Трубчевск

Земля Бояна

По утверждению ряда ученых - Трубчевск, город, чья история начинается еще в первом тысячелетии, признан родиной певца Бояна. “Слово о полку Игореве” буквально испещрено славицами в честь Бояна:

“...Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекающется мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы...”

В общем, Боян - тот самый гражданин, который “растекался мыслию по древу... Есть те, кто оспаривает подлинность “Слова...”, и соответственно утверждает, что Боян - вымышленный персонаж, но местный, трубчевский историк Н.Г.Тихонов провел оригинальное исследование, результатом которого стало абсолютное утверждение: Боян был!

Его роль можно было сравнить с ролью Гомера для Греции (с той только разницей, что реальность Гомера не доказана по сию пору). Про Бояна, “певца старого времени”, говорили многие, даже несмотря на то, что до наших времен дожила лишь слава о певце-сказителе, а вот ни одного его произведения не сохранилось; но реальное доказательство существования “вещего Бояна” обнаружилось относительно недавно. Ученые расчищали росписи Софийского собора в Киеве и наткнулись на древнюю надпись, согласно которой Мария Мстиславовна, супруга князя Всеволода, купила всю Боянову землю и заплатила за нее 700 гривен, причем одна десятая часть этой суммы, “церковная десятина”, внесена была собольими мехами. Землю продала вдова Бояна и вырученная сумма, надо сказать, была равна годовому доходу нескольких городов. Где именно находилась эта земля, историки так с точностью и не дознались.

По мнению Тихонова Боян был “хотью” - близким другом князя Олега Гореславоваича, современники считали певца прямым наследником языческого бога Велеса. Судя по тому как старательно его воспевает безвестный автор “Слова о полку Игореве”, Боян считался своего рода авторитетом в деле стихотворчества. Сочинял он “Песни славы” русским князьям, т.н. былины - их исполнение сопровождалось игрой на гуслях (что многие оспаривают, утверждая, что в те времена были иные музыкальные приспособления). В каком-то смысле он был придворным поэтом, но так же Боян вполне мог быть и воином, и крупным феодалом (что, впрочем не противоречило истине, ведь и теперь поэты и художники, близкие к власть имущим, далеко не бедны). Умер Боян в начале XII века и предположительно похоронен в Киевских пещерах.

“Но при чем здесь городок Трубчевск?” - спросите вы. А вот, при чем. В “Слове...”, кроме князя Игоря, есть равноценный персонаж, бой-тур Всеволод, Трубчевский князь, родной брат Игоря, так же попавший в полон и претерпевший муки. Трубчевск расположился в среднем течении реки Десны и можно считать, что и земли, и родина Бояна с наибольшей вероятностью могли располагаться именно здесь. Не случайно здесь поставлен памятник “певцу старого времени” и ежегодно проводится праздник “На земле Бояна”.

Вообще в мире есть всего три памятника Бояну (второй - в Брянске, а третий - украинском в зарубежье, в древнем русском городе Новгород-Северском). То, что “землей Бояна” стал считаться Трубчевск - заслуга не только ученых. Памятник воздвигли благодаря местной интеллигенции, установившей, что город основан еще в 975 году. Год основания Трубчевска определили приблизительно: к светиле отечественной исторической науки академику Рыбакову, не раз проводившему в окрестностях Трубчевска раскопки, пришли ходоки и попросили назвать вожделенную дату (дело в том, что согласно правилам датой основания считается год первого упоминания в документах - для Трубчевска этот год - 1164-й, но по данным раскопок город был намного старше этой даты), на что светила предложил “последнюю четверть Х века”. На том и сошлись. К 1000-летию города поставили поистине замечательный памятник Бояну, и провели в честь этой знаменательной даты грандиозный праздник, который, казалось, больше не будет возможности повторить. В общем, Трубчевск после внезапного всплеска активности вновь надолго впал в “провинциальный сон”.

