История Дуси Егоровой,

изложенная самой жительницей села Невежкино в ею же сочиненных частушках.

«Что такое глухомань? Много Мань - и мало Вань...» Такая здесь придумана присказка. Ну а сказка... вот она, перед Вами.

Над невежкинцами смеются не только потому, что само название «Невежкино» располагает к иронии, но и над странными нравами затерянного... нет не среди высоких хлебов, а среди густых бурьянов, села. Едешь от большака к Невежкину 17 километров - и все бурьяны, бурьяны... Совхоз брыкнулся в сторону, народ как-то покосился, что ли, и все к черту бросили.

И подались мужики во град Москву, за 800 километров, искать правды. Оной, конечно, не нашли, но, как говорит Дуся, «научились стричь для москвичей кусты». А еще Дуся говорит: «У нас в Невежкине война». Почему? А просто остались в селе старики, дети, да бабы. Бомжи еще остались, это из тех, кто не в силах уже садовые ножницы держать, только пузыри с отравой (и где ж берут, окаянные, ведь денег-то нет). Да... а мужики на газонах - воюют.

Всякое рассказывают (те, кто возвращается, конечно). Что в фирме с названием нерусским то ли «Русский шансон», то ли «Русский газон» пашут, дачи богатых москвичей обхаживают. Работали и у Кобзона, и у Якубовича, и унижения всякие испытывали (ведь ведут себя «звезды», как баре, чуть не мордой в эти кусты тыкают, ежели что не по ним). Некоторые из особо бесстыжих невежкинских отходников уже «обходили» тоскующих москвичек (видно и в Первопрестольной женское счастье просто не дается), и домой возвращаться не собираются. Здесь, в Невежкино, семьи рушатся, женщины тоже страдают и тоскуют, детишки остаются без должного воспитания. Катимся под гору...

Ну так вот. Местная жительница Евдокия Андреевна Егорова, или попросту Дуся, в день, когда ей исполнился 41 год, стала сочинять частушки. До того никакого отношения к творчеству или даже к слову художественному отношения она не имела. Первая частушка была такая:

Наше Невежкино село было хлебородное,

Теперя бурьяном заросло... Матушка моя родная!

Слова народу понравились и по праздникам частушку стали включать в обычный частушечный набор. Совхоз здешний назывался «Имени Шарова», сорок лет так назывался, и, что характерно, во всем селе не было человека, кто мог бы растолковать, кто таков, собственно, был этот товарищ Шаров. Может, правда, мужик дельный. Хотя - вряд ли, иначе почему от человека одно имя и осталось. Едва переименовали «Имени Шарова» в «Русь», совхоз и развалился. Может и не стоило переименовывать-то? Шаров - Бог с ним, а за Русь-матушку обидно.

Дусина жизнь была простая. В совхозе работала. Работала, работала... А больше по сути ничего и не было. Вот, что она сама говорит:

- Наше село «Китаем» называли. Ой, детишек у нас родилось... Пропасть! И по тринадцать, и по пятнадцать. А то и по восемнадцать. А теперя, в данный момент, только одна мать-героиня у нас, Любовь Васильевна Сидоркина: одиннадцать у нее. Теперя мы не китайцы. И у моей мамы детей было одиннадцать. Сейчас в живых осталось пять. Я - восьмая по счету. Кончила я семь классов - и пошла со взрослыми работать. А чего сидеть-то? И косила, и на волокушах ездила. А потом стала дояркой. И так 25 лет: летом - на свекле (до семи гектар обрабатывала!), зимой - в подменные доярки. Отпусков за 25 лет ни разу не брала, думала: «Как же я буду сидеть в отпуске-то?» Пять лет мать больная была, рассудка немного лишилась, приходилось ее и таскать на плечах, и запирать на палку, чтоб не сбежала и не замерзла (жалко же). Ну, а последние тринадцать лет - одна...

...Кстати, об истории Невежкина. Дуся поведала мне такую то ли легенду, то ли быль. Село сначала называлось по-другому (уже никто и не помнит, как), и местный мужик поехал в город на базар - продавать лисьи шкуры. А горд тот (назывался он Чембар) проезжал царь Александр. Все мужики - люди как люди - шапки поскидывали, головы преклонили. А мужик с лисьими шкурами пялится на государя - и шапки не снимает. Царь подъехал к нему и сторого так погрозил пальцем: «Ах ты, невежа...» Мужики наказали батогами и отпустили. Так «Невежкино» к селу и пристало. И вот, что я думаю: а, может, он вовсе и не невежей был, а просто горделивым и независимым человеком? Ведь здесь не знали крепостного права, люди в селе собирались беглые, с властями несогласные. Жили охотой, ловили рыбу в реке Вороне, ткали, плели лапти, хлебопашествовали. И не они виноваты, что однажды их согнали в совхоз имени какого-то Шарова. Совхоз им годость-то и обломал.

Земли здесь хорошие, плодородные, и удивительно, какими талантами нужно обладать, чтобы их бросить. Невежкинцы называют себя русскими людьми, но по одеянию своему народному не похожи они ни на русских, ни на мордву (а вокруг большинство сел - мордовские). Соседи знают, что невежкинцы - не русские, а мещера. Что за народность - никто в толк не берет, а носят невежкинцы прозвище «невёжки-долгоспины». И речь здесь русская, и песни тоже русские, а что-то в них такое... не от мира сего, что ли.

