Люди, часть 2

...Мрыховский народный хор, исполняющий казачьи песни и пляски, некогда прогремел на всю страну. Целые экспедиции приезжали в хутор, затерявшийся в степях Придонья, и записывали, записывали... Кое-кто даже диссертации защитил на здешнем редкостном фольклорном материале. А здесь, во Мрыховском, просто издавна любили песни "играть", да танцевать. Ну, а человек, который всю эту песенно-танцевальную махину расшатал, заставил таланты испускать свое творчество, как из рога изобилия, всегда старался держаться в тени. Да и сейчас Ольга Васильевна Пономарева не выпячивается, достойно молчит. А если и выражает эмоции - то только песней. Сплясать трудновато, в прошлом году два раза ломала позвоночник, вот и двигается с трудом, превозмогая боль. Сидеть не может, только стоять или лежать. Даже в автобусе - и то ездиет стоя.

-...Да, жизнь не кучерявая. Еще и не знаю, как Господь держит... Да сын еще Иван Иванович... Сейчас не работает, рассчитался. Был слесарем, да чего-то у него там не заладилось. А ведь и он, по стопам отца своего клубом нашим одно время заведовал, да выгнали его - тоже, как и отца - за пьянку. Не хотела я замуж-то выходить... А вон он идет, "радость моя в коробочке"!..

- Да ты чего, мамань, я чуточку. Праздник, святое.

- У тебя кожный день святой.

Иван Иванович, пьян вовсе не чуточку, но настроен добро. Ведет себя пристойно, но в разговоре постоянно хочет встрять с импульсивными ремарками. Блондинистый парень (так и хочется назвать "парнем", хоть и пятый десяток лет топчет родную землю), по виду повеса, но сильно помят жизнью. Так в бобылях и ходит, хотя невесты когда-то вились. После армии говорил: "Погуляю ишшо..." Потом, как видно, вошел во вкус гулянки, а сейчас и даром никому не нужен. В общем, боль для Ольги Васильевны дополнительная. Последнее место работы - крестьянский кооператив "Казачий", единственное предприятие Мрыховского хутора. Наверное, и поэтому Ольга Васильевна так тепло говорит о Сережке Михайлове, который со всех сторон пример. Хотя, если задуматься, в Мрыховском его таланту много ли простору?

У Пономаревых не самый бедный, но и не шибко завидный курень. Внутри чисто, прибрано. Над ковром, на гвоздях, вбитых в глину, висят портупея, фуражки. На столе лежат книги о казачестве. Видно, Ивану Ивановичу не чуждо его прошлое. Но вот - будущее...

Вообще Мрыховский хор численно сокращается Сейчас в нем активных артистов 14 человек. Старики уходят, а молодежь... она бы с удовольсвием, но молодые стараются в Мрыховском не задерживаться - нечего здесь делать-то. На старых фотографиях артистов можно насчитать до 50-ти, Ольга Васильевна мне с удовольствием на карточках с обтрепанными краями показывала самых из них талантливых. Например был гениальный бубенщик (ведь и на бубне можно играть виртуозно) Костей Костеевич Меркулов. Был и скрипач свой, Гавриил Осипович Мрыхин. Скрипку донские казаки любили с особенной нежностью, не токмо шашками махать умели. И родные дядья Ольги Михайловны, Петр Михайлович и Иван Михайлович Меркуловы были в хоре запевалами. Их нет уже. Но и сейчас, среди молодежи есть замечательные таланты. Это внучатая племянница Ольги Михайловны, Дарья Сушнина. Еще Валя Бирючкова. Они хорошо поют, играют. Сережка Фомичев - тоже способный мальчик, сейчас балалаечной игре учится. Ольга Михайловна и сейчас, несмотря на возраст и здоровье, ходит учить казачьей культуре школьников. Как они переходят в пятый класс, Ольга Михайловна начинает нащупывать у них таланты. Школа находится в хуторе Мещеряковском, здешнем административном центре. Там же и дворец культуры, куда мрыховцев приглашают на самые важные мероприятия.

Основал по преданию хутор отставной генерал Мрыхов, которому эти земли дали за военные заслуги. Изначально было здесь семь куреней, а перед последней войной хутор разросся здорово, даже несмотря на то, что в Гражданскую войну число мрыховских казаков здорово подсократилось.

Дед Ольги Ивановны, Аникандр Меркулов, был хуторским атаманом. Жила семья Меркуловых небогато, наемных работников не имела, хотя и держала много лошадей и быков. Вместе, всей семьей, ходили собирать в степи камни для стен, вместе косили. В те времена в атаманы выбирали не за довольство, а для того, чтобы верховодил человек примерного поведения: чтобы хозяином был радетельным, и семьянином крепким. После того, как в 19-м Красная армия подавил восстание казаков на Верхнем дону, его расстреляли. Прямо на глазах жены и детей. Сначала выпытывали, где деньги и хлеб, ну, а после порешили - его, да сноху (дочь старшего сына). С тремя детьми! Их затоптали копытами... Но тогда, как известно, в огне Гражданской войны брода не искали, и горнило войны поглотило многих.

Маме Ольги Ивановны было тогда семь лет. Через несколько месяцев после расстрела деда умерла (от неудачных родов) бабушка, вдова атамана. Красные ее и пожалели-то только потому, что "тяжелая" была. Но курень красные сожгли, выбросили атаманскую семью на улицу. И вот, что странно: Елизавета Аникандровна до сих пор считает 7 ноября большим праздником, наподобие Дня победы. Она, хотя ей ужу под сто лет и потеряла зрение и слух, жива, а ухаживают за ней внуки. Живут они кстати, в новой хате, отстроенной аккурат на месте сожженного когда-то атаманского куреня.

Песни Ольга переняла от матери и немного от отца. Она помнит, как отец полулежа "играл" песни положив ее, малышку, на свою грудь, и она тихонько подпевала. Ольга вообще легко песни запоминала, дар у нее такой. Отец ушел на фронт, там он выжил, но домой не вернулся: нашел себе новую жену, в Сибири.

Войну она помнит хорошо. На этом, правом берегу Дона стояли итальянские части, на том - наши. В ихнем курене жил главный над итальянцами - немец - добрый человек, который дозволял хуторянам носить еду русским пленным (их, когда перегоняли, ставили на ночлег под грушами во дворе). Кто-то на него наговорил и немца этого услали в Сталинград, а прислали нового немца, злого. Он детишек и стариков к пленным не допускал. Помнит Ольга, как она по младенческой глупости кричала, когда над хутором пролетали самолеты: "Мамка, слухай, как музыка грает!" А это свистели падающие бомбы...

Юной девушкой стали Ольгу уговаривать выйти замуж. Девка она была статная чернявая - истинная донская казачка. Да в жены не хотела идти:

-...Но нашелся жених из хутора из хутора Подгоры. Вася его звали. Он свататься пришел, а я его и знать-то не знала. Уговорили меня, а, когда надо было "стенки глядеть" (это невесту в дом к жениху приводят, чтобы знала, какое надо приданое, чтобы курень украсить), нас посадили рядом, посидели мы - и договорились что на Троицу расписываемся. Перед росписью положено, чтобы жених у меня переночевал, а я не печи легла - и его не пускаю. И так всю ночь. Утром, как положено, все ж таки умыла его ноги в тазу, но пришли ко мне подруги - и я вдруг говорю: "Да, чего ты, иди домой! Не хочу я замуж..." На следующий день его родители пришли: "Мы потратились на водку, на уговоры..."

Отдали им деньги, и Ольга уехала в Каменск-Шахтинский, где устроилась на военный завод, в цех, в котором сколачивали тару под порох. Четыре года поколотила - и захотелось Ольге домой:

- Я в клуб любила ходить, песни любила, а вечерами по городу ходить было опасно. Хулиганов много. Вернулась - и замуж вышла...

За Ивана Васильевича Ольга тоже не хотела выходить, и как в воду глядела. Он сначала механизатором работал, а после его Мрыховский клуб попросили возглавить. Там-то он и спился. Ольга сначала при клубе работала уборщицей, а как его сняли, поставили завклубом ее. Случилось это назначение в январе 59-го и с тех пор свой клуб Ольга Васильевна не оставляет. Как подошел у нее пенсионный возраст, она добилась того, чтобы на клуб поставили ее сына, Ивана Ивановича. Он, пойдя по стопам отца, ушел от творчества, хотя в Народном хоре выступал с детства. Он пошел путями казачества, точнее, решил стать списочным казаком. Как видно заплутал немного на этих путях, хотя мать надеется, что все ж сынок окстится. Была завклубом и племянница Анастасия, но ушла она замуж в другой хутор. Теперь вот Сережка Михайлов: он парень старательный, любит творчество, людей, и старается, чтобы клуб всегда выглядел картинкой. Культурное учреждение, как-никак. Ольга Ивановна числится руководителем хора: других должностей, кроме технички, клубу не положено.

Хор - постоянный участник праздника "Шолоховская весна", проходящего в Вешках. Колесили они по стране немало, и отмечены были, и обласканы. Сейчас, может, времена не лучшие, потому как денег у культуры не стало вовсе, но мрыховцы готовы ездить даже за свои деньги - лишь бы люди у знали, что казачий край, легендарное Верхнедонье, воспетое Шолоховым, еще рано списывать. По мнению Ольги Васильевны казачий дух еще жив:

- Я по песням чувствую, что я - казачка. И по детям вижу, что это у них в крови. Учу их в школе танцам старинным - "карапед", "полечка с каблучком", "краковяк", "галоп", - и вижу, что движения у них получаются ладные, красивые. Уверена, их никто до меня не учил. А глаза-то у них как оживляются, когда песни старые слышат! Вот, заиграю старинную казачью:

"Уж вы, глазки мои, глазки,

Голубые вы мои глаза,

Где вы скрылись, глаза, удалились,

Мне вас больше, глаза, не видать..."

Вроде простые слова, а слезу у их вижу. Даже у мальчиков...

Село Бураново в осаде нефтяных и газовых олигархов. Окрестных холмы украшают свежепокрашеные вышки и качалки, давно ставшие частью пейзажа. Настолько давно, что, согласно преданию, Троицкую церковь в Буранове еще в 1947 году разобрали на кирпичи ни кто иной, как нефтяники. Из этого кирпича они построили в своих убогих времянках печи. Кто знал, что через два поколения обитатели этих убогих строений будут властителями умов и хозяевами жизни?.. Тогда барановцы надеялись, что наконец они заживут. Глупые, видно, были, так как у нас земля разделена на поверхность, которая делает горбатым, и недра, которые делают по меньшей мере богатыми. Бурановцам досталась лишь поверхность.

В добавок к нефти в каких-то десяти километрах от Буранова проходит газопровод "Уренгой-Помары-Ужгород". По нашим российским неписаным законам в Буранове природного газа как не было, так и нет. К чему проводить газ в нищее село, ежели на Западе, за тысячи километров, за него "отваливают" евро? Правда, в последние два года некое движение началось. А именно, к Буранову провели маленькую ветку, даже несколько домов подключили к вожделенному газу. И на том все заглохло, зато по республиканскому радио отрапортовали: "В Буранове газ есть!"

Галине Николаевне Коневой, старосте села, приходится бороться и с этой ложью. Так получилось, что Бурановская сельская администрация расположена в другом селе, Яган-Докье, там же колобродит и глава, а Галина Николаевна, или, как ее здесь называют, "Николаевна", вынуждена представлять бурановскую власть в одиночку.

Сейчас население Буранова довольно большое - 800 человек. Есть школа, в которой учатся 138 детей, детский садик, больница, два магазина и почта. Есть отделение Госплемсовхоза "Имени 10-летия Удмурдской АССР", которое хоть и работает, да зарплаты там, мягко говоря, мизерные. Мужики вынуждены искать заработков и лучшей доли в городе Ижевске, а то и дальше. В общем, тяжелое село, и, хотя оно гордится своей историей, и интеллигенции в нем живет много, пребывает оно в унизительном положении падчерицы.

Когда ломали церковь, бурили скважины, Николаевны в родном селе не было. Она работала воспитателем в дошкольном детском доме, вдали от родины. Вернулась она в Бураново в 64-м году и здесь работала тоже воспитателем - в детском саду. С малышами тетя Галя проработала всю свою жизнь и на пенсию ушла только в 60-летнем возрасте. Пенсионером она стала лишь номинальным, ведь, еще будучи воспитателем, Николаевна уже была старостой... "в кубе"! То есть, трижды старостой. Во-первых, деревенским старостой, во-вторых, церковным старостой, в третьих - старостой народного фольклорного коллектива при местном клубе. Коллектив знаменит тем, что перелагает на удмуртский лад песни... Виктора Цоя и Бориса Гребенщикова. Оказалось, такие хиты прошлых лет как "Звезда по имени Солнце" и "Город золотой" слишком даже понятны душе крестьянина! И по-удмуртски эти творения звучат очень даже трогательно. По крайней мере и свои, бурановцы, и жители других сел, куда приезжают на гастроли артистки из Буранова, всегда просят исполнить "хиты на все времена".

Сельский староста Николаевна уже девятый год. Сначала ее избрали на четыре года, а потом уже не отпускали. Это только кажется, что у старосты только должность, и больше ничего. Если подходить с совестью, дел немало:

- ...Вся грязная работа на старосте. Где скандал какой - ко мне идут. Я "развожу" их. Кому-что надо: "Ой, Николаевна, мне дров не привозят... Ах, тетя Галя, сосед забор переносит!" На дрова список составляю. Кладбище, порядок захоронений - тоже на мне. И уборку кладбища каждую весну тоже я должна организовать, ведь за порядок ответ с меня. Мероприятия праздничные, юбилеи - все на мне. Но главное - чистота у домов...