Но нашелся другой подвижник, местный поэт и журналист с простым именем Степан Кузькин. В Трубчевске довольно много поэтов и литераторов, которых Степан Павлович собрал в литобъединение. И как-то, в 1986 году, трубчане поэтического розлива решили провести маленький праздник в честь своего предка Бояна. Планировалась всего лишь поэтическая перекличка, “встреча интеллигенции”, но местные артисты предложили разыграть сцены из “Слова о полгу Игореве”. Праздник получился красочным, и в следующем году его решили повторить - теперь уже как действо с выступлением фольклорных коллективов и всевозможными увеселениями. Через несколько лет, когда СССР уже развалился, праздник обрел уже иную форму: он стал одной из форм проявления единения трех славянских народов.

Трубчевский район граничит с Украиной, недалеко находится и Беларусь, и теперь сюда обязательно приезжают украинские и белорусские самодеятельные и профессиональные артисты. Наезжают, конечно, и депутаты Госдумы, которые по привычке бросаются политическими лозунгами, развивают свой “пиар”. Народ на них - в особенности, на животы, вываливающиеся из ремней - смотрит, в общем-то, понимающе. Как на людей, у которых душа за державу в общем-то иногда болит. Может быть, у них это даже искренне.

Степан Кузькин, трубчевский поэт и основатель традиционного праздника, как-то не стремиться заявлять о своих амбициях. Он просто счастлив, что в этот день в его родной город приезжают сотни гостей, что трубчане сегодня счастливы и видно, что праздник - отдушина для людей.

Тем более что самое красивое действо праздника (кроме театрализованного представления “Мы- народ единения и веры”) - не политические излияния, а вполне поэтическое ночное шествие со свечами к памятнику Бояну. Кажется, полгорода идут в темноте, чтобы поклонится тому, кто “растекался мыслею по древу”.

Степан Кузькин не любит рассуждать о том, благо ли праздник или наоборот, он просто говорит:

- Для нас, для провинции, это - как престольный праздник...

А ведь в Трубчевске жизнь - далеко не сахар. Два крупных завода, работавших на оборонку, давно стоят, действуют лишь предприятия перерабатывающие сельхозпродукцию. Колхозы и совхозы тоже в развале, в общем, людям трудно - замучила безработица. Как всегда, народ “уцепился за землю”, спасается своими огородами. Пока спасаться удается, но что будет дальше - не знают даже депутаты.

Зато здесь спокойно в смысле криминала. В “криминальной хронике” самое страшное преступления месяца, предшествующего празднику, было такое: кража из школы для слабовидящих детей баяна. Нет, не памятника, конечно, а музыкального инструмента (названного так, между прочим, в честь того самого “вещего Бояна”). Вроде бы пустяк, а неприятно: новый баян в наше время стоит чуть не тридцать тысяч рублей. Ясно, что школе такую роскошь уже не купить...

Ну, и напоследок, в подтверждение о древности города, расскажем вот, про что. Трубчевск, кажется, - мировой рекордсмен по найденным на душу населения кладам. В местном краеведческом музее эти клады даже не считали, но ясно, что найденных кладов - несколько десятков. Есть здесь, в экспозиции, например, “антский клад”, датированный 5 веком. Клад нашел случайно один мужик по фамилии Иванов, копавший фундамент под личный гараж. Его лопата разбила горшок с какими-то железяками. Иванов ходил по городу и спрашивал у знакомых, что это такое. Музей одно время даже отказывался принимать клады (если это было не золото, впрочем, золотые клады растаскивали сами трубчане), не приняли и эту находку. И только после того как художник по фамилии Простаков заподозрил, что найдены древние серебряные и латунные украшения, он буквально уговорил музейщиков забрать клад. Теперь на нем делают себе имя и пишут диссертации столичные умы. Вообще, таких историй город знает десятки. Один из последних кладов был просто найден на чердаке старого дома. Это был целый мешок (!) бумажных дореволюционных денег. Выяснилось, что спрятал его в свое время трубчевский купец Глазков, который, подобно достославному Корейко, надеялся, что капитализм вернется.

Его расчет по сути оказался верным. Ошибся он только в сроках - не дожил каких-то семидесяти лет. И сколько еще Трубчевская земля хранит в себе всяческих тайн, не мог бы сказать даже вещий Боян...