Частушки у Дуси, по ее утверждению, стали рождаться оттого, что дома у нее нет (и никогда не было) ни радио, ни телевизора. При такой информационной благодати она знает только приблизительно, кто в стране у власти. Нет, высшее руководство выучила (все женщины о них сейчас на посиделках судят - политически подкованными стали). А о тех процессах, которые происходит в стране, она знает выборочно. Телевизор Дуся не имеет по соображениям идейным:

- ...Своей жизни у меня не было, а чего чужую смотреть? Помешали в моей судьбе злые люди. Да и я сама себе помешала. Часто теперя говорю себе: «Ах, ты, дурачок, был бы мой мужичек, я б одному ему уважала!..» Значит, судьба моя така. И женихи-то были. Сойдемся, побещаемся, а на утро того дня, когда сговор должон быть, меня вдруг осеняет: «Мама, не пойду я за него! Не люб он мне...» С одним мы тогда долго сговаривались, договорились уже, но снова утро, и снова какой-то чертенок меня в бок: «Мама, не пойду!..» А теперя... эх, теперя во сне его увидать бы только - и помирать можно! И ничего у меня нету, только «бестолковка» котору мне родители приделали. Вон, у Маньки Егоровой, подружки моей: тридцать два человека в семье - детей семеро да внуков пятнадцать!

Эх, меня мама родила, мать моя - Наталья,

Всех на жизню родила - меня на страданье...

Кто живет по одиночке, ох, несчастны энти дочки,

Кто живет по одному - не дай Господь никому!

Слыхала я, что старость одинокая - это болезня. В одиночестве - что? Мысли лезут. Разные. И не отвертеться от них. От них и строчки в голову лезут:

Подошло такое время: просыпаюсь - и боюсь,

Разорили весь совхоз, разорили и всю «Русь»,

Весь распродали совхоз, а мне все не верится,

Разобрали все склады - осталась одна мельница...

(Это, значит, еще до мельницы очередь не дошла - людям-то молоть где-то надо...)

Все начальники нажились, и все наживаются,

А простой рабочий класс до земли сгибается.

Подошло такое время: народ ударился в тоску,

Кому в силу, кому нет - а поехали в Москву...

А ведь и я по молодости могла в Москву поехать! Приезжала как-то моя подруга с начальником ткацкой фабрики, Трехгорной, что ль. Говорит: «Поедем, Дуня, с нами!» А мама не пустила...

Ну, про политику у Дуси тоже есть мысли (хотя, напомню, она только по разговорам судит о политических течениях в нашем обществе):

То и дело выбираем новое правительство,

Что бы не было забастовок, и никакого вредительства.

Толь что-то все министры дров ломают впопыхах.

А куда реформы гонят? Не споймем мы тут пока.

Дорогой товарищ Путин, ты у Ельцина принял.

Руководи по совести - не дай Россию на обвал!

Я немало работала, немало ворочала,

Через трудную работу меня скособочило.

Разве ж нет у меня права, разве ж нет у меня льгот?

Иль останемся рабами, ждать, когда конец придет?

Насчет «скособочило» случилось так. Попала Дуся на ферме ногой в транспортер, неудачно ее развернуло, бросило, протащило, - оттого произошло у нее смещение позвонков, и временная парализация. Три месяца она дома провалялась недвижима, в одиночестве. Один раз пришел ее навестить один бобыль, чуть старшее ее. Ну, спросил, чем помочь - и ушел. И теперь село записало их в «жениха с невестой». Он не нравится Дусе, бородатый, мрачный какой-то. Да еще подозрительно: ну, она, может, из-за глупости и привередливости своей замуж не вышла. А он-то что не женился? Хотя, с другой стороны, других-то в Невежкине и нет...

Когда лежала, пришлось избавиться от коровы. Ограничилась козой, кличку которой дала: Барыня. Была овца, но ее украли, наверное, кто-то из бомжей. Она сочинила и на это событие:

Унесли у меня овцу, доброго здоровья молодцу!

Его номер не пройдет - Господь больше все возьмет...

Частушки у Дуси есть всякого толка, только нет ни одной матерной. И вот, почему:

- У нас не принято скверно говорить. Когда женщина ругается - Божья мать с престола сходит. Вот, умру, люди мои частушки разберут по частям; что хорошее - оставят, плохое - собакам отдадут...

Самое последнее, что сочинилось у Дуси, вот это (право, не знаю, что за стиль получился у бывшей доярки - то ли элегия, то ли плач, но не частушка - точно):

У колодца две товарки обсуждают мужиков:

«Ох, каких нашли, подруга, мы с тобою чудаков!»

За чудаками-мужиками жигули-машины,

А у меня, у одинокой, на лице морщины.

На дворе у меня скотина, два козленка, два ягначка,

А в душе покоя нету - в доме нету старичка...

Дуся частушки свои не поет, а «играет». Чаще - на посиделках, куда собираются изредка самые активные невежкинские женщины. Гармонисты уехали стричь кусты, так вот, что бабы выдумали: расческа, кусочек бумажки - и готова тебе музыкальная струмента! Поют, конечно, не только частушки, а разные песни. Теперь все чаще заунывные. Попоют - и поплачат. Потом выпьют по стопочке (большего выпивать не принято), посмеются, снова поплачат... так и ночь в окошко постучится. А все-таки главным рефреном звучит сочиненное Евдокией Егоровой:

Мы, невежкински девчонки, Нигде не пропадем!

Крутые горы мы объедем, сине море обойдем!

Эх, Евдокия Андреевна... А может счастье твое еще где-то прячется? Только руку протяни...