Сейчас Галина Николаевна занимается насущными проблемами деревни. Первая проблема: молодежь в Буранове все же есть, она хочет строиться, а средств на строительство нет. И много в селе "долгостроев", это когда дом под крышу подведен, а вселиться в него нельзя, так как экономических сил на отделку не осталось. Вторая проблема с газом. О нем мечтают все, но газовики за дальнейшие работы "заламывают" такие деньги, что даже относительно зажиточные хватаются за сердца. Из этого вытекает третья, "вечная" проблема: дрова. Они не только дороги из-за удаленности леса (машина дров стоит 3 тысячи, а на зиму нужно полторы машины), но обременительны. Согласно установленному правилу хозяин должен в течение двух недель дрова разрубить и убрать их на свою усадьбу. А если хозяин - это одна старуха? Вот и приходится Николаевне помогать...

В сущности староста - "буфер" между властью и людьми. До власти далеко, а староста - вот он. Пусть от него ничего не зависит (что, если правда, лишь предрассудок, так староста - именно та самая вода, которая точит бюрократический камень), но именно он представляет собой лицо власти. Несколько раз Николаевна просила народ, чтобы ее освободили от обязанностей старосты. Народ не отпустил.

В деревне все на виду и люди знают, какая судьба была у этой женщины. Жизнь складывалась очень непросто. Замуж вышла рано (здесь так принято), и в 22 года уже была матерью двух детей. Когда носила в себе второго, от нее ушел муж. Дело в том, что Галина очень любила спорт, была перворазрядницей по лыжам, участвовала в художественной самодеятельности, да и вообще всегда была активным человеком. А муж, Владимир, хотел, чтобы она сидела дома и никуда не совалась. Конфликт разрастался и дорос до развода. Бросив юную жену, Владимир подался в неизвестность в поисках лучшей доли.

А Галина всегда мечтала, что у нее будет не меньше трех детей. Деревня славится консерватизмом, и, когда Галина решила обзавестись третьим ребенком, как она сама говорит, "от хорошего человека, механизатора", ее поведение, конечно, не одобрили. Тем не менее она родила третьего и в одиночку поднимала троих детей.

И детей своих Галина смогла вывести в люди. Старшая, Татьяна, в поселке Игра работает начальником отдела соцзащиты. Средний, Анатолий, - шофер, он живет здесь, в Баранове. Младший, Леонид, - предприниматель, он проживает в Ижевске. На троих у них восемь детей. Восемь внуков - самая большая радость для Николаевны, особенно когда они приезжают погостить.

С мужем Владимиром, с которым они когда-то развелись, вышла такая история. Он был еще дважды женат, от этих браков у него детей не было, и однажды он вернулся в Бараново. Он ползал перед Галиной Николаевной на коленях, просил прощения. Через тридцать лет после развода! И она его простила. Стали они жить вместе, но оказалось, что не семью себе хотел вернуть бывший муж, а... обеспечить уход за собой. Когда просил прощения, забыл сказать, что тяжело болен. После признался: "Я испугался, что прогонишь..." Семь лет Николаевна ухаживала за бывшим мужем, а похоронила его лишь в прошлом году.

А ведь, когда Владимир ее бросил, на Галину напали болячки, которые чуть ее в гроб не свели. С 72-го по 80-й годы она четырежды лежала на столе хирурга, и не с легкими болезнями, а с раком. Уже и место на кладбище себе присмотрела (после там мужа похоронила), так как вырезали врачи у нее и желчный пузырь, и матку...

Тем не менее эта мужественная женщина смогла победить страшную болезнь. После своей большой победы на ежегодно участвовала в спортивных соревнованиях, так как очень любила бегать на лыжах. В последний раз на дистанцию она выходила в 53 года. Могла бы и сейчас выйти, но нет спортивного интереса: есть такая возрастная категория "после 50-ти", так в этой категории Николаевна вряд ли имеет теперь шанс победить. Ведь раньше она почти всегда брала призовые места.

Не забывает Николаевна и свой детский сад. Приходит туда на все праздники, помогает молодым воспитателям во всем, а на Новый Год по традиции наряжается Дедом Морозом.

Сейчас, когда она в очередной раз осталась одна, досуг ее заняли... куклы. Так как малышня всю жизнь были ее работой, она привыкла играть. Теперь эта игра обрела другое значение. Николаевна выискивает и выпрашивает старые куклы и наряжает их в национальный удмуртский костюм. Таких кукол Николаевна нарядила уже сотни, и, как правило, она их раздаривает. Посмотреть фольклор, представленный ансамблем, старостой которого является Николаевна, приезжают люди из дальних краев, и никто из них без кукол не уезжает. Эти куклы магические, называются "куяшь-кон". Они болезни снимают и вообще вбирают в себя зло, которое причитается человеку.

Третье "старостство" началось у Николаевны, когда в селе открылся молитвенный дом. Помогала священнику, отцу Вячеславу, ремонтировать этот дом, устраивать благолепие. Недавно батюшка в деревне поменялся, отца Вячеслава перевели на другой приход, но Николаевна дружит с ним и с его матушкой, ездит с ними служить в другие деревни, поет на клиросе (она всегда любила духовное песнопение).

Свою активность Николаевна объясняет просто: "Если я не буду работать - я умру". От коровы в хозяйстве она отказалась лишь два года назад - только из-за того, что бывший муж стал очень плохо себя чувствовать и ему нужно было уделять много внимания. Зато сейчас она держит двух коз. Из-за хозяйства летом даже куклами некогда заниматься. Жизнь Николаевны наполнена, она буквально кипит. А разве есть счастье большее, чем, период жизни, когда ты нужен людям?

...Я их застал на огороде: сажали махорку. Николай Иванович Харьков курит только продукт собственного производства, так как от него не кашляешь и вообще свой табачок - милое дело. Кроме того он - местный знаток истории родной деревни, хотя всю жизнь трудился в должности рядового колхозника - "куды пошлють".

Глядя на то, с какой старательностью трудятся Николай Иванович и его супруга Раиса Григорьевна на своей земле, да и вообще на их подворье, я понял, что такое настоящий русский крестьянин. Харьковы - давно пенсионеры, однако держат двух коров и лошадь. Огород - необъятный, и все на нем ухожено не хуже, чем в Голландии. В деревне (и это видно) работают много, почти на всех огородах можно увидеть людей с лопатами, вилами или тяпками. В общем, русский крестьянин - это человек, который все время в работе. Все остальные определения - от лукавого.

Про тайну происхождения столь необычного названия деревни Николай Иванович рассказал следующее. Был барин по фамилии то ли Другон, то ли Другор (скорее всего, немец). И деревня называлась Другонцево. Он продал свое имение другому помещику, точнее, помещице. Фамилии ее никто не запомнил, хотя Николай Иванович и выпытывал ее, когда был молодым, у стариков. Звали ее Надежда и она слыла несказанно доброй барыней. Она никогда не отказывала крестьянам, если они просили что-то, помогала всем - от еды до одежды. Память об этой женщине и была сохранена в названии деревни. И в саду некогда разбитом при барском доме. Дома давно нет, сад одичал и превратился в буйные заросли. Зато сохранилось старинное каменное здание Начальной школы. Считается, что и школа была построена доброй барыней. Коли дети в ней еще учатся, значит частичка легендарной Надежды, фамилия которой была забыта, не оставила этот мир. Она стала тихим ангелом деревни.

Что характерно, "Доброй Надеждой" даже назвали один из колхозов неподалеку (но не тот, кому принадлежали земли при названной деревне). Когда пришел на нашу страну рынок, из названия сельхозпредприятия исчезло слово "добрая" и теперь тот колхоз называется СПК "Надежда". Местный колхоз именовался "Прожектор". На память о нем остались развалины коровника и телятника. Картина безрадостная, но, к сожалению, привычная искушенному глазу, по долгу службы созерцающему русские просторы.

Коля Харьков, хотя и был еще ребенком, участвовал в захоронении погибших при бомбежке санитарного поезда ?1215. Немцы бомбили безбожно, но аккуратно. Долбанули они точно по паровозу, отчего поезд сложился "гармошкой". Зрелище, когда раненые (те, кто мог, конечно) уползали от "железки" в разные стороны, было жутким. Жители Доброй Надежды подбирали их и размещали у себя в домах. Убитых было 32 человека. Семерых из них, включая машиниста, похоронили в братской могиле при деревне. Копали-то старики и дети, потому глубина была небольшой, полтора метра. Вместо гробов постелили убитым шинели. Так случилось, что в деревне в этот день умер младенец, девочка. Ее тоже "подселили" к убиенным бойцам.

Жена машиниста каждый год в День Победы приезжала на могилу из города Мичуринска - вместе с детьми. Последние три года никто из родственников не приезжает. Тем не менее 9 мая на могиле собираются абсолютно все жители Доброй Надежды. После того как мужики отстреляют торжественный салют из охотничьих ружей, устраивается на поляне неподалеку совместная трапеза. Этот праздник для деревни - самый большой. И по сути единственный.

Секрет относительного благополучия Харьковых прост: "Трудиться будешь - и все будет". Антонина Родионовна ежедневно на велосипеде возит в райцентр Алневский молоко. У нее постоянные клиенты - врачи, учителя, в общем, интеллигенция - они уверены в том, что вне зависимости от погоды парное молочко к ним будет доставлено вовремя. В сенокос надо накосить на скотину никак не меньше пятисот пудов сена - и с этим старики прекрасно справляются. Деньги сейчас нужны особенно, так как за подключение к газу соответствующая организация просит больше 50 тысяч. Для деревни эта цифра астрономическая и ясно, что далеко не все приобщатся к всероссийскому торжеству компании Газпром.

Все трое детей Харьковых, как это ни странно, остались жить в Доброй Надежде. Ни один из них в данный момент официально не работает. В лучшем положении дочь Любовь, которая в результате естественного отбора стала... добронадеждинским олигархом. Это видно уже по ее дому, единственному новому дому на всю деревню. По контрасту даже с холупой трудоголиков-родителей дом действительно кажется хоромами. Хотя в сущности это обычный коттедж, из тех, что богатые колхозы строят для своих механизаторов и доярок.

Любовь Юрьевна Рыжкова и сама уже - бабушка (у нее есть внуки), но жизнь обязывает оставаться молодой и бойкой. Еще юной девушкой она заведовала местным клубом, но клуб сократили и пришлось ей идти в доярки. Коров она доила 17 лет - до тех пор, пока в 1997 году "не угнали скотину". Любовь вообще делит жизнь Доброй Надежды на два периода: до того как угнали скотину и после того. Скотину в сущности не угнали, а перевели в центральную усадьбу, деревню Борисовка, тем самым оставив добронадеждинцев без средств к существованию и надежд на радостное будущее.

Первой после некоторого оцепенения очнулась Любовь. Наладилась она ездить во град Москву, подавать плоды труда добронадеждинцев. По сути она - купец: скупает у населения ягоды, морковь, яблоки, - и доставляет потребителю. Особенно хорошо идет лесная земляника, которой в барском саду (да и вообще в окрестностях Доброй Надежды) немеряно. Одно время она скупала по деревням петухов, индоуток - и возила продавать в Первопрестольную на Птичий рынок, но решила все равно остановиться на "морковно-ягодном сегменте". "Крутизна" Любови Рыжковой относительна. Со скупленной и собранной на своем огороде продукцией в 7 вечера она садится на родном 345 километре в электричку до Рязани. Там пересаживается в электричку до Голутвина. В Голутвине садится в электричку до Москвы. В Москву приезжает в 8 утра - и на рынок. Поторговала - и вечером снова в эту ночную дорожную катавасию. Ночь в электричке страшна, всякий раз не знаешь, вернешься ли с деньгами (и вернешься ли вообще), но к этому можно привыкнуть.

В "обезьянниках" Любовь сиживала не один раз, сотни раз убегала от ментовских облав, да в вообще, считай, прошла огни и воды (разве только медных труб не испытала). Она постигла простое правило русского бизнеса: "не надо никому грубить - и все будет нормально". Сие означает, что, дабы хлеб насущный поиметь, нужно постоянно унижаться перед ментами, бандитами, кондукторами и прочими представителями низших властных структур.

В родной деревне ее бесконечно уважают. "Отчаянная" - говорят одни. "Мужественная" - вторят другие. "Допрыгаются" - шипят алкоголики. В последний год стали подводить ноги - стали опухать. Несколько месяцев Любовь не ездила; благо, муж работает на железной дороге (чинит пути), а там заработки, слава божественной МПС, стабильные. Но муж настолько устает на работе, что не в силах помочь жене в ее малом предпринимательстве. Сейчас, когда надо будет подключаться к газу, Любовь вынуждена закрыть глаза на болячки и снова отправляться в свою "одиссею" по ночным электричкам и блатным рынкам.

Тяжелая для нее выпала доля, но другого пути Любовь не нашла. Глядя на Любовь, некоторые жители Доброй Надежды расширяют посевные площади, плетут лукошки для земляники и задумчиво поглядывают на Северо-запад, в сторону столицы. Правда отправиться в опасное путешествие так никто пока не отважился. Так всегда: одних беда заставляет опускать руки, другие мобилизуют волю и вопреки обстоятельствам явят удивительное благородство и крепость духа. Если у Доброй Надежды появилась своя Любовь, значит, так было угодно провидению. Кстати, в свои "одиссеи" Любовь изредка берет одну из своих дочерей, которую зовут Надежда. Все в этом мире взаимосвязано.

Напоследок выскажу собственную лирическую мысль. Ежели есть на свете такие деревни, как Вера, Мечта или Любовь (а такие есть!), то они рискуют погибнуть первыми. Но Надежда - в особенности Добрая - останется. Виновно ли в этом название, не знаю, хотелось бы, чтобы Любовей было побольше. Остается надеяться только на них, Русских Женщин. И на крестьян Харьковых. Больше в сущности и не на кого надеяться-то.

...- Что же случилось тогда, после революции? Вроде везде кричали, что мы народ-богоносец. А народ взял - и порушил храмы. И ваш храм тоже разорил...

- Мы узнавали у бабушек, какой был здесь священник. Он общался только с господами, на остальных смотрел как бы свысока. Бабушки помнят, в храме нашем все в золоте было. Вот внешнее, красивое до прелести и накопилось. А дух православия умолили.