Мельник без мельницы

...Когда-то ее в очерке “Ночь на мельнице” воспел Василий Песков. В те времена чистые воды речки Посори весело крутили скрипучие мельничные колеса. Три года назад они остановились.

Казалось, остановилось время, ведь в жизни деревни Чижовка больше ничего выдающегося не было. Плотина, образовавшая Чижовский пруд - это, конечно, не достижение. “Достижением” нового времени можно назвать другое: пруд взял в аренду некий не то коммерсант, не то “добродетель”, и теперь в нем нельзя ловить рыбу. Практически получается, что частный капитал пришел в забытую Богом и властями деревню. И своей увесистой лапой наступил ей на самую больную мозоль.

Представьте себе: деревня, затерявшаяся среди полей, большой пруд, почти озеро - и хозяин у него совсем не из Чижовки. То есть, настоящий хозяин есть, колхоз “Путь Ленина”, но как “ленинского пути”, так и самого колхоза уже не найти днем с огнем, вот и вынуждено хозяйство сдавать в аренду свои прелести. Как же быть сельчанам считавшим совсем недавно, что посидеть вечерком с удочкой на берегу - это святое?

- ...А молола она отлично. Мягкий помол у ней был... - Василий Петрович судорожно поднимает руку, кажется, он готов стереть с глаз слезы. Но слез нет, рука просто смахивает капли пота со лба. Жарко... - Мельница эта стояла еще до войны, старая она была, но добротная. В войну работала даже. А в пятьдесят шестом ее перестроили. Переделывал колхоз, тогда он богатым был, а теперь... уже три года она стоит. Нету денег у колхоза. И нам пожалели деньги заплатить...

- Что ж с колхозом случилось?

- Как, что? Работать некому стало. Если в аренду отдали озеро - это уже не колхоз. А мельница когда молола, у ней работы много было. Ее ищо в девяносто девятом ремонтировали, правда, ежели сейчас запустить, она не пойдеть.

- Почему?

- Там неправильную расстановку “кулачищ” по шестерке сделали. Не совпадают шестеренки - и ломаться будут. Ежели правильно сделать, валы потесать и водяные колеса новые сделать, она как новенькая побежить...

...Водяная мельница в Чижовке стоит так давно, что никто уже и не помнит, когда она была построена впервые. Ясно, что переделок было много и всякий раз она исправно обслуживала округу. Устройство мельницы, в общем-то, простое как все гениальное - об этом мне рассказывал последний ее мельник Василий Петрович Сенченков. Чижовская мельница - “о три колеса”, это значит, производительность ее надо утраивать. На плотине есть “яловый стал” - слив для холостого спуска воды и для регулировки ее уровня в пруду, и “рабочий стал” - для привода мельничных колес. На каждом колесе по 56 лопастей, как называет их старый мельник, “кулачищ” (что очень правильно, ведь это как кулаки, толкающие колесо). С колес движение передается на “шестерку”, а дальше по валу сила воды передается камням. Жернова - это сердце мельницы и от того, насколько правильно они пригнаны, зависит качество помола. Всего жерновов на трехколесной мельнице шесть - по паре на каждое колесо. Принцип действия Василий Петрович объясняет легко: “приподнял винт - вода текеть - и колесо пошло работать...”

Василий Петрович работал мельником двадцать лет. До дня ее последней остановки он не помнит дня, чтобы его подопечная (а он относится к этому строению почти как к живому существу) оставалась без работы. Исправно, день ото дня три, колеса и шесть жерновов намалывали девять тонн. Это, конечно, при условии полной загрузки, но такое условие случалось очень даже часто:

- ...Было время - и ночью работали. Только успевали выгребать муку ету...

Работать Василию Петровичу на мельнице было в радость, ведь это общение с людьми, радость для людей, в конце концов - качество помола мельница дает очень хорошее. Все дело в особом способе обработки каменных жерновов. Обеспечение этого качества - самая трудная для мельника задача:

- Нужно приподнять верхние камни, что бы “наковать”. Это, значит, чтобы порифленее были. Клин “загрякал” между камнями, и туда кувалдою! А камни - нижний и верхний - набиваются “клевцами”. Если нормально наковать на два года работы хватит. А остальное все, что кроме “наковки” - это ерунда...

