Человек из Красавицы

Говорят, в каком-то музее висит картина “Праздник в Красавице”. На ней, рассказывали мне, изображены аккуратные домишки, среди которых, прямо на улице, вовсю гуляет нарядно одетый народ. А рисовалась картина, говорят, в относительно недавние времена...

...Идти по заснеженному полю, да еще когда ветер сбоку шурует так, что кажется - будто щека покрылась коркой льда - мягко говоря, нелегко. Последняя деревня на моем пути была Починок, это жилая весь, и один мужичок, выковыривающий из-под сугроба дрова, по поводу наличия живых людей в Красавице сказал “Дак, кто ж его знает...” Дорога в сторону Красавицы “растворилась” еще в Починке из чего можно было заключить, что жизни там нет.

Тем не менее, я ступил на снежный наст и зашагал в ту сторону, где должна была эта Красавица располагаться. Вперед меня толкала не только дурная голова, но и сведения о том, что в названной деревне, к которой даже нет дороги, люди все же есть. Как минимум, один человек.

Километра через три, поднявшись на пригорок, я увидел отчаянно урчащий “Беларусь” который пытался вырваться из снежного плена. За рулем сидел мрачный бородатый богатырь и ругал свое латаное-перелатаное “чудо техники” всякими словами. Когда я подошел ближе, неожиданно передо мной вырос громадный черный пес. Он гулко лаял, скалил зубы и глядел на меня с чувством полного превосходства.

- Псина-то не кусается? - попытался я перекричать шум мотора. Бородач заглушил свой трактор, увязший в снегу по самый капот, и нехорошо посмотрел мне прямо в глаза. Но собаку отозвал. Почему-то я сразу понял, что едет этот человек из Красавицы. - Я правильно иду в Красавицу?

Богатырь глядел недоверчиво и как-то нехорошо. Видно было, что он меня “вычисляет”. Не знаю уж, по каким приметам, но где-то через полминуты он вопросил:

- Корреспондент?

- Точно!

- Откуда? Из Костромы?

- Нет, из Москвы.

- А-а-а... - (никакого удивления) - Ну, москвичи народ такой. Ушлый...

Я все как на духу рассказал - и о своем любопытстве, и о свободном времени, и о слухах про живых в Красавице - в общем, и правду наговорил, и присочинил, лишь бы как-то расположить к себе человека. Он отнесся к моим руладам недоверчиво, но, как я понял, завяз его “Беларусь” накрепко и все равно ему придется возвращаться в свою Красавицу. Всем своим поведением человек показывал, что ему совсем не хочется общаться, но так как шли мы рядом (точнее, он впереди, а я семенил, едва поспевая, следом), в ответ на мою откровенность пришлось что-то говорить и ему.

Зовут его Владимир Петрович Водов, в этом году ему исполняется “полтинник”, и в Красавице у него своя ферма. Кроме него, людей там нет, да и сам он большую часть времени обитает в райцентре, сюда же заезжает только лишь для того, чтобы обихаживать свое “войско” - стадо коров и телят. Большую часть оставшегося пути (мы прошли поле, лесок, снова поле...) фермер потратил на отговаривание: “Да, нечего вам там будет делать...” Он не знал, что человек я “с колом в голове”, и, если уж что мне втемяшило в эту самую голову, до логического конца дойду обязательно, каков бы он ни был.

Через полчаса перед нами открылась деревня. При первом же беглом взгляде стало ясно, почему ее наградили таким названием: за почерневшими избами простирался широкий лог, а дальше, до самого горизонта, - леса, пригорки, поля... в общем, каноническая русская милая сердцу благодать. Но с каждым новым шагом вырисовывали нелицеприятные детали.

Это была деревня-труп. Пустые глазницы окон, почерневшие бревна, обрушившиеся стены и крыши, - все это не навевало благостных чувств. С покосившихся столбов “под корень” срезаны провода. Во всей деревне более-менее целым казался только один дом, но окружающие его какой-то железнодорожный вагон, овин, части сельскохозяйственной техники рождали ощущение, что мы находимся в “зоне” из фильма “Сталкер”.

Фермер Водов и впрямь был похож на сталкера, проводника по “потустороннему миру”. Единственный целый дом принадлежит ему. Некоторые окна были разбиты. Перехватив мой взгляд, Владимир обронил:

- Да, я тут собаку случайно задавил. Вот, ее хозяин и пальнул из дробовика...