Поимские “миллионщики”

Два года назад к избе-молельне старообрядцев Белокриницкого согласия, что в селе Поим, подъехала скромная “Волга”. Находящихся в молельне старушек попросили выйти и сказали: “Бабушки дорогие, надо ж вам документы поменять! Нут-ка, тащите белую простынь, будем на дворе вас фотографировать на паспорт...” Сфотографировали. Уехали. Вернулись старушки в избу - и икон-то... нету! Сперли...

Ценные были иконы. Дониконовские. Поплакали женщины - и собрали для своей молельни иконы из своих домов. Через полгода молельный дом снова был ограблен, теперь уже без всяких таких фотографирований. Снова поплакали, снова поскребли по сусекам, - и опять восстановили убранство молельни. Только теперь обязательно дежурят там мужики покрепче (из тех, кто верует), с топорами.

Или другая история. Есть в Поиме свой молитвенный дом и у старообрядцев Спасова согласия. Наставница общины, Таисия Петровна Шишкина, или попросту тетя Тая, дружила с неким художником по фамилии Смирнов, уроженцем здешних мест и отпрыском старообрядческого рода. Один раз этот Смирнов выпросил из молельни икону “Тайная вечеря”, якобы для реставрации. Видно он думал, что тетя Тая ничего не мыслит в средневековой русской иконописи и вернул ей жалкую халтурную копию. Обидно было тете Тае, ведь этот человек втирался в ее доверие годами. Но как теперь докажешь, ведь ни в каких описях святыня не была зарегистрирована...

У тети Таи своя философия. Она знает, что Смирнов этот все одно заплатит за святотатство. По слухам эту икону он продал, а на вырученное купил дом в Подмосковье. А еще говорят, “он дочь свою обживает, а жена у него в прислугах”. В общем, в грехах погряз. Не знает он, что подлинная расплата ждет его впереди...

В молельный дом Спасова согласия я попал не просто так, а по протекции. Помогли супруги Самойленко и друг их семьи Николай Васильевич Чесноков, чьи предки были членами этой общины. Без этих людей меня бы погнали не просто поганой метлой, а придумали кое-что порадикальнее. Дело в том, что после этой воровской волны сын выдал тете Тае ружье, научил, на что там нажимать, и предупредил, что врага не надо бояться - а надо первым выстрелом - в ноги, вторым - на поражение...

Прежде чем обратиться к нашим героям, договорю о тете Тае. Она - наставница общины Спасова согласия, самой большой из представленных в селе Поим. Раскольнические толки в этом селе переплетены настолько причудливо, что разобраться в них непросто даже искушенному в старообрядчестве человеку. Поим уже больше 200 лет носит титул “истинного гнезда раскола”. Кроме Белокриницкого и Спасова есть здесь еще и Поморское согласие, и каждое из согласий имеет свои общины, свои тайны и не допускает в свой мир чужаков. Спасово и Поморское согласия относятся к тому же к беспоповщине, не приемлющей священство и предельно замкнутыми. Общинами управляют т.н. наставники, люди, руководящие духовной жизнью, проводящие молитвенные собрании и исполняющие требы - от крещения до отпевания.

Тетя Тая - потомственная наставница, и ее наставничество длится уже 30 лет. Полное название их Спасова согласия: “Спасителя Мира Иисуса Христа” и отличается эта вера строгостью. В просторечии это согласие называется “Морозовой верой”. Белокриницкая вера называется в Поиме “часовенской”, а поморцев именуют “кулугурами-калганниками” (мужчины этой общины выстригают у себя на затылках волосы, оставляя “калган”, похожий на венец Христа). С другими общинами тетя Тая общего языка не находит, так как службы везде ведутся по-разному. Один только чин отпевания у морозовцев длится два с половиной часа - какая ж еще вера способна такую честь умершему оказать? Есть в Поиме еще и православная, считай, официальная церковь. Настоятель ее, отец Георгий, не устает приглашать тетю Таю к себе - службы помогать вести. Она вообще-то не против церкви, но идти отказывается. Говорит:

- Я в чужой монастырь со своим уставом не пойду. Как я могу, ежели мне все наши говорят: “Пока ты держишься - держимся и мы...”

А больше гордится тетя Тая своим внуком, Алексеем Шишкиным. В свое время она запретил снохе делать аборт, сама Лешеньку ростила до 5 лет, а теперь, живя в городе Саратове, Алексей стал богатырем-тяжелоатлетом, самым сильным мужиком Поволжья. За иконами (которые, может, стоят дороже, чем весь Поим), она хранит вырезки из газет, в которых описываются подвиги ее внучка-богатыря...

Александра Ивановна Самойленко тоже из старинного раскольничьего рода. Материалов по старообрядчеству в Поимском музее, созданном ее стараниями, много. Так же, как много и всего, что в той или иной степени относится к истории села. Сейчас музей занимает двухэтажный купеческий особняк, в котором до недавнего времени были ясли. Детишки в Поиме стали родиться все реже и реже, необходимость в яслях отпала и Александра Ивановна, пока еще опустевший дом не растащили, выбила здание под музей (который до этого ютился в Доме культуры).

Теперь только в музее можно узнать о том, почему поимские жители считались “миллионщиками”, и откуда сюда пришло старообрядчество. Хотя и считается, что название “Поим” произошло от мордовского “пою” (“осина”), село основано русскими людьми. В 1713 году основал его князь Алексей Черкасский, и заселены были сюда крепостные люди, пригнанные из Нижегородской, Рязанской и Московской губерний. В 1743 году Поим достался в качестве приданого за дочерью Черкасского, Варварой графу Петру Шереметьеву. В селе этом он никогда не бывал, но способствовал во многом его процветанию. Из села (тогда оно называлось “Никольское, Поим тож”) стали выделяться деревеньки - Самодуриха, Агапиха, Митрофаниха, Котиха, Топориха, Поганка, Лягушиха, Кобыльи Выселки, Вертогузиха - но скоро становились частью села и старые названия становились именами сельских улиц.