- А в чем он, дух этот?

- Это дух любви. Любви ко всем, без выбора. В итоге получилось, что сам Хозяин Церкви как бы в стороне оказался...

...Разговариваем, а батюшка коз доит. Управляется лихо, будто всю жизнь это делал. У о. Георгия две паствы. Первая - люди, приход. Вторая - предмет крестьянской необходимости, иначе говоря - скотина. Коровы в семье сельского священника о. Георгия Кондратьева нет, зато имеется три козы, семь овец, баран и куры. Батюшка выгоняет скотину, встречает, чистит хлев, доит, встречает стадо. Разыскивает овечек, если заблудились. На матушке Галине - дом и дети. Так они разделили обязанности.

Конечно "двойным пастырем" о. Георгий называет себя в шутку. Он вообще любит шутку, в общении легок и (по крайней мере на миру) не склонен жаловаться на бытовые проблемы. У меня первый вопрос был к нему: "Батюшка - а без живота... Разве ж такое бывает?" "Возраст Христа" (в коем пребывает о. Георгий) для православного белого священника - самое время отрастить солидный мамон. Худющий о. Георгий - как монах -чернец. Ему бы схиму - и в скит. Батюшка ответил мгновенно: "А я живот отстегнул. Путь пойдет - перекусит..."

В районный центр город Болгар батюшка ездит на велосипеде. Дело не в погоне за здоровьем - машины нет. Большинство денег, которые удалось собрать за несколько лет, ушли на церковную "маковку". Можно было бы купить три хороших машины или приобрести в Трех Озерах десяток домов. Впрочем, если быть справедливым, львиная доля помощи от "благодетеля". Так его просит называть батюшка. Это предприниматель по имени Андрей. Живет он в Тольятти, но из Трех Озер родом мама Андрея. Сейчас кроется крыша храма, железо все тот же "благодетель" купил. А вот работу бригады оплачивает батюшка. Бывали моменты, когда нечем было платить. Тогда о. Георгий садился на свой велосипед - и по селам, у фермеров зерно выпрашивать. Хлеб продавал - и расплачивался с мастерами.

Храм пока выглядит неважно - как изнутри, так и снаружи (хотя кирпичную кладку восстановили, дыры заделали) - а сияющую золотом "маковку" видно за десятки километров вокруг. Это как знак, как символ возрождения. А то ведь в селе настроения такие, что через двадцать лет здесь вообще никого не останется. У о. Георгия такое мнение: возрождающийся храм - как привитая ветвь к одичавшему дереву. Так же кстати и с экономикой. Достаточно одного человека со свежим мировоззрением, своеобразная "культурная прививка", что бы люди в лучшее поверили.

Венцы в храм купили, а за все годы всего-то четыре венчания и было. Ведь чем живет семья священника? Требами. Зарплаты-то батюшка не получает. Венчания, крещения, поминки, освящения домов - с этого и существуют. Чаще всего приходится "читать по покойнику"; основное население Трех Озер - старики. Но и крещения бывают, особенно летом: молодежь, приезжает к своим бабушкам и дедушкам из городов и желает креститься на родине предков. Село бедное, а потому матушка придумала дополнительный заработок: она принимает у населения молоко, при помощи сепаратора делает сметану на продажу. Еще пирожки печет и в школе продает. Какой-никакой, а приработок. А ведь еще и в храме у матушки есть служение: она регент, поет. Образования музыкального у нее нет, зато природный дар и слух помогают.

...Батюшка "читает по покойнице", я на улице, жду. Привычки находится рядом с мертвым не приобрел. Мужики, сыновья, племянники, внуки покойной выпили и курят, вспоминают, какой был сильный совхоз. Одного только что пришлось откачивать: допился до припадка падучей. Комбайнов в совхозе было несколько десятков, коров одних полторы тысячи, а теперь армянин со стороны голов сто держит на ферме, и трое работников у него за гроши пашут. Вот и весь "совхоз". Слушать неприятно, как-то убого все их из уст звучит, мужики - а плачутся как соломенные вдовы. Думают, дядьки чужие пришли - и разворовали. А крестьяне как будто в стороне. Не-е-ет, ребята, сами заслужили такого. Земли-то у вас хорошие, грех на таких прибедняться! А батюшка все "читает"...

Матушка вчера у той же покойницы полдня "читала", она ведь в основном и "читает", ведь у батюшки по храму дела, а "читать" нужно в доме умершего. Весь Псалтырь прочитывается - и не по одному разу. В городе такое служение вряд ли возможно... Скажет батюшка идти "читать" - матушка Галина все домашние дела бросает, идет. И в сон клонит порой, а в первое время казалось, что покойник вот-вот встанет. Но надо просить Бога об освобождении души. Были, были когда-то в селе читалки. Но всех их уже отнесли на погост.

Три Озера - самое древнее село России. Это не шутка, а документальный факт. Первое упоминание об этом селе есть в записках араба Ибн-Фадлана. Он был свидетелем события, которое произошло 16 мая 922 года: у Трех Озер государство Волжская Булгария приняло ислам. Путешественник даже описал озера, написав при этом, что они бездонны. А вообще Три Озера были летней резиденцией булгарского хана Алмуша. Много с той поры утекло воды в Волге, уже не легендарные булгары живут в Трех Озерах, а русские. И озера теперь по-русски именуются: Атаманским, Корушовским, Чистым. На берегу последнего красуется своей "луковкой" Христорождественский храм. И что характерно: пока храм возрождался из руин, на противоположном берегу того же озера позорно разрушался маслозавод, единственное предприятие Трех Озер.

Трехпрестольный храм во имя Рождества Христова строил помещик Лев Молоствов, в трехозерском имении он сделал свою резиденцию. О. Георгий переживает вот, за что: "строил" барин - это просто означает, что финансировал. Строили люди - его крепостные или наемные зодчие. У батюшки все будет иначе: бригада, те люди, которые восстанавливают храм, будут увековечены. Бригадир, Валерий Марянин - простой трехозерский мужик. Пришел Валера из армии, видит, что совхоз разваливается - уехал в Тольятти. Там "побултыхался" - снова в деревню. Здесь запил. Взял его батюшка на храм - закодировался. На селе сначала говорили: "Бог мой, это нашему-то Валерке доверили?!" Но выяснилось - и кирпич он хорошо кладет, и кровлю делать умеет. С ним и другие мужики трехозерские работают, два Сергея - Плаксин и Зотов. Братья Матвеевы тоже на храме трудятся; о них чуть позже расскажу. Батюшка тоже не последний в деле, ведь его мирская профессия - столяр.

Галина - чистокровная татарка. Мирское ее имя - Гулия. Хотя и ее родители, и его - люди неверующие, родители настояли на том, чтобы гражданская роспись сопровождалась мусульманским обрядом никах. Юрий не противился, ему было все равно. Проблемы появились позже, когда родилась их первая дочь Юля. Родители Гулии настояли, чтобы Юля была "омусульманена". В принципе и в этом случае Юрий был не против. Но какая-то межа между молодыми супругами все же стала прорастать. Они перестали понимать друг друга.

И однажды они просто приехали отдохнуть к Юриному родственнику, священнику о. Валентину. Тот свел молодых с другим священником, о. Владимиром Головиным. Тот выслушал молодых, которые сами не знали почему, вдруг сказали священнику правду, суть которой и сами-то себе боялись раскрыть. И о. Владимир запросто сказал: "Вам надо повенчаться. Но для этого Гулие нужно креститься..." Гулия страшно испугалась, она не могла себе такого даже представить..

Вернулись домой, в Ульяновск, и вроде бы забыли. Но Юрий стал все чаще ходить в церковь. Родители Гулии - люди нерелигиозные но у татар, измена вере, мягко говоря, не приветствуется. Аргумент прост: "Что скажут родственники?" Но Гулия для себя решила: "Семью сохранить надо во что бы то ни стало!" Хотя родители ей и говорили: "Муженек твой в церковь зачастил... да он у тебя с ума сходит!" Тем не менее, когда Юрий сказал, что хочет пойти в священники, они проявила мудрость и приняла крещение. В один из приездов в Болгар (отец Владимир стал их духовным отцом) супруги впервые узнали, что есть на свете такое село Три Озера, что там есть полуразвалившаяся церковь и трехозерские бабушки мечтают о священнослужителе. Так Юрий и Гулия стали батюшкой Георгием и матушкой Галиной.

Первый год жилье они снимали. После купили домик, обзавелись скотиной и стали возделывать огород. Два года Галину проклинали родственники, грозили, что лучше ей не появляться на пороге отчего дома. После потеплели, поняв: их дочь и племянница уже не ребенок, свой путь она выбрала сознательно. Мама часто приезжает в Три Озера. И даже Галин отец стал уважать о. Георгия. А родители о. Георгия недавно венчались. Отец сказал: "При сыне-батюшке в грехе жить не могу".

О. Георгий убежден в том, что у священника на селе особая миссия. Да и вообще служение в деревне во многом походит на лидерство вообще:

- ...Здесь по-другому надо мыслить. И свои "негативы" исправлять. Едва начинали служить, подходили в храме люди: "Батюшка, вас вчера видели пьяным..." - "Батюшка, за что ж вас избили в прошлое воскресенье?" Ничего такого не было, но есть такие, кто убежден, что сам видел попа пьяным или избитым. И придумать любят "посочнее". Людей приучили к "колхозному" мышлению, и, если совхоз развалился, значит нечего делать в деревне. А тут - кто-то сюда приезжает. Они и думают: "Не к добру..."

Свое мнение имеет и матушка:

- Мне кажется, сельский священник - больше, чем твой духовный отец. Идешь к нему - он и выслушает, и советом поможет. Батюшка ведь в деревне всех детей знает, все проблемы людские понимает. И сопереживает, к тому же сам этими же проблемами живет. В городе священник ходит в церковь как на работу. А в селе, бывает батюшка целый час может исповедовать человека, и никто никого не торопит. Более естественно живет деревенский батюшка. У нас в храме во время службы можно и посидеть, если устал. Ведь скотины трехозерцы помногу держат, устают...

- Прислушиваться к людям учишься, - добавляет о. Георгий, - следить, как они переживают службу. Сам я в городе не служил, личностного опыта городской службы у меня нет. Но знаю, что на селе есть возможность постичь внутреннее содержание служения священника. Если к священнику обращаются: "батюшка...", это уже как семья. Село ведь для священника получается как единый организм. А будешь тут "отцом Георгием", мира не будет. Именно "батюшка", а никто иной. Сельская психология своеобразна, из поколения в поколение традиция передается. Если приезжает посторонний, спрашивает "Ивана Ивановича", сельские не понимают, спрашивают: "А чей он?" Все - как в семье... В городе, если член общины от батюшки ушел - священник может и не переживать: другие придут. А на селе я - как на ладони у всех.

Два года назад к избе-молельне старообрядцев Белокриницкого согласия, что в селе Поим, подъехала скромная "Волга". Находящихся в молельне старушек попросили выйти и сказали: "Бабушки дорогие, надо ж вам документы поменять! Нут-ка, тащите белую простынь, будем на дворе вас фотографировать на паспорт..." Сфотографировали. Уехали. Вернулись старушки в избу - и икон-то... нету! Сперли...

Ценные были иконы. Дониконовские. Поплакали женщины - и собрали для своей молельни иконы из своих домов. Через полгода молельный дом снова был ограблен, теперь уже без всяких таких фотографирований. Снова поплакали, снова поскребли по сусекам, - и опять восстановили убранство молельни. Только теперь обязательно дежурят там мужики покрепче (из тех, кто верует), с топорами.

Или другая история. Есть в Поиме свой молитвенный дом и у старообрядцев Спасова согласия. Наставница общины, Таисия Петровна Шишкина, или попросту тетя Тая, дружила с неким художником по фамилии Смирнов, уроженцем здешних мест и отпрыском старообрядческого рода. Один раз этот Смирнов выпросил из молельни икону "Тайная вечеря", якобы для реставрации. Видно он думал, что тетя Тая ничего не мыслит в средневековой русской иконописи и вернул ей жалкую халтурную копию. Обидно было тете Тае, ведь этот человек втирался в ее доверие годами. Но как теперь докажешь, ведь ни в каких описях святыня не была зарегистрирована...

У тети Таи своя философия. Она знает, что Смирнов этот все одно заплатит за святотатство. По слухам эту икону он продал, а на вырученное купил дом в Подмосковье. А еще говорят, "он дочь свою обживает, а жена у него в прислугах". В общем, в грехах погряз. Не знает он, что подлинная расплата ждет его впереди...

В молельный дом Спасова согласия я попал не просто так, а по протекции. Помогли супруги Самойленко и друг их семьи Николай Васильевич Чесноков, чьи предки были членами этой общины. Без этих людей меня бы погнали не просто поганой метлой, а придумали кое-что порадикальнее. Дело в том, что после этой воровской волны сын выдал тете Тае ружье, научил, на что там нажимать, и предупредил, что врага не надо бояться - а надо первым выстрелом - в ноги, вторым - на поражение...

Тетя Тая - наставница общины Спасова согласия, самой большой из представленных в селе Поим. Раскольнические толки в этом селе переплетены настолько причудливо, что разобраться в них непросто даже искушенному в старообрядчестве человеку. Поим уже больше 200 лет носит титул "истинного гнезда раскола". Кроме Белокриницкого и Спасова есть здесь еще и Поморское согласие, и каждое из согласий имеет свои общины, свои тайны и не допускает в свой мир чужаков. Спасово и Поморское согласия относятся к тому же к беспоповщине, не приемлющей священство и предельно замкнутыми. Общинами управляют т.н. наставники, люди, руководящие духовной жизнью, проводящие молитвенные собрании и исполняющие требы - от крещения до отпевания.