...Замка между тем на дверях мельницы не было. Она была попросту забита гвоздями, и ни мельник, ни я внутрь не попали. Не помог так же мужик, которого новый хозяин назначил сторожем над прудом: слишком муторно выдергивать дюжину гвоздей двадцатого калибра, да еще и заколачивать потом обратно. Я заглянул через зарешеченное окошко (стекла были выбиты) внутрь: там царило запустение. Подошел другой старик. Оказалось, бывший напарник Сенченкова, Петр Иванович Клюшников. Весь его вид выражал то ли растерянность, то ли досаду. Но он старался молчать.

- Не обидно, что так случилось?

- ...И забыто!.. - Снова рука подернулась вверх - стряхнуть со лба пот. - Я рад, что оттудова ушел. Обидно конечно, ведь сейчас народу свое зерно молоть - надо кудай-то везть. В общем, мельница упущена, однако...

- Неужто не заработает?

- Кто ж его знает? Не от нас зависит, сами понимаете. А так - мы, ежели надо, через неделю ее заведем.

...Пейзаж, особенно вид деревни за прудом, сильно напоминал картину Левитана “Озеро. Русь”. Разве только что церквушки не было...

- Эх, красиво у вас тут!

- Да, ну... Вы бы побывали, когда мельница работала. Вот это всем красотам красота!

Петрова юдоль

...С высоты горы, к кромке которой прижалась деревня Удолье, кажется видно полпланеты. Внизу, под горой, приютилась другая деревенька, Дашино. Домики теснятся у самой воды; естественно, живут здесь рыбаки, и ремесло это настолько древнее, что в Дашине осталось несколько почерневших лодок, выдолбленных в допотопные времена из гигантских дубовых стволов.

Дашино - это как бы “нижний” мир. Удолье - “верхний”, и во всем облике верхней деревни сквозит едва уловимое ощущение отрешенности от жизни. С горы открывается вид на широченную долину реки Десны, буквально истерзанной сотнями протоков и озерков, а за долиной реки едва видны леса, уходящие в бесконечность. И в общем-то я понимаю, почему Петр все-таки не однажды уезжал из самой красивой русской веси в город (думал, что навсегда, но получилось - только на время...): очень тяжело, проснувшись каждое утро и выйдя во двор, немножко чувствовать себя небожителем...

Итак, Петр Юденков был последним, седьмым ребенком в семье. Все в их большой семье было обычно: отец, Филипп Артемович, трудился пастухом - гонял по крутым холмам колхозное стадо, мама Прасковья Григорьевна была простой колхозницей. Так было издавна: “нижние”, дашинские, ловили рыбу, “верхние” удольские - пахали землю, и ...даже не знаешь, как сказать. В Общем, в Удолье всегда было много людей, скажем так, творческих. Даже отец, будучи простым необразованным крестьянином, все свободное время проводил, занимая руки всякими деревянными поделками (правда, они были простенькими, немудреными). Петя, поскольку был младшим, последовательно проводил в “большой мир” всех братьев и сестер. Сестры, осев в южных городах, как-то были “задавлены” бытом, а вот старшие братья Миша и Слава проявили себя как художники. Один из них, Михаил, проживающий в городе Сумы на Украине, - так вообще заделался профессиональным живописцем, пишет в письмах, что свои картины аж за границу продает. А вот Вячеслав - живописец любительского направления: когда-то, во времена социализма, выгоднее было идти на шахту, вот он и “протрубил” шахтером вплоть до пенсии.

Судьба Петра сначала складывалась так же, как и у братьев: когда он вернулся после армии (а он служил в большом городе Самаре - возил по городу воинского начальника) родная деревушка показалась ему какой-то игрушечной и убогой. Он для начала подался в райцентр, нанялся в шоферы, но Пете дали грузовик, который через три дня развалился от старости и он тут же уволился. Потом он работал в колхозе “Новый путь”, отделение которого находилось в Удолье, и в этот момент его по-настоящему обуяло... дерево.