Крестьяне Поима находились на оброке, платили относительно небольшую сумму - от 2 до 3 рублей - и предоставлены в сущности были самим себе. Многие занялись торговлей и дошло до того, что в селе появились люди (простые крестьяне!) с миллионными состояниями. Эти “миллионщики” заработали свои капиталы на торговле или на умелом использовании здешних ремесел: сапожного, кожевенного, валяльного, прядильного, шапочного, веревочного, кузнечного и судостроительного (в Поиме строились баржи-будары и сплавлялись по реке Вороне, которая протекает через село, в Дон). Предприимчивый характер населения укрепили раскольники всевозможных толков, которые переселялись в Поим из Поморья, с Керженца, из Белой Криницы и других потаенных мест. Первыми раскольниками-поселенцами стали братья Кир и Гавриил из местности под названием Гуслицы, что в Московской губернии. Мужики они были грамотные, оборотистые, стали обучать местных по старинным книгам и внедрять идеи древлего православия. Они представляли Белокриницкое согласие. Через несколько лет в Поим было занесено Спасово согласие, а чуть позже - Поморское.

Староверы были народом непьющим, хитроватым и дружным (что, если откровенно, в сущности не присуще русской нации). И что интересно: местные “миллионщики”, из крепостных графа Шереметьева вовсе не стремились избавиться от своего рабства, хотя заплатить за свою вольную хоть сто тысяч не представляло для них значительного труда. Им было даже выгодно находиться на положении крепостных! Дело в том, что они могли таким способом избежать налогов. В 1861 году, после отмены крепостного права, здесь были сильные народные волнения, для подавления которых присылали войска. Ну, не хотели “миллионщики” воли...

К концу XIX века Поим вырос до неприличных для села размеров; в нем проживало до 15 000 человек, имелись 3 церкви (включая Единоверческую, призванную объединить раскольников с “новоправославием”), 5 школ, библиотеку, телеграф, 23 маслобойни, 12 кирпичных заводов, 24 кожевенных завода, 23 кузницы, 12 постоялых дворов. Поим по своему экономическому значению соперничал с губернскими городами Пензой и Саратовом. Купцы соседних городов даже били челом к государю-императору: просили высочайшего указа о закрытии базара в Поиме. Это все было. Было...

Ныне в Поиме ребенка встретить трудно. Село хоть и сейчас довольно крупное, имеет больше 3 000 населения, но живут здесь преимущественно пенсионеры. Упадок виден повсюду - начиная от вида церквей и заканчивая уличной грязью. Здесь совсем еще недавно живы были строительные предприятия, но они развалились. Совхоз еще держится, находится он далеко не в лучшем положении. Его недавно взял под свое крыло т.н. инвестор, бывший руководитель одной из разоренных строительных организаций по фамилии Берников. В народе он почему-то получил кличку “барин”. Вот, собственно, и вся экономика Поима. Есть здесь еще больница, организованная в бывшей шереметьевской усадьбе, интернат для умственно отсталых детей, но все это - сектор бюджетный, призванный расходовать средства, а вовсе не зарабатывать их.

На фоне всей этой серости музей и Дом детского творчества выглядят жемчужинами. Музеями сейчас не удивишь, домами творчества - тем более, но там происходят истинные чудеса. Только чудеса эти - не от Господа, а от людей. Только “простыми” людей этих не назовешь. Музеем руководит его основательница Александра Ивановна Самойленко. Домом детского творчества - Вячеслав Трофимович Самойленко. Как Вы поняли, они - супруги.

Александра Ивановна - коренная поимская жительница она росла в семье потомственного валяльщика (он делал валенки) Ивана Захаровича Роганова. Сначала семья относилась к Белокриницкому согласию, после отец пел на клиросе Единоверческой церкви, ну, а после Александру “докрещивали” в Новоправославной церкви. Отец мечтал, чтобы все его дети стали учителями. Он почти достиг мечты, поскольку из семи братьев и сестер пятеро действительно получили высшее образование и стали работать преподавателями. Александра Ивановна работала в Поимской школе - учителем истории и завучем - а, уйдя на пенсию, сосредоточилась на музее.

Вячеслав Трофимович попал в Поим в четырехлетнем возрасте, его привезли сюда в эвакуацию из Киева. Отслужил после школы во флоте, вернулся - и поступил работать на Поимский пенькозавод (было в Поиме и такое предприятие). Одновременно пришел вести кружки в местный Дом пионеров. Это сейчас он имеет название “Дом детского творчества”, но про себя работники его все равно именуют его “Домом пионеров”.

Знали они друг друга с раннего детства и Александра уже тогда уважала мальчика Славу за то, что он лучше всех знал окрестности Поима, умел ловить птиц, выуживал больше всех рыбы в реке Вороне, да и вообще хорошо понимал всякую тварь. Тогда Поим был районным центром. Молодежь сюда стремилась, было здесь весело, шумно; чугунный мост в центре села, построенный после Первой Мировой пленными австрийцами, Соборная площадь, - были местом гуляний, здесь встречались влюбленные. Теперь, хотя православный батюшка и возрождает один из храмов (Никольский), а Дом культуры получил статус “Социокультурного центра”, центром притяжения большей части поимских мужиков стал бар “Кречет”, больным зубом торчащий аккурат между храмами и Домом культуры.