Наставничество тети Таи длится уже 30 лет. Полное название их Спасова согласия: "Спасителя Мира Иисуса Христа" и отличается эта вера строгостью. В просторечии это согласие называется "Морозовой верой". Белокриницкая вера называется в Поиме "часовенской", а поморцев именуют "кулугурами-калганниками" (мужчины этой общины выстригают у себя на затылках волосы, оставляя "калган", похожий на венец Христа). С другими общинами тетя Тая общего языка не находит, так как службы везде ведутся по-разному. Один только чин отпевания у морозовцев длится два с половиной часа - какая ж еще вера способна такую честь умершему оказать? Есть в Поиме еще и православная, считай, официальная церковь. Настоятель ее, отец Георгий, не устает приглашать тетю Таю к себе - службы помогать вести. Она вообще-то не против церкви, но идти отказывается. Говорит:

- Я в чужой монастырь со своим уставом не пойду. Как я могу, ежели мне все наши говорят: "Пока ты держишься - держимся и мы..."

А больше гордится тетя Тая своим внуком, Алексеем Шишкиным. В свое время она запретил снохе делать аборт, сама Лешеньку ростила до 5 лет, а теперь, живя в городе Саратове, Алексей стал богатырем-тяжелоатлетом, самым сильным мужиком Поволжья. За иконами (которые, может, стоят дороже, чем весь Поим), она хранит вырезки из газет, в которых описываются подвиги ее внучка-богатыря...

- ...Пластинки музыкальные стал собирать. Иду тем летом по берегу реки, смотрю: мальчишки пластинки старые в воду бросают. А там фамилии: Вертинский, Ободзинский, Шульженко... Я им говорю: Молодые люди, можете мне, коллекционеру, их отдать. Я вознагражу..." Смотрю: дети дня через два понесли, понесли мне пластинки. Ведь они тоже - часть нашей буйской жизни...

Городок Буй - старинный, но сильно нивелированный цивилизацией. Историческая часть его сохранилась неважно, потому как ее потеснили стандартные пятиэтажки, особенно расплодившиеся в годы строительство под городом атомной электростанции. Станцию из-за чернобыльского синдрома так и не достроили, зато удачно вписались в рынок здешний химзавод, выпускающий удобрения, и железная дорога. Химики и железнодорожники - самая привилегированная часть буевлян, на прочих они смотрят свысока и несколько прищурясь.

Центральная часть города, "Стрелка", на которой когда-то стояла крепость, может пока похвалиться лишь собором, который из-за того, что в нем при советской власти находился хлебозавод, более напоминает графские развалины. Да и вообще улицы Буя сплошь носят революционные имена, отчего может сложиться превратное мнение о том, что Буй - родина революции. На этом пафосном и несколько мрачноватом фоне несколько странно выглядит улица Пушкина, которая на самом деле является набережной реки Костромы. Улица получила свое имя еще до всех революций и, памятуя о вольномыслии поэта, революционеры ее не тронули. Воскресенскую церковь, которая стоит на улице Пушкина никогда не закрывали, да и вообще время здесь будто споткнулось и больше никуда не двигается уже сотню лет.

Сергей - коренной буевлянин и сын простых буйских обывателей. Мама, Ираида Ивановна, была служащей Госстраха, отец, Вячеслав Арсентьевич, рабочий лесосплава. Есть у Сергея два брата, Алексей и Александр, - они офицеры.

Сначала жизнь Сергея складывалась гладко и серо; техникум, институт, работа инженером-строителем. Но с железной дороги, где он вначале трудился, его поперли "за неуживчивый характер". А "неуживчивость" заключалась в том, что он просто терпеть не мог пьянства и воровства:

- Все беды в моем характере. Сам я ни грамма не пью, и всех сварщиков хотел уволить. А еще я не мог терпеть, что много приписок было на работе. И в итоге кончилось тем, что на меня "повесили" 87 фундаментных блоков, которые растворилась незнамо куда. Со мной даже КГБ разбиралось, уголовное дело завели. На бюро райкома партии обсуждали, хотя я в партиях никогда не состоял! Говорили: "Тебя в тюрьме сгноить надо!" И говорили те люди, которые чуть раньше приезжали ко мне на стройку и просили: "Сереж, что тебе стоит, давай спишем чего-нибудь, и тебе хорошо, и нам..." Но после смягчились, заявили: "Сергей, иди куда-нибудь простым рабочим..." И я пошел слесарем на мебельную фабрику. И там двадцать лет оттрубил...

Два года Сергей "оттрубил" в колхозе. Все заработанные деньги он тратил на дорогу домой и обратно, так как маму некому было даже помыть. А мама пролежала парализованной десять лет. И все эти годы сын ухаживал за матерью. Отец, приходя вечером домой, ругал жену на чем свет стоит, обвиняя ее в том, что "она его насильно женила, оторвав от любимой". Утром он ползал на коленях, просил прощения, но к вечеру все повторялось вновь. То же самое было и после смерти Ираиды Ивановны; отец так же напивался и поливал отборной руганью... портрет, висящий на стене. Перед ним же он по утрам ползал на коленях. Умер отец в 2002-м, пережив жену на 13 лет. Мужик он был крепкий, и Сергей теперь корит себя за то, что, когда отец уже лежал в больнице, не принес ему "четвертинку". Какая-никакая, а это была последняя просьба бывшего фронтовика-окопника.

Когда мать парализовало, от Сергея отвернулась любимая девушка. Она пришла к нему домой, посмотрела, и сказала: "Извини, Сережа, я и врагу не пожелаю такой судьбы. Ухаживать за этой женщиной... Прощай". Сергей ее понял и простил.

Зато Сергей бесконечно благодарен матери. Собирательством он увлекся еще в детстве, в 5 классе школы, а особенно коллекционный азарт им овладел, когда он пошел в слесари на мебельную фабрику. Отец, бывало, пилил Сергея за то, что он - недотепа (хотя, если быть честным, чаще старался как бы не замечать увлечения сына), а мама относилась к его страсти по-особенному:

- Я всегда думал, что у меня будет четверо детей. А мама говорила: "С твоим характером у тебя ничего не будет!" Как в воду глядела... Но она была светлым человеком. Ну представляете: мужик заработал 180 рублей (это в 80-е годы было), а домой пришел с иконой или с медалью редкой, но без денег... А мама: "Ну, ничего, мы на мою пенсию проживем..." И ни одного упрека...

Страстью к коллекционированию заразился Сергей в школе:

- В нашей 3-й школе появилась молодая учительница Татьяна Васильевна Красненкова. Она сразу стала организовывать школьный музей, ну, и детей попросила что-то такое старинное посмотреть у себя дома. Так я и заинтересовался стариной. Татьяна Васильевна только недавно на пенсию ушла, удивительно хорошая женщина... А еще, когда я мальчиком был, жил у нас в городе такой коллекционер... Кашин. Такой был удивительный старичок! В начале 80-х у него была великолепная коллекция книг. И вот у него дом сгорел дотла... он сошел с ума после этого. Милиция сказала: к нему сосед пришел, попросил трешку на выпивку, он отказал - вот сосед в отместку... А дедушка был хороший! По городу ходил с кирзовой сумкой, у него свистульки были, игрушки всякие, он говорил нам, детишкам: "Голубчики, я книги собираю старые, может, кто видел..."

Когда умерла мама, Сергей решил пойти во власть. От механического цеха мебельной фабрики его избрали депутатом городского совета. Непримиримый с "русскими слабостями" характер снова дал о себе знать. Это было начало 90-х, когда все и вся растаскивали, каждый буевлянин знал, кто и что украл, но все побаивались и молчали. Все - кроме Сергея Высокова:

- В городе тогда меня сильно не полюбили власть имущие, а народ не уставал названивать. Позвонят: "Сергей Вячеславович, химзавод в реку опять какую-то гадость слил!" Ну, иду разбираться, доказывать, что так они окончательно природу погубят. А заканчивалось всегда тем, что пожурят дирекцию - и все... Однажды с завода пропали четыре с половиной килограмма радиоактивного вещества уранила. Я узнал, что 10 грамм уранила на Западе стоят 10 000 долларов, ну, соответственно, кто-то из воров за один присест стал миллионером. Я пытался разобраться, а так все повернулось, что несколько уголовных дел завели... на меня. И меня к прокурору таскали - за то, что я голословно начальство химзавода обвинил. А уранил, между тем, так и не нашли, концы - в воду...

Когда Сергей вернулся к обычным занятиям слесаря, он решил всю свою коллекцию подарить городскому музею. Здесь сыграли свою роль несколько душевных движений. Во-первых, он насмотрелся на жуликов у власти и решил показать им, что не все в этом мире измеряется личной выгодой. Во-вторых, его просто замучили правоохранительные органы. Если у какой-нибудь старушки в городе и в районе украдут икону, милиция сразу идет к нему: "Ты - коллекционер, ты мог заказать..." В третьих все чаще и чаще стали на его пути появляться некие серые личности - бритоголовые ребята в коже - с предложением уступить медальку, икону или монетку. В общем, фонды городского музея пополнились в одночасье на 8 000 единиц. Высоков официально оформил дарственную. Поскольку Сергей коллекционирование не бросил, он все несет и несет в музей новые медали, монеты или другие вещи - и за последние годы в музее появилось еще 1000 новых раритетов. Только колокол, когда-то выменянный на 18 бутылок портвейна, Сергей отдал не в музей, а в Воскресенскую церковь.

Через месяц после того, как коллекция была отдана городу, в доме Высоковых случился пожар. Дом выгорел наполовину, вторую едва отстояли от огня. А поджог был со стороны сарая. Расследования не было, но Сергей уверен в том, что это чья-то месть; кто-то был недоволен тем, что Сергей отдал свое состояние не "конкретным ребятам"...

Отдал он в музей даже самую дорогую (не в материальном, а в личном плане) вещь - серебряный крест. Это семейная реликвия; бабушка Сергея, Анна Павловна, рассказывала, что принадлежал крест ее брату, священнику. Его в 37- расстреляли в городе Шарье...

...И вот, что интересно. Та девушка, которая из-за состояния Сережиной матери отказалась на него идти, и ныне проживает в городе Буе. Живет хорошо, работает в банке, одевается богато. Она и сейчас - красавица. И лицо молодое, тленом не тронутое. Но она так и не вышла замуж и у нее нет детей. Иногда они встречаются на улице. Сергей старается на нее не глядеть, а Елена либо торопливо переходит на другую сторону, либо демонстративно отворачивается.

В 1946-м, когда Никита Сергеевич приехал в свою родную Калиновку после долгого перерыва, село представляло жуткое зрелище. Молох войны прошелся по Калиновке с полной силой: мужиков поубивало, женщины обрабатывали землю на быках, дети голодали, церковь была сожжена немцами. Для Хрущева это не было шоком: тогда он был первым секретарем компартии Украины, в его республике царил страшный голод, а от Калиновки до границы с Украиной и сейчас всего-то семь верст.

Из этой деревни он уехал с родителями в 15 лет - в Донбасс, зарабатывать на шахтах деньги - но еще некоторое время приезжал в Калиновку "погостить". На сей раз гостевание вышло шумным. Понаехало много людей в форме и штатском, охрана повынюхала всем углы, и Никита Сергеевич, едва только оказался на родной земле, пожелал отведать любимого своего деревенского лакомства: гречневой каши с молоком. С тех пор его всегда встречали эдаким яством.

А вообще про Никиту Сергеевича калиновцы никогда не вспоминают с неуважением. Даже кукурузный маразм того времени ласково величают "Никиткиными забавами". Сохранилось множество сказаний, можно сказать, апокрифов. Их смысл всегда в том, какой он внимательный был человек, правда, сохранилось и такое предание. Калиновцы написали всемогущему земляку письмишко, попросили прислать им соли, мол, беда без нее. Хрущев якобы отписал: "Хорошо, пришлю вам соли и вагон совести, чтобы меру знали, ведь не одни вы плохо живете". Есть и другое воспоминание. Идет Никита Сергеевич со свитой по родной улице и примечает забитого вида колхозницу: "Акулина, ты ли? Помнишь, какой красавицей ты была? А ведь я за тобой ухаживал..." - "Эх, Никитка! Да разве ж знала я, что ты таким начальником станешь..."

...Вечерами, ну улице Хрущева (в честь 100-летия земляка калиновцы переименовали в честь земляка улицу Советскую), среди грязи, на коряге сиживает бабушка Александра Илларионовна Хрущева. Она родственница Никиты - их отцы были двоюродными братьями. Ничего от своего родства она не имела, работала простой колхозницей и заработала, как положено, минимальную пенсию. Ну разве однажды, когда Никита гостил в доме Александры и кушал гречку с молоком, та пожаловалась на то, что коровку налогом обложили. Тот ответствовал: "Это, Шура, ты не мне, это начальству хомутовскому жалься..." Принципиальный был мужик. И еще Никита туфли ей однажды подарил. Хорошие. Весь вид дряхлой старушки говорит о том, что она ждет "второго пришествия" родственника, пусть не с туфлями, а хотя бы с добрым словом.

Улица Хрущева асфальтирована лишь наполовину. У нас всегда так: начнут, потом начальство сменится, все бросят -и на новые объекты или прожекты (все зависит от бзика руководителя). Не уверен в том, что идеи Никиты Сергеевича были порочны. Нынешние агрохолдинги, в которых механизаторы с белыми воротничками, а зарплаты позволяют не держать скотины, - не только реальность, но и мечта многих селян. А в иных краях торжествуют мелкие, мобильные производители. И не поймешь - где и какой способ хозяйствования хорош. Но хочется сказать всем будущим реформаторам (которые, возможно выпестуются и из Калиновского техникума): "Ребята, фантазируйте, как Бог (или кто еще) на душу положит. Но не трогайте русского мужика. Не трогайте! Он и сам разберется, как ему жить". В вас-то он давно разобрался.