Петр увлекся резьбой. Начинал он с простых дощечек и “геометрической” резьбы, а вскоре освоил все способы обработки дерева и даже стал резать мебель. Работал не для денег - для души. Он и сейчас не продает своих работ, а только дарит по торжественным случаям, хотя, бывало и такое, что из-за нужды раза четыре все-таки кое-что и продавал. Отец тогда еще был жив, и рассказал он, что некогда Удолье было селением гончаров. Удольские горшки славились на всю округу, но после революции ремесло это основательно забылось. И Петр соорудил гончарный круг, печь, нашел хорошую глину- там, где ее добывали еще в древности - и стал делать глиняную посуду. Сначала получалось неважно, но вскоре и это ремесло сдалось мастеру.

Слава о Петре, горшечнике и резчике, докатилась до города. Пригласили его преподавать в Детской школе искусств и даже дали жилье. Вторая попытка ухода их деревни оказалась более длительной:

- Когда стал учить детишек, меня уже окончательно втянуло дерево. Я понял, что это мое, нашел я свое дело. Танцы, шманцы, телевизор - все это мне уже было до лампочки, я уже мог и день, и ночь за интересной вещью просидеть...

Нравилось Петру и с деревом, и с детьми, а все-таки чего-то не хватало. Райцентр Трубчевск - городок небольшой, почти деревня. Хоть он и расположен почти на таком же высоком берегу Десны, но все ж была в нем какая-то теснота. Не хватало простора. Петр понимал, что в сущности родная деревня недалеко, сел в мотоцикл - и через полчаса там, но чувство неудобства его не оставляло. Судьба распорядилась по-своему: после смерти отца мама все чаще и чаще стала хворать и одной с хозяйством ей управляться стало трудно:

- Ночью просыпаешься и думаешь: а вдруг она печку забыла протопить, или полохо стало? Ведь телефонов там, в Удолье нет. И первым автобусом, утром туда: “Уф!.. Жива...” Или сон какой приснится про пожар, про воров... Короче, помучился я, помучился - и решил переезжать обратно.

Часть населения Удолья работает в Индоме. Название этого учреждения переводится как “Инвалидный дом”, но на самом деле это - Интернат для психически больных людей. Когда-то там был монастырь, знаменитый на всю Россию. Назывался он Челнским. После прихода коммунистов храмы взорвали, оставили только стены и половинку колокольни, поэтому случайный путник вряд ли догадается, что некогда это было святое место. Рядом с бывшим монастырем расположены еще древнее славянское городище и курганное кладбище, и, если бы монастырь каким-то чудом сохранился, местность эту можно было бы назвать “русской жемчужиной”. Но теперь, пожалуй, более подходящее название для этого места: “русская боль”.

Петр устроился в Психинтернат плотником. Работы много, потому как психохроники - народ беспокойный и то и дело ни что-то ломают или выбивают, особенно в весеннее время и в полнолуние. Конечно, Петр пообвыкся с ними, но иногда случаются и тяжелые моменты. Это когда в корпусе №6 (это особо охраняемый корпус для буйных - вообще, еще, кажется, со времен Чехова “№6” стал каким-то черным клеймом на всем, что связано с сумасшествием) выломают очередную форточку или дверь, Петр приходит их чинить, так вот, человек тридцать психов стоят за спиной и наперебой советуют, советуют...

Очень много работы, связанной со смертями. Ведь в обязанностях Петра еще изготовление гробов и крестов. Вначале он “зашивался” - ведь похороны промедления не терпят - но теперь в мастерской хранится несколько гробов “про запас”, разных размеров, ну, а крест сколотить для мастера - дело плевое. Одна только беда: зарплата в интернате уж очень маленькая, прямо смешная...