Оба, Вячеслав и Александра, учились в ВУЗе, бросали, когда тяжело заболела младшая дочь, снова хватались за учебу, когда буквально “вытащили” ее с того света. Кстати, вместе поднимали и музей. Точнее, как утверждает Александра Ивановна, музей лежал на плечах ее мужа, потому что все, что нужно было сделать руками сделаны именно руками мужа. Если быть более точным, помогали еще зять, Виктор Найденов, и местный художник Виктор Горин. Но о музее скажу позже, пока же - о “Доме пионеров”.

Руководителей кружков Дома детского творчества когда-то называли “придурками из пионерлагеря”. Когда в страдную пору их бросали на помощь совхозу, крестьяне смотрели на этих мужиков, которые действительно в чем-то не от мира сего, как на недоразумение. Хотя на самом деле “придурки” выходили в поле пахать на тракторах, собранных из металлолома, подобранного на свалке у совхозного гаража. Теперь, когда совхоз окончательно разваливается под неусыпным глазом “барина”, Дом детского творчества стал спасением для селян.

Вячеслав Трофимович построил здесь кузницу, организовал столярную, слесарную мастерские. И практически селянину, когда у него сломалась тяпка или агрегат “Крот”, больше не к кому идти. В селе, некогда славившимся кузнецами, осталась одна единственная кузница и один кузнец - Самойленко. Здесь даже наладили маленькое производство садового инвентаря и маленьких сельхозагрегатов собственного изобретения, ведь у людей порой нет денег, чтобы купить это в магазине. Здесь же, у Самойленко, работает и Николай Чесноков. Николай Васильевич - вообще уникальный человек: с утра он идет в совхозный гараж, где работает токарем (он просто жалеет совхоз, в котором начинал свой трудовой путь), после обеда подтягивается в Социокультурной центр, где у супруги Тамары Александровны работает оформителем и режиссером, а ближе к вечеру идет в Дом детского творчества, где ведет музыкальный кружок. Как он все это успевает - не понимаю, но явно он делает это не для денег, так как везде в сущности платят гроши.

Теперь вопрос: живы ли “поимские миллионщики”? Если говорить о деньгах - то вряд ли. Что касается икон, они материальной ценности для поимцев не имеют, а духовную как-то подсчитывать не принято…

Держи душу по ветру!

Простой деревенский электрик из своего дома создал целое собрание... флюгеров. Спрашавается: зачем? О-о-о-о... Тут целая философия!

Наверное, само название улицы - Вертогузиха - обязывает придумать что-то такое вертящееся. Раньше это была деревенька, теперь она вошла в черту большого села Поим, но свой легкомысленный характер сохранила. Вертогузиха с завидным упорством не уставала производить людей, про которых принято говорить: «не от мира сего». Живет здесь, к примеру мужик, дядя Коля, который фасады домой резьбой любит украшать.

Таков и Алексей Григорьевич Четаев, дядя Леша. Только он выдумал занятие более странное. На пенсию он уходил с поста электрика, и уже тогда дом его весь как-то... «вертогузился», что ли. То есть шипел, свистел, гудел, кряхтел и пыхтел. Особенно - в ветреную погоду. Этот сложный и не всем приятный звук издавали многочисленные флюгера, которые красовались не только на крыше, но и на воротах, на бане и даже на сарае. Изображают они петухов, самолеты, аистов, жар-птиц и в придачу еще что-то неопределенное. И над всем этим царит Большой Флюгер, больше похожий ветряной двигатель. Двигать-то он толком ничего не двигает, зато выглядит солидно. Декоративный, понимаешь...

Первый флюгер дядя Леша сделал для жены, Евгении Федоровны. Чтобы ей радостно было. Дело в том, что она тяжело заболела и решил дядя Леша петушка над крышей соорудить, со сторонами Света. Одновременно не столбах возле дома поставил фонари по старинному образцу, а над воротами установил часы-«куранты». Жене было приятно, но... прожила она недолго. Болезнь оказалась сильнее...

Откуда у Алексея Григорьевича появилась страсть к флюгерному творчеству, он не знает. Это потом пришлось строить философское осмысление, а сначала было просто желание радовать. Образования у него 4 класса, так как пришлось в войну занять место ушедшего на фронт отца (тот был колхозником). После, так как отец не вернулся, мать отдала его в ученики к сапожнику - нужно было ему кормить младших сестер и братьев. Потом он был трактористом, машинистом, опять сапожников, а заканчивал свой трудовой путь электриком.

Дом этот строил сам, когда женился, в 59-м году. Очень долго он был крыт соломой, а железная крыша над ним появилась лишь 75-м году. И строить, и крышу крыть помогала жена, за что он сильно ей благодарен.

Двум дочерям дяди Леши на эти флюгера наплевать, они живут отдельно, своей жизнью, а он все равно решил продолжить ветряное дело. Благо, был материал. Это теперь материала не стало, потому что цветмет воруют. Даже трубы алюминиевые (они для водостока предназначены были) - и те украли. В селе вообще много воруют, так как предприятия все давно закрыты, начальники все, что можно, растащили, ну, и соответственно, подали пример простым людям.

Но что интересно: ни флюгеры, ни фонари, ни часы, - эти несчастные спившиеся и безвольные люди тронуть не решились. Но дядя Леша свою «ветродуйную» деятельность вынужден был прекратить: материал иссяк. Для ветряка нужен прочный материал: дюраль, нержавейка или в крайнем случает листовое железо. Где все это взять?