Отец Варлаам (Борин) - настоятель обители. Поскольку монах, принимая постриг, отказывается от своего прошлого, как бы перерождаясь (в старину даже сжигалась его мирская одежда), не буду рассказывать каков был путь настоятеля. Скажу лишь, что когда-то отец Варлаам был послушником в Ермолине и пострижен в монахи здесь. Путь большинства из братии приблизительно одинаков, о нем сказано в альманахе "Обитель слова", издающемся здесь: "Уставшие от городской суеты и блужданий по всевозможным оккультным и философским лабиринтам интеллигентской "игры в бисер", человеческие души находили успокоение в Православной церкви и сельской тишине..." Монастырь утвержден в 1998-м году. Молодая обитель живет при удивительном и древнем храме Воскресения Славущего, который никогда не закрывался. Одно время, когда в городе Иванове не было ни одной действующей церкви, храм в Ермолине являлся кафедральным.

Храм пережил три крупных ограбления. Последнее, когда похищены были 52 самых ценных иконы, было чрезвычайно дерзким. Сначала приезжал некий господин, представившийся реставратором и попросил иконы продать. Получив отрицательный ответ, молча удалился. А через неделю, ночью, в келью постучались. Представились милицией. Едва отворили, те ворвались, связали послушников, перекусили железные решетки храма специальным резаком... отцы, пришедшие в храм через некоторое время, застали страшный погром. С тех пор решили поставить самую современную сигнализацию, не зависящую от электроэнергии - и пока Бог милует. Попытки повторялись, но они неудачны.

Зато первое ограбление, не такое эффектное, привело монахов... в зону. Пятеро ребят бежали по полю, бросая награбленное, а за ними гналась братия с вилами и местные мужики (которые тогда еще были). Взяли-то горе-грабители всего две настоящие иконы, остальные - бумажные, но сроки им дали вовсе не "бумажные". Однажды бывший "злодей" послал из тюрьмы в монастырь письмо - и завязались отношения с зоной, которая расположена под городом Ярославлем. Монахи ездили туда, освобожденные приезжали в монастырь... и в результате несколько из бывших заключенных ныне - послушники монастыря в Ермолине, один даже стал священником.

А ведь еще, кроме бывших преступников, монастырь принимает в послушники бывших наркоманов. Работает монастырь с центрами по реабилитации людей, зависимых от наркотиков, они-то и присылают тех, кто пытается выбраться из наркотического ада. Из них составлена вся монастырская токарная мастерская.

В монастыре сейчас 6 монахов и 4 монахини. Некоторые могут смотреть на подобную "смешанность" с иронией, но монахини живут отдельно, в другой части села. Да и вообще здешний монастырь - прежде всего община; здесь собраны духовные чада, братья и сестры. Тем более что на матушках держится очень много. Мать Анфиса - старшая по животноводству. Мать Лукина - старшая по огороду. Зимой, когда нет работы на земле, она вместе с матушкой Христиной пишет иконы. Мать Вера - старшая по кухне и пчеловод.

Духовник монастыря отец Антоний не скрывает, что община зарегистрирована как монастырь лишь по одной причине: лучше вести хозяйство (с юридической точки зрения) под эгидой не прихода, а монастыря. У людей, посвятивших себя Богу, задачи, несколько отличающиеся от "добычи хлеба насущного":

- Наш принцип: никаких стен и никаких стратегических планов. Наша задача - не мешать Богу. А цели у нас нет. Постановка цели - своего рода вмешательство. Вот поставит человек перед собой цель: выжить без врачей. А для чего? Люди к нам приезжают, просят остаться, и все получается само собой. Мы не стремимся стать общиной, полностью себя обеспечивающей продуктами. Нам все равно откуда идут средства: от нашей работы, от благотворителей, от жертвователей. Недавно у меня была полемика с одним ученым по поводу хозяйственной парадигмы Церкви. Он считает, что Церковь может взять опыт из колхозной системы. А я утверждаю, что надо просто слушать Божье Слово - а все остальное - приложится.

...Софья Арсентьевна Смирнова - староста села Ермолина. Лицо она исключительно светское, но к Воскресенской церкви имела весьма прямое отношение. В течение 30 лет, с 53-го по 83-й год она была счетоводом храма. Теперь-то она готовится оставить свои обязанности старосты другим (устала собирать налог за землю, деньги на газ, вести учет расходов на свет), но активности все равно не теряет. Она внимательно следит, как село по сути преображается в монастырь. Здесь когда-то был сильный колхоз, но, когда к нему присоединили "неимущие" деревни Панино, Игнатовское и Никульское, у ермолинцев опустились руки: не хотелось кормить лентяев. С той поры народ из села и побежал. Церковь по словам Софьи Арсентьевны сохранена была от разорения благодаря отваге здешних женщин:

- Батюшек очень много менялось; или молодых, или "набеглых" сюда ставили. Пытались нас закрыть, даже запрещали ходить к нам молиться жителей станции - это чтобы приход маленьким был. Но, когда пришел отец Антоний, много поменялось. Люди всякие стали приезжать. Мы-то просто православные, как жили своим обычаем - так и живем, а у них свои законы. Сначала вроде было дико (парни-то сомнительные были - и тюремщики, и воры, и наркоманы), а теперь привыкли. Ну, иногда их скотина на мой участок заходит... Но вот, в чем дело-то: когда мне тяжело (жизнь-то у меня тяжелая была, двоих детей схоронила, мужа...), я к отцу Антонию. Наговорюсь, наплачусь - он ведь всегда меня выслушает, успокоит - и ухожу-то с радостью! И, что приятно, село-то наше теперь живое. Детишки бегают, скотина водится... Значит, не зря мы за нашу церкву держались!

...Веревка, стягивающая сено оборвалась и женщина упала с прицепа наземь. Неудачно - ударилась лицом, до крови разбила. Лежит на животе, пошевелиться боится. Но держится мужественно, не стонет. Мужики на мотоцикле умчали к больнице - за носилками. Подошла старуха и упавшая ей: "Три, давай, три... Заговаривай!" Старуха начинает массировать несчастной спину...

...И тут вспоминается предупреждение: "Сура - колдунское село!" Правда колдуньи здесь в основном белые, "тертухами" называются. Они лечат, принимают роды, заговоры знают, травы. "Тертухи" они оттого что "трут", искусством массажа в совершенстве обладают. Есть правда еще и черные колдуньи, их "икотницами" зовут. Но их единицы, да и те по далеким деревням запрятались.

Я почему об этом вспомнил: Иоанн Кронштадтский исцелял людей. Дар у него такой был: даже по письмам и телеграммам, на расстоянии лечил, молитвой. Однажды - в присутствии профессора Боткина - воскресил умерший плод у беременной петербурженки. И здесь неважно: благодать ли это Духа Святого, либо местная традиция. Лечил - и все тут. Как "тертухи" в его родном селе Поганой Суре...

Почему Сура была "Поганой": рядом, на противоположном берегу реки Пинеги есть место Городецкая Слуда, которое считалось последним оплотом народа чудь. Новгородцы бились там с чудью страшно; они победили, а речка, которую после назвали Поганцем, три дня кровью истекала. Вот и стала Сура "Поганой". Не только из-за крови, но оттого что языческая. И вот в этой среде - где язычники перемешались с колдунами - родился однажды великий человек...

О. Иоанн похоронен в Петербурге, на Богословском кладбище. А вот его отец и сестра Дарья - в Суре. На их могилами Иоанн выстроил часовню; он и себе приготовил место в склепе, но духовные дети распорядились по-своему. Как пришли веселые революционные годы, первый кто пошел разваливать часовню, был его родственник, внучатый племянничек Валька Рябов. Забрался наверх, и забавы молодецкой ради попытался сплясать на оголенной балке. Не получилось - упал и разбился на смерть... Часовню это не спасло: разломали и могилы распахали. Лишь в год канонизации Иоанна, когда прокладывали водопровод, случайно наткнулись на склеп.

Вот что интересно: родственников (из ныне живущих) у о. Иоанна много. Конечно не прямые родственники, а потомки детей его сестер Дарьи и Анны. Дарья здесь жила, Анна вышла замуж за священника и уехала в Холмогоры, а потому все сурские "потомки" - внуки и правнуки Дарьи. Их мать и бабушка, их дед и прадед - лежат по огородом, ничем не обозначена могилка... не по-божески как-то. Как же они пережили-то это?

Об этот говорим с внучатыми племянницей и племянниками о. Иоанна (внучкой и внуком Дарьи Ильиничны) Любовью Алексеевной и Николаем Алексеевичем Малкиными. Живут они в одном доме, разделенном напополам. Всю жизнь в нем прожили, свои семьи имели. А теперь вот он овдовел, она еще в молодости с мужем рассталась по причине его пьянства. Как одинокие соседи, обитают; правда помогают другу в ведении хозяйства.

Любовь Алексеевна вспоминает как ее в комсомол принимали. Это был 37-й год, и на собрании секретарь говорит: "А можно ли ее принимать? Ведь она родня Кронштадтскому..." Непростое время было: мамина сестра, боясь раскулачивания, уехала в Сибирь. Мама их с Николаем (он на десять лет младше и почти ничего не помнит) все время тоже ждала раскулачивания. Но пронесло и в комсомол Любовь приняли - потому что вспомнили: их отец-то, Алексей Семенович Малкин - простой крестьянин, участник Гражданской войны (на стороне красных). А Кронштадтский... давно это было, "мракобесия" наверняка не вернуть...

Ну а что же с могилой?.. Тогда же другое время было. Боялись люди, попробуйте сами пожить в атмосфере, когда назавтра ты можешь пропасть. Когда монастырь прикрыли, насельницы - а их больше сотни было - сначала по квартирам жили. Но однажды приехали какие-то в форме, собрали их - и увезли. Никто так и не узнал, куда. Будто пропали...

...Еще стуча в окошко дома Егора Артемьевича Храмцова, я видел на веранде женщину. Она почему-то не спешила идти открывать. Рискуя быть атакованным собакой (а собаки в Гордецке особенно злые), решился войти во двор - и дальше, в дом. Женщина на веранде даже не обратила на меня внимания. Хозяин был дома. Вида Егор Артемьевич молодцеватого и даже не верится, что он - ветеран Второй Мировой. Был зенитчиком, после тяжелого ранения радистом на передовой. В общем много всего видел. Рассказал кстати, как угадать, в тебя летит снаряд или мимо. Ежели шипит как змея - значит недолет. Свистит - перелет. "Шепчет" - значит в тебя. Это старый солдат пережил на своей шкуре.

За сноху (молчаливую женщину на веранде) извинился. Сказал, что неместная она, диковатая. В отместку внучку показал, Иришку. На вид - ну, натуральная чудь!

- На старости лет внучкой Господь одарил. У сына взрослые дети уже есть, вот, жену молодую нашел и малышку родили...

Хозяин пошел другую свою радость показывать: мотоцикл, переделанный под вездеход. В это время вышел мужик помоложе, в татуировках. И сразу с места в карьер:

- Вы за чудиков что ли узнать?

- Каких чудиков?

- Да, чудь. Чудиками мы их зовем.

- Он много знает. Начитанный. - Егор Артемьевич произнес это с гордостью. - И лесником он был. Егор, расскажи-ка...

Егор Егорович действительно выглядел знатоком. Как минимум говорил он убежденно:

- Вы разве про "золотую бабу" не слыхали? Зарни-Ани она у них называлась. Это было их верховное божество, говорят, из чистого золота. Она около четырех тонн веса. Где она, никто не знает; после битвы пропала. Но ходят слухи, что где-то рядом зарыта...

Все встает на свои места! И перевернутая земля на Городецкой Слуде (наверняка клад искали!), и смысл жестокого сопротивления чуди проясняется. Получается они свое самое святое место защищали, последнее, что у них оставалось... Рискую спросить:

- А сам-то вы... чудик?

-- Дак мы - смесь новгородцев с чудью. Говорят, в деревне Нюхча только чистокровные остались. А может врут...

Место, которое смогло передать волшебную "Жар-птицу" народной культуры молодым, имеет вид печальный. Ну, каноническая русская глухомань! В село Алешня даже дороги нет... А уж о телефоне, медпункте или хотя бы торговой точке даже и воспоминаний не осталось. Мобильная связь здесь не берет, а на телефонные провода связисты поскупились. Да и к чему, собственно, провода селу, число обитателей которого составляет десять душ?

Да... село. Потому что в Алешне когда-то была церковь, а дома располагались в нескольких порядках. Подломила жизнь война. Немцы "похозяйничали" так, что половина села сгорела, а с фронта не вернулось большинство мужиков. В сущности обыденный случай, но здесь горе породило необычайное явление. А именно - алешинские вдовы свершили творческий взлет. Дело вот, в чем. Бабы остались без мужей, молодухи - без женихов. И сталась у женщин одна отдушина: песня. Пели они всегда и везде. На работу колхозную идут - поют, праздники песней отмечают, даже когда хоронят - поют... Кроме советских праздников все старинное почитали. Обрядов в Алешне много было. На Рождество колядовали, Христа славили; на Масленицу с горок с песнями катались; на Сороки пекли "жаворонки" и тоже с обрядовыми песнями; На Троицу "березку завивали", хороводы водили; а на Петров день водой друг дружку обливали да окна соседские в шутку глиной замазывали.

А коли свадеб немного было, восстановили родной алешинский свадебный обряд: разыгрывали его на представлениях. Здешние, алешинские певуньи почитались, их в мир вывозили - показывать красоту русских обрядов и песен. А особенно великолепен был праздничный наряд алешинской женщины. Он и в самом деле уникален: похож на наряд какой-нибудь "шемаханской царицы" из волшебной сказки. Один только головной убор, украшенный бусинками и бисером чего стоит! Состоит этот убор из множества фрагментов, каждый из которых имеет соответствующее название: кичка, пушка, поднарядник, позатылень, ленты, подлобник, кокошник... Добрый час пройдет, пока женщину украсят этим чудом русской культуры. Не меньше двух помощниц надо, чтобы водрузить на голову женщины сей убор. А название он носит: "лобазня". Как видно и с лабазами это было связано, в которых Бог знает чего складировали, и со лбом, который буквально трещит от тяжести.