Появились даже друзья среди контингента. Один из психохроников, которого все, даже санитары, уважительно зовут Анатолием Сергеевичем (он уже старик) - бывший художник. Анатолия Сергеевича, когда он пребывает во вменяемом состоянии, обуревает страсть к росписи монастырских стен. Практически, он расписал их все, а на остатках колокольни старик изобразил “духовные” сюжеты, например, он изобразил Бога (почему-то он больше похож на Деда Мороза) и снабдил изображение подписью: “Всюду жизнь... и соловьи поют”. Санитары ему это делать не запрещают. При встрече с Петром бывший художник изъясняется почтительно: “А, Петр Филиппович, коллега, как ваши творческие успехи?...” А Петр между тем думает: адекватен дедуля сегодня или не очень? В общем, тяжело. Хотя иногда поговорить с дедом любопытно, особенно - про его темное прошлое. Хотя, если положить руку на сердце, уйти из дурдома хочется.

Но сдерживает мать. Она болеет и ей как-то надо помогать, особенно по хозяйству. Настоящая отдушина теперь - редкие праздники в городе, на которые его приглашают с выставками. В эти дни можно пообщаться с единственным сыном Антоном (он от первого брака). Антону нравиться с отцом, но пока он до конца не понимает, почему встречи с ним так редки.

Изредка заезжают в родную деревню братья. Однажды брат Михаил привез друга-поэта, который в тот же день сочинил стихотворение:

Удолье, милое Удолье,

Десны разливы, музыка холмов.

Какое необъятное приволье,

Какой печальный вид покинутых домов...

Петру стих нравится. А во насчет “покинутых домов” он готов поспорить. Колхоз, конечно, развалился, сеют теперь лишь вдоль дорог, чтобы начальство проехало и подумало, будто все в ажуре. Но ведь далеко не все дома покинуты! Колхозные поля бросили, а свои-то пашут, засеивают. И вообще: если деревня обезлюдеет, откуда будут тогда появляться таланты?

Много трудиться на земле приходится и Петру, ведь чтобы прокормиться - лениться не след. А вот дерево, которое завладело им накрепко, он бросать пока не собирается:

• • ...Натрудишься, на огороде напашешься, придешь в сарай, потрогаешь инструмент, чурку липовую, и, может, уже и сил, чтобы резать, не осталось, а уже легчает...

Хозяйство Миши Грикина

Возможно деревенское прозвище “Миша Грикин” не слишком-то и подходит мужику, которому перевалило за 70, но ведь на селе всегда так: если уж заслужил “местное” имя - носи терпя до самого погоста. Происхождение прозвища известно всем - “Грикой” звали отца нашего героя, Григория Михайловича.

Рассказывают, Грика был мужик складный, представительный, с патриаршей бородой и с очками в металлической оправе. Всегда-то семья Гулаковых жила в старенькой и самой ветхой хате, топившейся по-курному, тем не менее, бедняка Грику выбрали первым председателем колхоза. Деревня Селище в то время была почти новой. Случилось так, что из-за шалости подростка в 1909 году в селе Усох сгорели девяносто домов. Крестьянам дали место в лесу и разрешили из этого леса строится - так и появилось Селище. Подняв колхоз, который назвали “Путь Ленина”, Грика перешел в начальники только что построенной мельницы в три колеса, но вскоре нагрянула война.

Немцы вели себя, в общем-то по-умному, колхозную землю честно разделили между крестьянами (точнее, конечно, крестьянками, так как мужики почти все ушли на фронт). А вот Грику, который по зрению не подлежал призыву, поставили старостой. Места здесь брянские-партизанские, населению от захватчиков досталось много напастей, но в деревне Селище никого не расстреляли. Хотя, были такие потуги со стороны фрицев, но Грика твердо стоял за своих, за что, наверное, его, хотя и судили после войны дважды, но оправдали. За него всякий раз вступались односельчане.

Не было хорошей жизни в семье Гулаковых - а теперь и надежда на нее пропала, потому как если самый уважаемый человек сотрудничал с немцем - даже если другого выбора они не оставляли- то он все одно в глазах народных предатель.