Сейчас он сконцентрировался на изготовлении корзинок. Непростых, а с особо прочным каркасом. Основа - алюминиевая проволока (он смог уберечь ее от воровства), на нее нанизываются ивовые прутья, а дно делается из хлорвиниловой веревки. В корзине такой и овощи «дышат» и прочность ее не имеет аналогов. Можно сказать, вечная корзина, а потому от заказов отбоя нет. Ведь пенсия маленькая, дочерям надо помогать, - вот и приходится искать дополнительные источники дохода.

Интересно, что свои флюгера за полтора десятилетия дядя Леша ни разу не чинил. То ли материал такой удачный попался, то ли рука у бывшего электрика легка - но крутятся его творения без передышки, день и ночь. А философия у дяди Леши такая:

- ...Душа - она простора просит. Воли. А что может быть вольнее ветра? Ежели я ветер «запряг», обучил его работать для своего удовольствия и для радости других, значит, я свободнее него. Ветер подул - никому никакого толка. Флюгера мои завертелись, заиграли - сразу внимание со стороны людей! Люди идут, улыбаются... и сразу жизнь другой кажется! А иной задумается о том, что жизнь вот так, как ветер, проносится, а ты ничего толком не успел сделать. И сам захочешь сотворить что-нибудь такое, вечное, что ли. Но особенная радость - детишкам. Они тут весь день крутятся. Жена, Евгения, когда я первый флюгер делал, довольна была. Кто пьет, кто ругается, а тут - добро. Жаль, не успела налюбоваться...

...Одному дяде Леше тоскливо, это видно. Вот, застал я его дома за швейной машинкой: самого себя теперь обшивать приходится. А, может, у него фантазия такая: пока флюгера вертятся, частичка его супруги еще жива. Она здесь, рядом. Как улыбка Чеширского кота. Не зря же они вдвоем этот дом-то поднимали...

Барыня+Барыня

С одной стороны Михаил Лермонтов прожил в Тарханах полжизни. С другой - всего лишь провел детство (до 13 лет), да еще пару раз ненадолго заезжал к бабушке, Елизавете Алексеевне, отдохнуть. Но чем же тогда Тарханы так притягивают к себе тысячи и тысячи людей?..

Был и четвертый приезд - это когда гроб с его телом по радению бабушки, через 9 месяцев после убийства был перевезен с Кавказа в Тарханы и погребен в фамильном склепе.

Из-за того, что после смерти юного поэта имя его было предано забвению на полстолетия (это из-за императора Николая, который, узнав, что Лермонтов убит, удовлетворенно воскликнул: “Собаке - собачья смерть!”), а так же из-за нерадивого владения усадьбой наследниками Елизаветы Арсеньевой. Подлинного в Тарханах осталось немного - разве что усадьбенная церковь Марии Египетской с внутренним убранством, да несколько личных вещей поэта. Могила Лермонтова вкупе с захоронениями его бабушки и родителей, а так же приходским храмом Михаила Архангела (и строилась-то она все той же бабушкой в память о внуке!) находятся в стороне, посреди села, которому при советской власти присвоили имя поэта.

Елизавета Алексеевна Арсеньва, урожденная Столыпина, радела за своих крепостных крестьян; она жила в своем имении постоянно и со всей старательностью занималась ведением хозяйства. Крестьяне ее любовно звали “Барыней”, а обижать побегами или неисполнительностью не смели. Когда ей досталось имение, село именовалось “Никольским, Яковлевским тож”. “Тарханами” оно стало после того, как Арсеньева позволила крестьянам свободно торговать и перевела с барщины на оброк (тюркским словом “тархан” в России назывался скупщик пеньки, льна или кожи).

Исследователи так и не установили с точностью, с чего именно имение приносило доход (есть, правда, версия, что богатство росло на винных откупах), тем не менее известно, что бабушка полностью содержала своего любимого и единственного внука до самой его смерти. Лермонтов мог, например, будучи молодым гусаром, с легкостью купить дорогого скакуна за 6 тысяч рублей; да и вообще считать деньги он не имел привычки.

Соседнее имение, Кучки, принадлежало Мартыновым, и получается, что два соперника, сразившиеся 15 июля 1841 года на горе Машук, были земляками и даже некоторое время дружили. Но в сущности Мартыновы были хозяевами замкнутыми, никакой экономической вольности со стороны крестьян не дозволяли и оттого слыли сквалыгами. Можно сказать, прямая противоположность Арсеньевой.

Тяжело пережить своего внука, да еще при условии, что сама его и воспитывала, отняв от зятя - хоть и гордого отпрыска древнего шотландского рода, но бедного и безалаберного. Условие, перед которым поставила Елизавета Алексеевна отставного капитана Юрия Лермантова было жестким: все ее состояние переходит к внуку при одном условии - отец отказывается от воспитания сына. Бабушка вообще была человеком твердым.

Почему я все время о ней, о бабушке? В этом-то и вся соль моего рассказа - надо только дождаться...

Елизавета Алексеевна умерла через 4 года после гибели внука. Имение перешло к ее младшему брату Афанасию Столыпину, который толком-то не знал, кто такой Михаил Лермонтов, в имении ни разу не бывал и позволил управляющим творить все, что им не заблагорассудится. Последней дореволюционной хозяйкой была внучка Афанасия, Мария Каткова, завещавшая Тарханы «на благотворительность». При большевиках в усадьбе поместилась коневодческая артель “Лермонтовский рысак”, начисто истершая мир русской дворянской усадьбы. В Нижнем этаже был устроен зерносклад, в верхнем - птичник.