Конечно "лобазню" далеко не всегда носили. Предназначался он для невесты, причем у каждой женщины, которая готовилась к замужеству, свадебный убор заранее был готов заранее. Женщина носила его по праздником и после свадьбы - до тех пор пока не рожала первого ребенка. После она пошивала себе новый, более скромный убор, который называется "махры". В этих "махрах" алешинские "песельницы" и выступали. А "лобазни" зранили как самую дорогую реликвию. До самой Москвы дошли и там отмечены были! Самыми заводилами среди них были: Домна Иосифовна Челядинова, Евдокия Федоровна Мельникова, Анна Семеновна Митрофанова и Федора Антоновна Клякина. Судьбы у всех были одинаковы. У Домны муж погиб на войне и она в одиночку подняла троих детишек. Евдокия единственного ребенка в войну похоронила, и муж ее тоже с фронта не вернулся. И Федора сына без погибшего мужа воспитывала. Просто удивительно, откуда у этих женщин столько веселых песен и частушек бралось!

Нет уже этих замечательных женщин, в иных эмпиреях они витают. Из этого удивительного ансамбля только двое теперь живы. Первая, Пелагея Власьевна Егорочкина, недавно девятый десяток разменяла. Она была главным организатором, всех на дальние поездки "раскачивала". У всех ведь скотина, хозяйство, оставить стремно. Но теперь она больная совсем, еле ходит - но все собираются они вместе по вечерам. "Посиделки" устраивают. "Они" - это трое всего. Пелагея, супруг ее Михаил Иванович, да соседка Мария Григорьевна Привалова. Маша "молодая" совсем, ей и семидесяти еще нет. Она к "песельницам" еще ребенком припала, уж больно она любит музыку. Но вот тетя Поля (Пелагея Власьевна) еще при живом муже, а Маша, хотя и в дочери годится тете Поле, - вдова...

Пять лет назад ее супруг сгорел. Вместе с домом. Обычное дело - пьяное... Заселилась Маша в соседний, ибо пустующих изб в Алешне достаточно. Кто еще сюда поселится без дороги-то? Маша - алешинская спасительница и "МЧС". У нее конь есть, Чижиком зовут. Единственное не все село транспортное средство. В дождь ли, в мороз, в слякоть - запрягает Маша Чижика в сани или в телегу - и через целинное поле на большак. По нему, к деревеньке Бабенка, раз в неделю прибывает автолавка. На все село Маша затоваривается, все заказы исполняет. Да и хозяин автолавки - человек порядочный, привозит то что попросят. Еще Чижик все огороды в Алешне опахивает, картошку окучивает. Почитай, все село на одной лошадиной силе существует. А ведь еще Маша находит силы корову держать! Конечно и дети есть, они из города тоже привозят продукты. Но что-то все реже и реже они в отчий край наведываются.

Все вместе, под руководством Михаила Ивановича починили недавно в Алешне колодец. Михаил Иванович, хотя он и без одной ноги, еще крепко держит в руках инструмент. Вообще алешинцы гордятся тем фактом, что их село не только песенным было, но и самым веселым. Всё они - даже колхозную работу - радостно делали. Потому что в светлое будущее верили. Впрочем и теперь, когда их всего-то трое (остальные семеро как-то в сторонке держатся), соберутся вместе, и (по словам Маши) "хватанут по сто грамм - и..."

...Здесь обязательно должен обитать Домовой, как в селе Большие Дворища его называют, "Хозяин". Его нужно уважить. Подкармливать молочком (ставя его за печь), разговаривать с ним, ублажать... Так бы и делала Лидия Васильевна Каргина (свои, деревенские зовут ее запросто "бабушкой Лидой" или "тетей Лидой"), ибо все чаще - особенно после смерти мужа - одолевала тоска одиночества. Да вот с недавних пор времени на это стало не хватать.

Впрочем "Хозяина" не забывает, нельзя: обидится и начнет шкодить. По счастью молочко для него есть, ибо скотина на дворе пока не перевелась. А дело, которое поглотило Лидию Васильевну, особенное. Она теперь - ключевой элемент целого проекта, который на казенном языке называется " деревенским туризмом". Сама для себя бабушка Лида это называет "приемом гостей". Согласитесь: как прекрасно приехать в далекое старинное село, зайти в натопленную избу, сесть за стол, на котором и щи, и пироги, и квас, и каша, и чай. Послушать рассказы доброй хозяйки и деревенском житье-бытье. Самому попробовать истопить печь, дров порубить, сходить в хлев и покормить козочек или телят. В общем полностью погрузиться в быт наших предков. И ведь не в музее вы, а в самом что ни на есть настоящем деревенском хозяйстве. Просто - в гостях...

О доброте этой женщины знают многие в округе, и нет ни одного человека, что хоть одно плохое слово о бабушке Лиде сказал. Положа руку на сердце, надо констатировать: традиции русского гостеприимства в русских деревнях утрачиваются. Все от социальной напряженности, от участившихся случаев обмана стариков всякими проходимцами. Но есть еще, есть островки доброты...

Местность здесь удивительная. Когда-то в здешних лесах подвизался старец Иннокентий, который основал на реке Еде пустынь. Иннокентий здешний край от змей заговорил, и почитай пять столетий змей здесь не водится. Всякие "Фомы неверующие" ради испытания специально сюда змей завозили; уползали гады - как ошпаренные! Село Большие Дворища, лежащее на полдороги между городом Грязовцем и лесным поселком Вохтога, по нынешним меркам немаленькое. Здесь в лучшее время было 92 жилых дома. Народ считался зажиточным: все в округе на быках пахали, а здесь - на лошадях. И мастеров было много. Жаль, все уже умерли. Сейчас в 60-ти домах проживает ровно 200 человек. Есть школа, начальная. Я зашел в нее. Школа представляет собой стандартный щитовой домик на две квартиры. В одной квартире, поменьше, живет учительница. Во второй учатся дети. Детишек всего-то трое: одна девочка учится в третьем классе, два мальчика - в первом. Перспективы определенные имеются; есть в селе детишки дошкольного возраста. Но в общем больше трех детей одновременно в здешней школе не будет. А потому учительница очень боится что школу таки прикроют. Беда, что колхоза здесь нет, нарушился. Потому и молодежи мало.

Хотя дом с мезонином (он самый большой в селе) очень старый, Лидия Васильевна про него знает все. Построил его в 1905 году единоличник Василий Ефимович Гогин. Он на "шканах" построен, деревянных соединениях без единого гвоздя. Бревна огромные, на долгие века положенные. И все здесь повадно, ладно. Поветь - громадная, подпол - просторный. И не продувает, и душно не бывает. Каргины купили его в 63-м году у наследников Гогина, когда решили расширяться. По словам бабушки Лиды, здесь "раисто", то есть будто в раю. Здесь две печи, в которых не только пища готовится, но даже баню можно устроить. Нутро-то у печи просторное, даже крупный ребенок во весь рост встанет! К бабушке Лиде многие приходят только для того, чтобы в печи попариться. Еще позавчера она в печи мыла своего пятимесячного внучатого племянника Данилку. Печка не только парит, но и лечит. В народе говорят: "Напаренный листочек вырастает". В горнице, к матице подвешивалась когда-то зыбка. В ней первые месяцы жизни последовательно провели шестеро родных детишек бабушки Лиды. В общем все родное, все близкое.

Жизнь у Лидии Васильевны сладкой не была. Замуж вышла рано, за красивого здешнего парня Алексея. Он был уважаемым человеком, с высшим образованием, инженер. Она - простой дояркой, из бедной семьи (ведь мать-то их двоих с братом в одиночку после войны поднимала). Но, глядя на мужа, стала учиться. И выучилась на ветеринарного фельдшера. Сначала муж в учебе помогал. А после Лида во вкус вошла и сама осиливать стала. Когда аттестации проходили, случалось, что обгоняла мужа в учебе. Тогда он напивался (а в последние годы он пил много), ворчал: "Ты, деревня, сдала на пятерку, а я, интеллигент, на тройку! Да как ты такое себе позволила!..". Позже, когда парализованный после инсульта лежал, а Лидия Васильевна его выхаживала, прощения просил. А она Бога молила, чтобы ее простил...

Трое их детей умерли во младенчестве. Не было в селе хорошего доктора, и каждая эпидемия даже легкого гриппа "забирала" несколько малышей. Один сын трагически погиб на железной дороге. Но двое детей, слава Богу, живы и здоровы. Сын Евгений работает в лесхозе, дочь Людмила, как и мама, - ветврач. Оба живут в Грязовце. Зато детей своих на отдых посылают к бабушке. Всего у Лидии Васильевны шесть внучек! Ну, не счастье ли?

Лида в молодости отчаянная была. Никому не кланялась, никогда ни у кого ничего не просила. Лидия Васильевна вспоминает: как-то, только после войны натаскала она домой соломы с колхозного поля (все скотиной свой спасались, а кормить было нечем). Так почти все поступали, жить-то хочется. Бригадир по фамилии Савинов прибегает: "А ну тащи назад, я тебя в тюрьму посажу!" Так Лида как его хватанет, как скинет с крыльца: "Получай, черт, все рано сидеть!" Но бригадир не зловредный был, понимающий крестьянина. В войну он председателем в здешнем колхозе был, так при нем никого не посадили. А уж когда Лида специалистом стала, все прониклись к ней особенным уважением: она хорошо скотину лечит. Легкая у Лидии Васильевны на животину рука.

...То ли "день гостя" сегодня, то ли такое ежедневно происходит - не знаю. Только за час, пока о. Георгий показывал свою "епархию", познакомится пришлось и с районным криминальным авторитетом, и с семьей, приехавшей погостить из Германии, и предпринимателем из Питера с золотыми часами, инкрустированными бриллиантами. Все приехали к о. Георгию по делам духовным. И каждому, надо отдать должное батюшке, он уделил внимание. Естественно, и мне, грешному, тоже.

Особенно меня впечатлил, конечно, криминальный авторитет: весь изранен, с изуродованной рукой и подергивающейся головой. Мне позже рассказали, что его и взрывали, и резали, и расстреливали - но он оказался в малой части счастливчиков, вырвавшихся из горнила 90-х живым. Вел он себя пристойно и даже богобоязненно. За тюремным сленгом прочитывался недюжинный интеллект и даже внутренняя интеллигентность.

Чтобы пройти в дом к батюшке, надо ну, о-о-о-чень низко поклониться. Кусты в палисаднике настолько разрослись, что буквально застят путь. "Пусть все будет естественно" - такое кредо у отца Георгия. Про батюшку мне заранее рассказали, что он оригинален. И немножко юродивый. Я увидел усталого и больного человека, который только что вернулся со службы из далекого села. О. Георгий готов был упасть от изнеможения, это было слишком заметно. Но, как только появились гости (включая и меня, грешного), о. Георгий будто скинул с себя груз - и пошел показывать достопримечательности храма и погоста.

Все показал - от надписи, оставленной фашистом во время войны на стене колокольни (немец согласно преданию пожалел деревянный храм и не сжег его) до языческого истукана на кладбище, которому не меньше тысячи лет. "Свято место пусто не бывает..." - Опять коротко и снова в точку. Конечно можно было бы корить немца за то что на стенах храма писал. Нехорошо все-таки. Но факт, что автор надписи пропал без вести и его дети имеют теперь только одно материальное свидетельство об отце, сгинувшем в холодной России. Говорят, они приезжали, плакали...

Языческий истукан повержен. Лежит среди могилок неприкаянный, забытый. Повалили его еще до о. Георгия, а он лишь следует своему принципу о естестве.

Предыстория священства Георгия Здравковича Мицова в Теребенях такова: до него здесь за восемь лет сменилось пять священников. При одном из них пропала чудотворная икона, перед которой молился за победу в Отечественной войне 1812 года Михаил Илларионович Кутузов. Батюшка с матушкой здесь служат уже больше двадцати лет. Более того: он единственный в районе сельский священник. Никто не хочет в деревню! В смысле, служить, трудиться, а не отдыхать. Может потому-то чудачества о. Георгия и терпят наверху.

О. Георгий можно сказать, "всемирный" батюшка. Духовные чада у него в любой части света есть, возможно даже и в Антарктиде. Да и судьба его необычна. Нонконформист, бунтарь, философ. Рассказывает на первый взгляд неправдоподобное: "Как-то мы на углу Пестеля и Литейного пивали кофе и Ёсей Бродским, и я благодарен ему за слова: "Если мне рот забьют глиной - я все равно буду славить Бога..." Но все это правда. Батюшка (когда еще не был таковым) со многими пивал - и не только кофе. Искусствовед, реставратор - но уехал в далекие Теребени, стал священником. Правду батюшка сказал еще когда храм показывал, как всегда кратко и предельно ясно:

- Либо ты выигрываешь в силе и проигрываешь в расстоянии, либо наоборот.

- А что такое - сила?

- Благодать...

Принцип священства о.Георгий почерпнул, когда служил в армии. Подтягиваешься на перекладине, уже сил нет, чтобы последний рывок совершить, сержант тебе пинок сапогом под зад - Р-р-раз! - и ты подбородок вознес над перекладиной. Как раз этого удара и не хватает... Потому-то батюшка и называет себя "сержантским сапогом".

Только устал, устал батюшка. Когда собирались ехать к нему, народ рассказал, что о. Георгий слег в больницу, тяжело заболел. Оказалось, всего лишь на обследование ездил. Злым языкам похоронить человека не терпится... Попросил батюшка, чтобы с матушкой поговорили, она лучше его расскажет. Тем более что двадцать третью Пасху они здесь справляют исключительно благодаря ей. О. Георгия первые годы на приходе не оставляла мысль удрать - и только силами и стараниями Валентины Вениаминовны они все еще здесь.

