объективен, как рай и ад,

уже существующие в едином теле, наше

желание быть живыми, воскреснуть вновь

значения не имеют – очнувшись фарсом,

голова поднимает смрад революции, но

благословляет себя, как жертву, дальше

лето холодное, лица в дурном нуле,

в луже – то ли птицы, то ли ангелы и, бликуют,

как банты от гвардейских лент,

неба коснувшись ли, лика [?] – дуют

на ожоги, на это лето – на! Возьми

нас обратно, согрей у себя в жилетке,

не пожалей, не сохрани нас,

даже в горле, в памяти этой разбухшей ветки.

Но ни ответа, только полночный град

ставит фосфором то царапины, то пометки.

И тут из гнездовья, как почерка, птенец поднимается и,

крылья свои только штрихами расставив,

дёргает небо, снимая одежды винт

вместе – с проросшим вовнутрь дождя – урожаем

лето будет холодным, когда назад

люди вернутся со всех не своих окраин.

Птенец поднимается прочь от дыханья, вдоль

высохшей, как поэзия, черепицы, –

перечисляя всех смертных, как рифмы, сколь-

ко их встретится – если полёт не длится,

а существует только внутри себя,

разминая – в утробе у хвори своей – таблетки,

птенец поднимается, с духом покров разъяв

его, царапает кожи свои – нечётки

эти следы, даже память его –

не братья уже, а след от обрыва плёнки

смазанный холодом и потопом до

детёныша, что сияет внутри у полёта сойки.

* * *

Морозный ли полдень июля

свою лошадиную хворь

поднимет, как будто иду я

в огне, под огнём, за огнём?

И смерть проступает, как вещий

акын в аневризме у тьмы –

и кто ей в ответной светит?

В венозном сплетенье одни

живые щеглы и морозы

щебечут, как будто они –

бессонницы белой полозья,

которые нам не видны,

и крохотной ихней свободы

предлоги горят издали,

плетя лошадиную морду,

которая станет людьми.

ПСАЛОМ 76

Где тяжесть была высока

осоки низины густой,

стучащей шмелём за виска

неровной костистой дугой.

В ветвях у жнеца этих вод

остались от чаек куски,

как ряби неведомой плод,

где порвана галька в круги –

там сына письма [для отца]

качнётся незримый тростник,

как тень отходя от лица

гуля и не слыша свой лик.

ПСАЛОМ 58

И вспять немыслимо, и сна

разрезан плод в две половины,

а тишина, как горсть, бела

и черепки солёной глины

ей оперились и молчат

войны искусство, зренье, холм –

внутри себя самих парят,

взойдя в свой щебет, как на склон.

И вспять невидимо зерно,

которым свет – нераспрямим –

растёт, как будто заодно

оно с молчанием своим.

TRANSFER OF A DEER / ПЕРЕВОД ОЛЕНЯ [между берегов]

Следует перевод бесконечный в язык

всяких предметов, великих и их биографий, на мост

вставши однажды, олень обнажает не штык,

но расширяет мороз вокруг [там, где Бог].

Словно вчера соловьиное пение вёл

он на верёвочке, видимой лишь голосам –

выросли липы, в папирус свернулись – так кровь

веретеном горизонт намотала, и снам

снится история – тёплый, как небо, олень,

виснущий в воздухе непреднамеренно, не

будет вам имя скоропостижное, дно

в щепоть копыта он взял, и именует своё,

взяв перевода пунктир – он нисколько не жив –

только двоится свинцом с обрывных двух краёв

полого света, где падает свет и лежит

невозведенный и непомысленный, не-

бытием он спасаем, как затяжной долгий вдох –

и горизонт, словно циркуль, стоит вдалеке

Новый чертёжник, лингвист, мастер имени дыр

тонких мостов между бережно видных тебе –

долгий олень всё бормочет, что с именем был,

но не находит его среди линий, свой ген

он препарирует, как лист из меди, когда

[выйдя из горла] тот в клинопись нашу застыл.

И параллельное эхо расколет пролив:

как скорлупа всяк предмет будет дорог, но будет другим,

и потайно освещенье его изнутри

дыханьем оленя (не голоса, но поминаньем его) –

помни, что свет им порезан всегда лишь на три

ломтя, что рыбой лежат над подземной рекой.

Бег иссякает, что бедный его алфавит,

в свет иссечён и предмет –

тот, который не вскоре его повторит.

выйдешь и слышишь оленя, пространство, предмет –

которые просят названья,

которого нет.

PRAYER OF FISH / МОЛЕНИЕ РЫБЫ

На берег [как рыбы протёкший побег]

дождь ставит тавро прямой речи

и смотрит в её непрозрачный подтёк,

где вновь перекладывал вещи,

как ссадины птиц на коленях пустых

отсутствующих живых,

где берег на кадры положит пробел

снежком рыбным [к жабре прижатым]

коснётся дна зренье своим вторым дном,

своим словарём небогатым:

от края до сумерек – рыбный базар,

и слышно гортанное «ар».

На берег, как лошадь взойдя, стая рыб,

горит, что листва в тёплой Парки,

и видишь её ледяную дугу

и след от проточной тьмы сварки

всех слайдов положенных навзничь в петлю

[и что вероятно – свою],

где мир примечание к йодным полям

и рыбному взгляду без века,

лежит Пифагор в очевидных губах

всей смерти своей, как побега –

и снится ему, словно речь хромосом,

зола [как бы иней и схрон].

Ведёт свет ресницы и видит тавро

прямой своей речи, как банки,

где он словно берег в рыбу протёк,

чьё слово сбегает из ранки,

и рыбные всходы встают, чьи вчерне

все лампочки – обо мне.

* * *

Алексею Сомову

Женщины, что ходят меж дворов,

холоднее межсезонья, гриппа –

смотрят боязно и стыдно в поворот,

ловят анальгин из жидких скрипок.

Жизнь животных [дочитай Айги],

что стоит у зрительного нерва –

клеят окна женщин лоскуты,

и светлы волокна, словно время.

Ничего не бойся – это я

перешёл крест-накрест дом и умер.

Грач стоит в пурге [почти квадрат] –

он не то, что ты намедни думал.

* * *

Свет падает – смотри скорей сюда:

нет, не борьба – скорее, баловство,

воды с водой – сансара и беда.

Два насекомых – третий, как вопрос,

стоит в углу – всегда в своих углях,

то падая, то оживая вновь,

и говорит, как уточка: не я,

а только смерть моя со мной умрёт.

* * *

Не влага, а психушка – [что тебе?] –

то кожа панцирна, то заводи пометка

заводит мокрую шарманку в муравье.

В нечёткой ласточки бумаге хлопнет дверка,

аукнется, что марля на свету,

ответ, которого не ждали,

не говорили, не молчали и

не умирали.