Но, перед самой смертью, помогла вдова Ленина, Надежда Крупская. Настояв на том, что вождь пролетариата Лермонтова боготворил, она добилась того, чтобы в усадьбенном доме открылся музей великого русского поэта. Музейчик был скромным, областного значения, и посещали его редко. Теперь считайте: с 1939 года, когда его открыли, до 1968, когда в него пришла работать Тамара Мельникова, вместе с мужем Геннадием Сальковым, прошло меньше 30 лет. Работают супруги в музее, намного больше 30 лет (причем, с 77-го года Тамара Михайловна - его директор). Пришли они в малозначительный музей, над сотрудниками которого смеялись работники здешнего совхоза “Лермонтовский”: “Вот дураки, за гроши клопов там кормят!” Смеялись над музеем и вальяжные москвичи: “Да что они там разводят! Лермонтов там только ребенком жил...” (они кичились тем, что родился Лермонтов именно в Москве). Сейчас в совхозе, носящем имя поэта, почти не платят денег, народ из него бежит со страшной силой, а музей-заповедник “Тарханы” стал жемчужиной - пожалуй, не страны, а даже всего мира. Судьба сыграла с совхозными работниками злую шутку.

В селе Тамару Михайловну называют “Барыней” (за глаза, конечно). Звучит это вовсе не злобно, а как-то уважительно. А то как еще: дворца себе не построила, на работу ходит пешком, надменно не глядит. Почти все время рядом с ней маленькая дворовая собачка, кличка которой - Генерал. Так собачку назвал муж, Геннадий Валентинович работающий у супруги в подчинении, художником-реставратором. С него, кстати, все и началось. Жили они в городе Пензе, были вполне устроенными людьми, но у Геннадия вышел конфликт на работе, он уволился, и так получилось, что предложили им работу в Тарханах - вышло все совершенно случайно. Геннадий устроился в музее художником, Тамара - экскурсоводом.

Тамара родом с Украины, из Каменец-Подольской области. Началась война (на которой погиб ее отец) и семья эвакуировалась в Пензенскую область. Тамара росла в селе Бессоновке, славящимся своим луком, и в общем-то про Тарханы ничего не слышала; она увлекалась поэзией Есенина. Впрочем Есенин был тогда кумиром многих. Открывать для себя Лермонтова Тамара стала только здесь, в Тарханах. Постепенно она поняла, что гений Лермонтова до сих пор витает по этим благословенным местам, и многие здешние чудеса до сих пор связывает именно с ним.

Постепенно музей вышел из стен барского дома и теперь это - целый заповедник, включающий в себя барский парк, три сада, пруды, фамильную усыпальницу Лермонтовых, усадьбу Апалиха и много другое. Это целый мир, в котором работает 187 человек, больше, чем в совхозе. Я, кстати, зашел в контору совхоза (теперь он называется “СПК имени Лермонтова”) и узнал там о том, что теперь уже работники музея смеются над совхозными зарплатами. Да и вообще все лучшие механизаторы и животноводы устроились на работу в музей, что очень непросто сделать, так как берут туда по конкурсу. Те, кто не смог устроиться, целыми семьями уезжают из Лермонтова в поисках лучшей доли. Но, кстати: у СПК долгов 33 миллиона, а его директор со знаковой для России фамилией Аракчеев в момент приезда Вашего покорного слуги находился на отдыхе в Египте.

Тамара Михайловна к тому же ввела недавно “корпоративное соглашение”, согласно которому спиртного - ни капли; пьянка на работе карается самым жестоким образом. Запрещено так же на работе драться, воровать, ругаться, а в обязанности сотрудникам вменяется “одеваться опрятно”. Но больше всего совхозных работников и просто ретроградски настроенных селян (из тех особенно, кто пристрастился к питию) коробит то, что бывшие трактористы и скотники, устроившиеся в усадьбу садоводами, конюхами ил охранниками, танцуют... мазурки и лансье.

В усадьбу регулярно приезжает профессиональный хореограф, и все (почти) сотрудники, большинство из которых - молодежь, репетируют бальные танцы. Именно такие, какие на балах танцевали аристократы XIX века. Теперь, по большим праздникам, в усадьбе устраиваются настоящие «ассамблеи», на которых сотрудники музея, одетые в наряды лермонтовской эпохи, представляют свое умение. Тамара Михайловна придумала это для того, чтобы возродить подлинный дух дворянской усадьбы.

Здесь теперь увидеть можно многое. Например, конюшню с породистыми лошадьми, ведь лошади были самой жаркой страстью Лермонтова (после литературы, конечно). Есть пасека, сады, парк. Этим “Арсеньевким” (так его называет Мельникова) хозяйством занимаются специальные отделы - садово-паркового хозяйства и по использованию природных ресурсов. Даже простые музейные смотрители заняты творчеством: вместо того, чтобы просто и бестолково сидеть, упражняются в промыслах - ткут, прядут, вяжут, лепят, в общем, создают сувениры. Немножко на этом зарабатывают денег, но и для души тоже кое-что остается.