Матушка была не в духе. Тем не менее рассказала, как они с батюшкой познакомились. Оказалось, а Александринском театре, на сцене. Она познавала искусство снизу, Георгий - сверху. То есть она сцену подметала, а он был рабочим сцены, декорации подвешивал. Валентина - тип женщины, который только и подходит такому как Георгий. Он выдающийся человек, но и пил он тоже "по-выдающемуся". Хотя и батюшкой - и матушка в этом убеждена - о. Георгий был с рождения. Благодарна матушка и детям (а у них два сына - Петр и Олег). Именно они в 91-м году, в дни путча, нашли под церковью склеп, в котором покоятся останки родителей великого полководца Кутузова.

Дети уже выросли. Один преподает в университете. Второй, Олег был дома, что-то делал на компьютере. Он все больше помалкивал, но, когда матушка окончательно потеряла ко мне интерес (уж слишком скучные вопросы ей задавал), попросил чтобы написанную статью перед публикацией я прислал ему на рецензию. Что ж , цензора иметь в семье тоже неплохо. Но и в храме тоже неплохо иногда прибираться: полы там явно немыты давненько. Еще Олег дал диск - с записями передач об о. Георгии. По видимости цензурой они были одобрены.

Я просмотрел. Красивые сюжеты. Воскресенская церковь оказывается никогда не закрывалась, намоленная она, иконы в ней замечательные, XVIII век. Когда-то иконы были профессией искусствоведа Георгия Мицова (он тогда работал в Русском музее). Всякое Мицовы здесь пережили; случалось, что отбивались от грабителей, покушавшихся на святыни. Но напряг один момент разговора. Корреспондент: "Прихожане со всего мира, телефон разрывается... а местный мужик к вам не идет..." О. Георгий: "Очень у них занижена самооценка. Он хочет счастья мгновенного: либо стакан заглушить, либо..." В общем ушел батюшка от ответа - почему "мужик" к нему не идет.

Вспомнилось, матушка мне говорила, что у них в храме прихода нет, а есть только "приезд". Священник с мировым "приездом" и нулевым приходом... Это ж получается интернациональный скит какой-то! А что же люди, которые здесь живут?

Николай Васильевич Алиферов (деревенская кличка - "Марыночкин") закладывая в "горен" горшки, рассказывает про богатство Синего колодца - глину. Она хотя и глубоко залегает, в шести метрах, зато разнообразная, что очень важно в гончарном деле. Есть например черная глина, "гадюка". Имеется глина красная, желтая, голубая, "яркая". А главная в гончарном деле глина - "мыла", серая глина, отличающаяся особой липкостью и трудно смываемая с рук или одежды. Хитрость в том, что для горшка одна глина не подходит, нужно смешение, но в любом случае "мыла" - главная составляющая.

Глина привозится в дом и кладется в специальное обложенное кирпичом помещение под полом, такое имеется в каждом сенеколодезском доме - "ямка". Здесь глину заливают водой и начинают "качать". "Качание" - приготовление глины, доведение ее до пластичного состояния. Ее и бьют громадными деревянными "толкушками" или "куками" (это называется "платцевать"), и "сныткуют" (переминают), топчут ногами. После, когда чувствуют, что глина стала достаточно пластичной, "кочевило" достают яз ямки и начинают доводить до ума на скамейке. Кусок глины сотни раз пропускают через руки, чтобы очистить ее от малейших камешков, древесных стружек или другого мусора; иначе горшок при обжиге треснет. После уже глина попадает на гончарный круг, где она приобретает знакомые нам формы.

Здесь, в Синем колодце традиционны два глиняных предмета быта: "махотки" и "кувшинчики". Первые для супа, вторые - для молока. Меньшим числом делают гончары "макатры" (горшки), крынки, миски, цветники, пасочники (паски печь), копилки и кубышки (что-то типа термоса). Готовые изделия сначала высыхают на "пятрях", деревянных сооружениях, а после их обрабатывают свинцом. Про последнее вещество говорить непросто, ведь вредная штука; однако используют свинец далеко не первый век, он дарит горшкам великолепную эмаль, делая их вечными (при условии аккуратного использования) и водонепроницаемыми.

Елиферов из послевоенного поколения, моложе Снытко аккурат на десятилетие. Но ремесло они осваивали в одно время и по все той же "обездоленной" причине. Отец с фронта не пришел мать только игрушки умела лепить. И пошел Колька Елиферов к соседям - смотреть. Сосед по кличке "Бабех", знатный гончар, говорил: "Будешь смотреть и запоминать - ничего у тебя не выйдет. Руками надо ремесло осваивать... Давай-ка нам глинку качай!" Стал Колька глину мять да топтать. А пойдут соседи обедать - он за круг.

"Бабех" пояснял: "Умей чувствовать стенку горшка. В руках у тебя должна быть система, как у скульптора..." Это значит, нужно уметь стенку выдерживать толщино в 2-3 миллиметра и не продырявить изделие. И дальше мастер учил: "Садишься за круг: руки работают, ноги работают, а туловище - монолит. Когда кувшин делаешь - даже дыхание затяни..." Примерно так же Елиферов учит нынешних детей. Жаль слабенькие они, ручки тонкие, спинки сутулые. Куда уж им глину "качать", суметь бы только горшок на круге вытянуть! Впрочем мастера всегда ворчат на учеников...

Николай Васильевич вообще-то всю жизнь работал в колхозе трактористом. После войны кустарей за тунеядцев считали, преследовали. "Горены" сельсовет ломал, запрещал использовать свинец. Может он и вправду вредный, но к примеру бабушка Елиферова прожила 102 года, хотя тоже свинец жгла да мазала им горшки. Свинец-то во время обжига в химическое соединение переходит, в чистом виде его не остается. Большое умение нужно, чтобы приготовить свинцовый порошок. Металл пережигать надо, через сито просеивать, с солидолом мешать. А еще медь пережигать можно, или чугун: они особый оттенок горшкам придают. В общем непростое это дело, но в итоге красиво получается, товарно.

Пока Елиферов на своем тракторе на работе, в поле, глину готовила жена, Анна Даниловна. Получалось, вся черновая работа на ней. А обжигали в выходной, коих у колхозников всегда мало. Возили горшки продавать в Новозыбков, Климово, Святск, Клинцы. И так делали многие, несмотря на "партейную" борьбу с горшечниками. Сейчас география продаж снизилась: "подсобил" Чернобыль. Некоторые населенные пункты остались лишь на карте, однако люди в здешнем регионе еще есть, помирать они не собираются, а значит на горшки еще найдется свой потребитель.

Гончарное дело - семейная работа. Один "качает", другой "притирает", третий "сныткует", четвертый за кругом сидит. Нанимать приходится посторонних людей только для копания ямы: чтобы до глины сорта "мыла" докопаться - а это яма 3 на 3 метра и глубиной в 6 метров - сколько же надо грунта выбросить! И ведь это в воде по колено, в грязи... Самое ответственное - заложить правильно горшки в печь - чтобы они не потрескались и не покоробились. Эту работу выполняет самый опытный. Здесь же не фабрика с муфельными печами, "горен" топится дровами. И не дай Бог, если на горшок капнет хоть одна капля дождя! Треснет изделие - наверняка. "Горен" топится медленно, температура поднимается постепенно. Всего процесс обжига длится не меньше 14 часов, зато при удачном обжиге какой праздник - вынимание на свет Божий трехсот горшков (именно столько вмещает печь)! Кирпич в "горене" после четырех обжигов оплавляется, ее надо перекладывать.

В общем у гончара в работе не только гончарный круг (а то мы привыкли его только за кругом видеть), но и десятки других не менее важных приспособлений. Впрочем Николай Васильевич счастлив тем, что пока здоровье позволяет ему заниматься глиной. Пока он горшки делает - живет. Застал я в доме Алиферовых маленькую девочку Настеньку. Оказалось, она правнучка "Марыночкина". Наверное великое счастье - дожить до правнуков и даже покачать их на руках. Но Николай Васильевич немного другого мнения: счастье для него - когда правнучка увидит прадеда за гончарным кругом или в "горене" при закладке. Вот уж победа - так победа над злой игрой рока!

Название "Лапракасы" происходит от древнечувашского: "грязь". Впрочем Лев раскопал, что "лапрой" когда-то называли хорошие земли, чернозем. Лапракасы действительно на хороших землях стоят, благодатных. И память предков здесь чтят. Сохранилась легенда, согласно которой около 900 лет назад здесь, на речке Выла, у родника с чистейшей водой встретились он и она - Менти и Миленти. Они полюбили друг друга, женились, поставили дом и стали плодить детей. Так родилась деревня.

Родник, исторический и духовный центр деревни, благоустроили, построили "валак шырми" (деревянное обрамление, желоб). Теперь очередь за парком, за облагораживанием территории. Колхоз за зерно и сено нанял местных мастеров, которые уже начали ставить ограду. Руководит работами Лев, хотя он - всего лишь руководитель местного народного ансамбля "Вирьял" (переводится как "верховые чуваши"). В нем участвуют работники культуры, педагоги и колхозники. В общем-то все те, кого в свое время колхоз посылал учиться. Во многом Лев Иванов - лидер деревни; во всяком случае за советом или помощью все идут к нему, хотя Лев еще молод и не походит на "старейшину".

Живут Ивановы почти рядом с родником, на улице... Иванова. Она названа в честь родного дяди Льва, Петра Иванова - фронтовика, офицера, послевоенного предколхоза. Конечно надо учитывать, что Лапракасы из Ивановых состоят на треть, но все-таки проживание на улице в честь дяди обязывает к чему-то большему, нежели добывание хлеба насущного. Хотя и от хлеба в семье Ивановых не отстраняются: держат шесть свиней, хряка, поросят на откорме, корову, 25 пчелиных семей. На земле выращивают ранний картофель, в конце июня его уже продают. Для семьи работников культуры подворье - даже не приработок, а средство к существованию. Впрочем Лапракасы - село трудолюбивое, здесь и по пять коров держат; это у Льва много времени отнимает организационные и творческие работы, впрочем и при таком темпе жизни Ивановы собираются развивать подворье, даже недавно в рамках нацпроекта "сельское хозяйство" взяли льготный кредит, 300 тысяч на пять лет - целевой, для того, чтобы число коров довести до трех, а свиней - до дюжины. Жаль, на пчеловодство кредитов не дают - Лев бы и количество ульев увеличил бы раза в три.

Живут Ивановы на два дома: сейчас все обитают в старом, отчем доме Льва, готовятся переехать в новый, который строят уже восемь лет; осталась отделка, хотя она - самое дорогое дело. Ведь песок, щебень в деревне бесплатно добываются. Алюминий для крыши Лев заранее припас, еще при советской власти. А работа - особенная статья. В Чувашских деревнях живо такое понятие: "ниме". Что это значит: собрался хозяин строиться - он идет по улице и поет: "Ни мене, ни мене!.." У него дома угощение наварено-нажарено, материал заготовлен. И мужики собираются у хозяина - и за два дня ставят сруб. В случае с Ивановыми - им кирпичные стены тридцать мужиков за три дня подняли. А дом - двухэтажный, с громадным подвалом для зимовки пчел. По сути имеет место традиционная сельская община - со взаимопомощью и совестливым отношением к односельчанам. Жаль, что в русской деревне такая традиция забыта... Даже и при такой подмоге дом уже обошелся в миллион; все деньги - доход с личного хозяйства. В Лапракасах, видно, не действует издевательский российский закон, согласно которому земля делает только горбатым.

Конечно если бы не стройка, Лев бы больше успел. Например он увлекается народными музыкальными инструментами, умеет делать "ккар" (длинную трубу - как у гуцулов), "шопор" (своеобразную чувашскую волынку). Учился у одного старого мастера; и хорошо еще, что успел перенять, ибо мастера к сожалению слишком часто уносят свои секреты в могилу.

Семья Ивановых немаленькая. Кроме Льва и жены Натальи это трое их детей: 16-летняя Анастасия, 15-летний Алексей и полуторагодовалая Александра. И еще две бабушки: мама Льва Анна Алексеевна и мама Натальи Елена Александровна Смирнова. Первая из бабушек - пенсионерка, на ней домашнее хозяйство. Вторая - действующий работник культуры, она руководит детским фольклорным ансамблем "Салам", а так же ведет кружок чтецов. Наталья - хореограф народного ансамбля "Латус". А еще ведь существует семейный ансамбль Ивановых - "Выйкат" ("клад"); особенно Анастасия на творческом поприще продвигается - призы на конкурсах песни берет. Распределены дела и по хозяйству: корова полностью на старшей дочери, свиньи - на сыне. Еще и пчелами Алексей занимается, в особенности когда отец в творческой командировке.

Елена Александровна приехала из другого района, у нее умер муж (отец Натальи - он тоже был человеком искусства, замечательным баянистом, преподавал музыку в школе) и одной в деревне оставаться не хотелось. Много хозяек в одном доме - пища для конфликтов. Лев считает, что в его доме ссор быть не может:

- Нам поначалу говорили: "Три медведицы в одной берлоге не уживутся..." Я отвечал: "На них медведь есть..." У меня в генах сидит: последнее слово должно быть за мужиком. И у чувашей принято так. Хотя я заметил, что мужики у нас отходят от хозяйства, от экономики. Говорят, когда-то у чувашей царил матриархат, это отражено в праздничной женской одежде: девушки носят "тухью", женщины - "хушку". Они похожи на боевой шлем. А на груди - "тенге" - как защита воина. Может, опять "амазонки" возвращаются?..

У Ивановых издавна так принято было: имена детей начинаются на одну букву. На "А" - дети Натальи и Льва, на "Л" - дети Анны Алексеевны. Лев был пятым в семье, "поскребышем". По-чувашски это звучит "юман савал" ("клин дубовый"). Последний ребенок как бы выбивает всех - а сам остается. И это действительно получилось так: брат и сестры Льва уехали в города, а он, как и положено младшему, остался с престарелыми родителями. Жаль только отец, заслуженный механизатор Алексей Иванович Иванов, мало пожил. Механизаторы вообще редко доживают до пенсии.