И 15 летний Миша Грикин подался в город, чтобы выжить. Там ему повезло. Сразу после освобождения райцентра, когда война еще была в разгаре, создали там промкомбинат. Мишу приставили к четырем девицам, которые из лозы вязали корзинки - для фронта и для нужд разрушенных хозяйств. Учить было некому, потому как все мастера либо воевали, либо давно погибли и четверо девчонок вкупе с пацаном самостоятельно осваивали ремесло:

- ...Там, на участке, мы сами и лозу собирали, и парили, драли. Но - понравилось мне это дело и скоро я научился даже не корзинки, а кресла-качалки плесть. У нас в городке госпиталь стоял, там раненые бойцы лечились, говорят, даже изобретатель оружия Калашников у нас лежал. Был голод, холод, а работали мы за карточки 600-граммовые. В общем, чтобы только прокормиться...

...Теперь минуло много лет. Можно сказать, другой век настал - а Миша Грикин все плетет и плетет из лозы. Не только корзины, но и все, что можно: вазы, рамки для портретов, подставки для цветов, стулья, табуреты... В общем, известный он мастер на всю округу. Сейчас, когда он уже на пенсии, дело это его захватило еще больше.

А проработал Михаил Георгиевич всю жизнь “на хверме” (как он сам выражается), ходил за быками и лошадьми. Одновременно в его “ведомстве” имелось 52 быка и 26 лошадей. Жена трудилась в колхозе, на полевых работах, но как-то она серьезно пострадала от быка, помогая мужу “на хверме”: пыталась его, сатану, привязать, а он задел ее рогом. Шестнадцатый год уже мучается от болезней...

Едва только приходишь на двор к Мише Грикину, понимаешь, что такое - настоящее, крепкое русское хозяйство. Все здесь на месте, везде чисто, в общем, можно сказать порядок почти “немецкий”. Под огороды и посевы отведен почти гектар земли из которых 30 соток засеяны пшеницей. Михаил Георгиевич со соей супругой Анастасией Алексеевной сами ее вручную сеют, сами ее жнут - по старинному, серпами. Пашут и обмолачивают - тоже вручную, ведь от колхоза помощи теперь не дождешься. Пшеница нужна для корма корове и поросятам, ведь скотина в хозяйстве - это святое.

Мясо, которое выращивают, отправляют “на экспорт”. Дело в том, что сын живет в Днепропетровске, теперь это заграница, вот он и наезжает раз в году. Заколют дед с бабкой поросенка, мясо засолят, сын погостит недельку - и покатил тележку с тяжеленными сумками до остановки...

- ...Сколь живем - мы от детей никогда ничего не ждем.

- Но ведь будет на кого оставить хозяйство...

- Хозяйство? А кому оно нужно! Хозяйство тянуть надо, вот, мы с бабушкой пока тянем, а там...

Несколько раз в жизни стариков наступали тяжелые времена. Особенно трудно было в девяностые, когда зарплаты не платили, пенсии - задерживали. И тогда Миша Грикин наплетет десяток корзинок - и в город. Продавать. Одно время дачник еще наведывался, он у мастера брал корзинки оптом, а потом отвозил в город Ригу - и там продавал в втридорога. Но теперь и дорога до Риги тоже стала втридорога, а потому дачник брать корзинки перестал. Хлеба и молока старикам не надо. А вот соль, песок, мыло и прочие необходимости - это все дается при помощи лозы.

Прошлый год выдался единственным за всю жизнь Михаила Георгиевича неурожайным. Такого, чтобы не выросла лоза, - никогда раньше не случалось. Помешали весенние морозы и летняя засуха. И получилось так, что почти всю зиму мастер просидел без дела (плетет-то он только зимой - летом все силы отнимает хозяйство). И от простоя одолели его всякие болезни:

- Скучно было зимой сидеть. Я, бывало, ковыряюсь, время незаметно проходит и от того наверное про всякие хвори забываю. Да они, хвори, сами мимо проходят...

Этот год обещает быть урожайным на лозу. Кстати, украшение сада Миши Гришкина - другая лоза. Виноградная. Двадцать пять лет он ростил свой виноград и теперь лоза одаривает его отменными ягодами каждый год и не поддается никакой стуже. Тот же дачник из Риги, когда приходит, удивляется: “Зачем ты, Михаил, виноград-то покупаешь, разбогател?” Невдомек ему, что виноград-то свой, в деревне Селище выращенный. А вино из него получается отменное. Сладкое.

Геннадий Михеев.

Фото автора.

Брянская область.