Для того, чтобы красиво и почти профессионально танцевать польки и мазурки, много репетируют, стараются держаться в хорошей физической форме. Это нелегко, так как у большинства из сотрудников есть большие личные хозяйства - они держат много скотины, соответственно летом много времени отнимают сенокосы и огороды. Но Тамара Михайловна убеждена в том, что это необходимо - и не только для сотрудников, но и для всего села Лермонтово. “Приучать” село к культуре она потихоньку начала еще при советской власти: тогда еще немногочисленных научных сотрудников директор буквально принуждала идти на фермы, на ток, в совхозный гараж, в школу, в Дом культуры - и вести там пропагандистскую работу: рассказывать о том, кем были на самом деле Лермонтов и его бабушка, что значат для России Тарханы. В общем, интеллигенция шла в народ, как в XIX веке это делали аристократы. И “Барыня” добилась своего!

С одной стороны, когда рабочих буквально заставляют разучивать бальные танцы и штудировать правила светского этикета, это может быть воспринято, как издевательство. Таким насильственным методом когда-то создавали театральные труппы из дворовых мужиков и баб. Но здесь, в Тарханах, нет “дворовых мужиков”. Это элита России, можно сказать, культурный авангард! Тамара Михайловна в этом абсолютно убеждена:

- ...Из двухсот тысяч посетителей, которые у нас бывают ежегодно, абсолютное большинство - дети. Я уверена, что постижение той бытовой культуры, которая существовала в усадьбе Елизаветы Алексеевны, должно у современного человека пробудить особенные эмоции. Ведь именно этот мир создал Лермонтова! Мы сейчас не помним, что народ у нас был высококультурный, аккуратный. В Тарханах не было ни одной помойки: все шло в дело - скотине или на топливо. Да, это был несвободный народ и люди глубоко и тягостно переживали свою несвободу. И для Лермонтова рабство крестьян было трагедией. Да, была в этих краях помещица Давыдова, которая у своих мужиков бороды живьем отрывала. Но была и Арсеньева, которая знала, что обидеть крестьянина нельзя. Я понимаю, что тогдашняя действительность была не такой противной для крестьянина, как сегодняшняя. Но сегодняшние Тарханы - это кусочек настоящей России. Здесь царят трудолюбие, дисциплина, честность. Наши люди поняли, что это наша земля, наш музей. От того, каким он будет, зависит наше благополучие...

Насчет “противной действительности”. Сегодня в селах, прилегающих к Лермонтову, жизнь действительно тяжела: колхозы развалены, люди пребывают в растерянности, мужчины уезжают в Москву на заработки, многие не возвращаются, семьи рушатся - и конца этой беде не видно. Да что там говорить! Большая часть российской глубинки в таком положении...

Супруг Тамары Михайловны - человек тихий и скромный. Он, в отличие от супруги, занимается неспешными делами: реставрирует художественное наследие Тархан, а на досуге уже седьмой год пишет философское полотно “Христос с учениками”. Тарханы ему принесли особенную славу: он стал знаменит как пейзажист. По его мнению, в Тарханах фантастически много неба. Он мудро наблюдал, как его супруга из незаметной жены художника превращалась в государственного человека. Он сделал такой вывод:

- Тамара - боевой атаман. Это точно. Если для дела надо - пусть на улице минус сорок, пусть ураган, град - она едет в Москву что-то для музея выбивать, выбивать... Она никого не боится, если касается дела. Честный она человек, себе ничего не возьмет. Да это ей и не нужно... Живя у могилы Лермонтова другим и нельзя быть. Я заметил: неискренние, вороватые люди отсеиваются здесь сами по себе. Живем мы здесь уже много лет, выходим утром на работу, - каждый день перед нами предстает новый мир! И я говорю: “Том, а что было бы, если бы не занесло бы нас сюда...”

...Водила по усадьбе меня один из экскурсоводов, Елена Родина. В ее жизни вышло так: она с детства преклонялась перед гением Лермонтова, уже зрелой женщиной дозвонилась однажды из своей Саратовской области до Мельниковой и та ее взяла. Живет Елена в таком же домике, что и директор, и в общем-то находится в лучшем экономическом положении, так как ее муж - моряк, зарабатывающий на международных фрахтах приличные деньги. Уже пять лет Елена ощущает себя счастливейшим человеком. Есть только одна проблема: сельская школа, даже самая хорошая, не может дать качественного образования и для своей старшей дочери она нанимает репетитора из районного центра.

Тамара Михайловна с этим, правда, не согласна. Их с Геннадием Валентиновичем дети учились в местной школе и смогли нащупать свои жизненные пути. Дочь, Елена, преподает в университете, в Пензе. Сын, Александр, сейчас трудится в Англии поваром, зарабатывает неплохие деньги.

Елена преклоняется еще и перед своими коллегами, у которых были сложные судьбы, но только лермонтовский дух смог примирить их с собою. Например, главный хранитель Вера Ульянова - коренная москвичка, бросившая ради Лермонтова столицу; начальник компьютерного отдела Сергей Бурчалкин - отставной боевой офицер, начальник охраны Геннадий Сашин - юрист с двумя высшими образованиями.

Как экскурсовод, Елена выписывает себе в тетрадку любимые тексты Лермонтова. Она любит цитировать юношескую его повесть “Вадим” (писано было в 17-летнем возрасте), особенно такие слова:

“Русский народ, этот сторукий исполин, скорее перенесет жестокость и надменность своего повелителя, чем слабость его; он желает быть наказываем, но справедливо, он согласен служить - но хочет гордиться своим рабством, хочет поднимать голову, чтобы смотреть на своего господина...”

А может правда на Руси нам сейчас не хватает “Барынь” - требовательных, жестких, но хотя бы чуть-чуточку справедливых?

Геннадий МИХЕЕВ

Фото автора

Пензенская область