Это у Натальи все логично: она сама - дочь работников культуры. Лев - сын сугубых колхозников, да и его старшие брат и сестры тоже не имеют к искусству никакого отношения. Просто у Льва сложилось так: он был секретарем комсомольской организации в школе, активным, неравнодушным к судьбе своей деревни. А, когда колхоз посылал его учиться, колхозным стипендиатом делал, Лев рассудил: "Что ж... комсомол - почти та же культработа. Петь я умею, а вот с танцами проблема..." И поступил он в кульпросвет, на хореографическое отделение. Там же и познакомился со своей будущей супругой, которая тоже на хореографа училась. Впрочем могло все иначе повернуться - Лев землю любит, он и агрономом мечтал стать.

Создающийся парк у родника в Лапракасах станет духовным центром, святым местом. Лев планирует там проводить бракосочетания, крещения, юбилеи. И древние, полузабытые обряды тоже вспомнят. Это "Сара Чуке" (жертвоприношение пивом), "Шив мимере" (жертвоприношение духам воды киселем). Кто-то скажет: "Язычество разводят..." Лев убежден в том, что речь идет о сохранении традиционной культуры:

-- ...Кем мы будем, если не будем знать наших традиций? Но самое главное мы через все власти пронесли: общину. Я пройду в три часа ночи - наутро вся деревня будет говорить: "Лева ночью ходил по деревне..." Это и плохо и хорошо. В деревне существует общее мнение, с которым надо считаться, коллективный разум. Один человек может быть дураком. Много людей - это мудрость...

...Звонаревка - не родное село Марии Филипповны. Сюда, к дочери Нине она переехала из родного села Старая Полтавка после того как скончался супруг, старый фронтовик. У дочери селиться не стала - обузой не хочет казаться - купила себе домик. Он хоть и малюсенький, зато прочный, еще немцами построенный. Ведь Звонаревка - село, основанное поволжскими немцами, когда-то оно называлось Шталь. Только немцев в войну выселили в Сибирь, а в зажиточное село навезли беженцев. Впрочем последние не подвели: они трудолюбивы, а здешний колхоз считается одним из самых сильных в области. Есть у Марии Филипповны и еще одна дочь, Раиса, она в Саратове живет. Она тоже к себе звала, но деревня ей милее, да и привыкла она что-то всегда делать: город приучает к лени, а лень, как известно, - ближайшая дорога к могиле.

Ровесницы к ней всегда относились по-свойски: "Маша, Маруся, Манечка..." А она так скромно себя ведет, что до последнего момента и не знали односельчане, что их "Манечка" - знаменитость. В Звонаревку корреспонденты приезжают - и не в правление колхоза или в школу идут, а к Лиманской, в ее приземистый домишко. Иные бы позавидовали (что ж делать - в России так принято...), но Мария Филипповна - такой человек, который не вызывает нехороших чувств. Она рождена чтобы примирять...

Родилась Маша Лиманская в Сталинградской области, в Старой Полтавке. Войну встретила, уже в колхозе работая, но в 42-м в село приехал представитель военкомата, собрал девушек и сообщил: "Парней повыбивало, нужна, девки, ваша помощь... Ах, не знал я, что пацанок придется уговаривать!.. Ну, что красавицы: кто в добровольцы?" В добровольцы записались все. Маше было 18 лет.

Их подразделение называлось: "ВАД-15". Почти что: "В Ад..." Хотя эта аббревиатура расшифровывается как "военно-автомобильная дорога", очень скоро они поняли зловещее совпадение. Вроде бы служба военного регулировщика дорожного движения проста: поднял красный флажок - стой; желтый - разрешено двигаться. Однако стоять приходилось на стратегически важных участках, которые фашисты стремились изничтожить всеми возможными средствами. Их, юных девушек, поставили у моста через Дон в районе города Батайск. Водители вначале удивлялись виду девиц, ведь в начале войны движением регулировали мужики. Но скоро привыкли и весьма радовались улыбчивым лицам, будто бы освещавшим суровые дороги войны.

Первым для Маши тяжелым испытанием было двухстороннее воспаление легких. Еще на марше, под дождями подхватила. Молодой организм справился с напастью, и она очень скоро заняла свой пост. Дождей и прочих ненастных явлений впереди ждало много, но очень скоро Маша постигла великое преимущество ненастья: вражеская авиация в дождь не летает и можно перевести дух.

Во время налетов они не уходили с поста по двум причинам. Первая: командир запрещал. Вторая одновременно горька и смешна: девушки боялись вовсе не смерти, а... уродства. И Маша, и ее подруги не рисковали убегать под опору моста потому как очень на хотели, чтобы их придавило. Боязно было лишиться руки или ноги; а если уж и доведется погибнуть - то лишь бы без мучений. Об этом девчонки-комсомолки просили Боженьку всякий раз перед тем как заступить на пост. Мост немцы все-таки "завалили", переправа осуществлялась по понтонам, и проблема исчерпалась сама собою: прятаться стало просто некуда.

В иные дни бомбили по шесть раз в день. Хоть часы сверяй - через каждые четыре часа. Помнит Мария Филипповна одну роковую ночь. Кругом взрывы, огонь, крик, все бегут в укрытия, а Маша стоит. Нельзя сказать, что Маша не боялась. Очень страшно было - аж душа в пятки уходила. Но пост-то нельзя оставить, иначе за дезертирство сочтут. Тут грузовик едет прямо на разбомблённый мост. Шофёр обезумел, в лобовое стекло видны его округленные глаза. Она изо всех сил сигналит фонариком -- стой, мол, нельзя сюда! Бросилась наперерез... и очнулась уже на земле. Грузовик задел её бампером.

Два месяца в госпитале с гипсом пролежала - и снова к себе в "ВАД-15". После Сталинградской битвы они попали в Крым. В Симферополе снова пришлось разминуться со смертью: едва выскочили девчонки из грузовика, как бомба напрямую попала в кузов - разворотила весь! Вообще страшный был период, дороги были буквально усыпаны трупами немцев, наших, беженцев... А убирать-то было некому, ибо развивалось стремительное наступление.

Потом были Белоруссия, Польша, Берлин... В Белоруссии Машу свалила Малярия; лежала в полевом госпитале, и умерших от этой коварной тропической болезни выносили одного за другим - не было лекарств. Уже когда Маша была в забытьи, приснился сон, будто она падает из окна, а ее подхватывает какой-то незнакомый танкист. Подруги тут же заявили: ну все, теперь ты должна выздороветь: танкист - это к добру. "Мы уже три трупа от лихорадки вынесли сегодня, -- сказал седой, усталый доктор девочкам, привезшим полуживую Машу в госпиталь, -- и эта не жилица. Лекарств у нас нет, лечить нечем. Далеко не уходите, попрощаетесь по-человечески..." Этот разговор услышала полевая медсестра, лежавшая на соседней кровати. Она рассказала девочкам, что у нее в полевой сумке есть одна ампула необходимого препарата...

...На гражданке Маша Лиманская большую часть трудовой жизни трудилась санитаркой в хирургическом отделении.

- В больнице, где я работала, лежала учительница, -- вспоминает Мария Филипповна. -- Она выписывала журнал. Как-то говорит мне: "Манечка, да тут твою фотографию напечатали". Действительно, я с флажками на посту у Бранденбургских ворот. Но знаменитой я себя никогда не чувствовала. В Москву на парад меня не приглашали, в политику не звали. Правда, местная власть недавно телефон провела. Могу внучке и правнукам в позвонить. Разве я не счастлива?.." В проведении связи вообще-то помогла вовсе не власть, а сердобольные журналисты из районной газеты "Воложка". Известно ведь, что все в нашей стране надо вырывать с кровью...

Про такие фотографии говорят - "облетела весь мир". Вначале ее публиковали в "победных" газетах, затем на обложках журналов и книг об истории войны. В снимке девушки-регулировщицы, лихо управляющей движением военного транспорта весной 45-го года у Бранденбургских ворот Берлина. Мир тогда увидел не просто профессиональную удачу военного корреспондента Евгения Халдея, а документальное свидетельство победы над фашизмом. В 82-м Халдей прислал ей эту фотографию и другие свои снимки, сделанные в Берлине и Потсдаме, в том числе и фото со Сталиным, Трумэном и Машиным знакомым Черчиллем.

Вообще в те счастливые дни их, девчонок у Бранденбургских ворот, фотографировали много. Всеобщая эйфория, ощущение неимоверного счастья, весны... И никакого Халдея она вовсе не запомнила.

Запомнилось другое. После взятия Рейхстага девушек перевели на этот почётный пост в самом центре города. Почему именно их, ясно из их группового снимка: ну, прям модели, видно, что выбирали не уродин! Однажды возле Маши остановился грузовик-полуторка. "Сестрёнка, победа!" -- радостно выкрикнул водитель, и к её ногам упали пачка папирос и какой-то свёрток. "Зачем, я ведь не курю?" -- растерялась девушка. "Извини, сестричка, другого подарка нет", -- донеслось из отъезжавшей машины. Маша развернула свёрток и ахнула -- под обёрткой оказались красивые женские туфельки. Жаль, в подвале, где жили девчата-регулировщицы, случился пожар, сгорели все вещи, письма из дома, фотографии и те самые туфельки.

Ну, а самое знаменательное событие победных дней - встреча с Черчиллем. Девчонки знали, что мимо них будет проезжать кортеж английского премьера. Когда проехали мимо мотоциклисты, черная легковушка остановилась. Из нее вышли несколько человек, в том числе толстый человек, которого Маша видела на газетных карикатурах. Черчилль, как и положено, сжимал в зубах сигару. Через переводчика премьер поинтересовался у регулировщицы, не обижают ли девушек английские солдаты?

- Пусть только попробуют обидеть, наши солдаты нас защитят, - ответила Маша.

Черчилль выслушал перевод, как-то задумчиво улыбнулся и уехал.

Потом часть перевели в Потсдам - регулировать движение во время международной конференции стран-победительниц. На постах стояли вместе с союзниками которые показались Маше недотепами: сразу вешали оружие на ветки, а сами растягивались на матрасах, которые загодя приносили из полуразрушенных домов, накрывались одеялами и откровенно дрыхли. Те, кому не спалось, подходили: "Герл, чейндж: давай винтовками меняться!" У русских дисциплина была, Маша даже не отвечала на такие непристойные предложения. Да и вообще война бойцов Машиного подразделения была целомудренной.

Когда в августе 45-го прощались со своим командиром, капитаном Антоном Гудзеватым, тот у них прощения просил: "Не обижайтесь, девчонки, что гулять вам не давал, личной жизни не позволял..." А они зла-то не держали. Ведь благодаря заботам товарища капитана они все дожили до Победы. Да, ранения имели многие, но все - с руками, ногами, лица не изуродованы... Только одна из них, интеллигентная Сашенька с ума сошла. Остальные, деревенские девчонки, страшные картины войны как-то пережили. Или благодаря инстинкту сохранения не пропустили сквозь свои сердца?

И расстались Маша Лиманская, Валя Беспалова, Аня Кравченко, Шура Гладкова, как выяснилось, навсегда. Переписывались они много лет. Но так и не встретились. В последние два десятилетия фронтовые подруги одна за другой переставали отвечать. Последняя, с кем Мария Филипповна переписывалась, - Валя Беспалова, жившая в Волгограде. Но и от нее уже пять лет писем нет...

...После войны у Маши было неудачное замужество. Мужчин, ясное дело, осталось немного и с молодым лейтенантом она сошлась без любви. Едва родила двух дочерей, семейная жизнь не заладилась настолько, что пришлось расстаться. Детей поднимала сама, и, надо сказать, дочери выросли вполне достойными людьми. Лишь когда девочки подросли, Маша встретила, наконец, того, с кем в любви и согласии прожила 23 года. Виктор Иванович сам был фронтовиком, танкистом, между прочим. До последних, можно сказать, дней, уже оставив работу, муж помогал ей - колол дрова, приносил воду... Так, много лет спустя сбылся сон, приснившийся в госпитале во время войны.

Теперь, спустя десятилетия, Мария Филипповна убеждена, что не она, наверное, тогда добровольцем пошла на фронт, а какая-то другая девушка. Это было ужасно. Особенно в память врезалась такая картина: под Брестом женщине, разведчице, наш танк, неудачно сманеврировав, перерезал ноги. Она кричит своему провожатому: "Ваня, родненький! Добей меня!.." Конечно же, не добил, выстрелами остановил полуторку, погрузил раненую кузов и машина укатила в госпиталь. Кто знает, как закончилась эта драма... Как и десятки других драм фронтовых дорог, свидетелям которых Марии Лиманской довелось стать. Однако факт: русские своих не бросали. В отличие от немцев, кстати. Еще одна картина стоит перед глазами: всплывающие их выходов Берлинского метро трупы детей, женщин и стариков. Гитлер приказал затопить собственный народ... Сколько в наших головах с тех пор поменялось... Глядя по телевизору на картины взятия Грозного замой 95-го, Мария Филипповна рыдала...

Одна внучка Марии Филипповны теперь живет в Германии. Она вышла замуж за местного, коренного поволжского немца, и они переехали в страну, которую когда-то победила Мария Лиманская. Да еще волею судьбы символом той Победы стала! Недавно внучка присылала фотографию: она с тремя детьми (правнуками Марии Филипповны) у только что отреставрированных Бранденбургских ворот. Приглашала в гости. Очень Марии Филипповне хотелось посетить места юности, но тогда, после операции, более ноги. Не поехала. Зато послала дочь. Та привезла сувенир: Бранденбургские ворота, сделанные из... шоколада. Вместе с подругами их съели в день Победы.

Наверное, избушка Марии Филипповны по сравнению с домами, в которых живут побежденные немцы, выглядит убого. Да и пенсия, которую она получает в ранге участника войны, невелика. Откровенно сказать, ефрейтор Лиманская получает пенсию, приблизительно в десять раз меньшую, нежели ветераны СС. Впрочем, четверо внуков и семь правнуков - тоже своего рода богатство. И разве прожитая достойно жизнь - не капитал?