От дома спустились в лог, к речке. Едва только я заметил стадо, мирно пасующееся... прямо на снегу, фермер остановил меня: “Погоди, испугаются...” За дело взялись собаки, среди которых, выделялась та самая черная. Они, весело лая, как заправские пастухи, согнали скотину в кучу. Бычков и коров было много, и вид они имели необычный, а именно - все они обросли густой шерстью. За день до моего авантюрного походя местный егерь рассказывал мне про это стадо, которое живет, “как бизоны в прериях”. О фермере егерь отзывался уважительно, но даже и он не мог понять, как один единственный человек умудряется содержать стадо, которое не всякий колхоз сможет по нынешним временам осилить... В общем, Владимир имел репутацию отчаянного человека и чуть ли не колдуна.

При виде своих подопечных Владимир сразу “потеплел” и даже стал охотно отвечать на мои вопросы. Выяснилось, что здесь, в Красавице, он уже 15 лет и его появление здесь аккурат совпало с исходом из деревни ее последних жителей. Даже про происхождение железнодорожного вагона рассказал. Цивилизация постепенно отступает, вопреки всяким законам , и там, за логом и лесом когда-то был поселок лесозаготовителей. Любимый промысел местных жителей - растаскивание того, что осталось от этого поселка, так вот, этот процесс уже завершен и теперь “старатели” разбирают узкоколейку, которая вела к райцентру (где, кстати, Владимир родился). Вот, отсюда и вагон.

В Красавице посторонние (к ним относятся все, кроме Водова) появляются редко, а зимой из-за отсутствия дорог - так вообще никто не бывает, а потому мое появление - настоящее событие. Фермерское стадо состоит из 56 голов, 33 из которых - коровы. Как это ни удивительно, но Владимир действительно умудряется управляться со скотиной в одиночку. Стадо пасется на огороженном участке вдоль речки Шилекши площадью 11 гектар. Даже зимой скотина проводит свою жизнь под открытым небом (а здесь нередки 40-градусные морозы!), и, кстати, это время года для фермера более спокойное. Дело в том, что летом скотину, мирно пасущуюся на просторе, воруют. Бывают и волки, но в этом деле помогают собаки, не боящиеся вступить в схватку со звериной стаей, хотя, случается это редко, и главными врагами фермера все равно остаются лихие людишки.

- ...Но Владимир Петрович, почему все же люди оставили такое благословенное место? - (не подумайте, что я льстил собеседнику, красота действительно была вокруг несравненная, но от таких слов фермер действительно “растаял”...)

- Экономические предпосылки были для этого. Деревня эта находится на отшибе и стала вроде бы как обузой. И все люди, забрав скотину, сбежали отсюда. “Нравится, не нравится - помирай, Красавица”, так вот...

- А как же вы попали в Красавицу?

- Мне надоело в городе жить и землю бурить. Захотелось в деревню. Много я по стране в свое время поездил, долго жил в Баку, у меня жена оттуда, она русская, но из семьи сектантов, молокан (теперь-то она окрестилась). Строили мы тогда сарай у своего знакомого, он и говорит: “Знаешь, сейчас пошло такое течение: люди начинают держать скот и на этом хорошо зарабатывают, а колхозы им помогают...” В те времена еще скотину у колхозов в аренду брали. Ну, я и остался здесь. Пошел в колхоз, сказал: “Вон, сколько у вас деревень пустующих, никто в них не живет, давайте, построю там сарай и буду работать!” - “А что, - говорят, - бери, пожалуй...” И пошел я по этим деревням пешком и в конце концов выбрал это место. Потому что здесь тихо, никого нет.

- Не пожалели потом?

- Это полосами бывает: то жалеешь, то - наоборот...

- Ну, а сейчас какая полоса?

- Сейчас все более-менее утряслось, у меня нет поползновений “дергаться” сейчас отсюда. Поглядишь, что вокруг творится, и думаешь, что сейчас у меня самое надежное положение. Была бы только возможность технику купить...

- А есть еще в округе такие же фермеры?

- Есть здесь рядом один… товарищ. Но я мясом занимаюсь, а он молоком, у него есть рабочие и там есть большие вложения. А я в одиночку...

- Ну, а с семьей-то у вас как?

- Нормально. Они в городе живут. Два сына и дочь у нас.

- Помогают?

- Нет. Им это неинтересно. Только корма летом подсобляют заготовлять. Дочка у меня уже замужем, младший сын заканчивает школу, а старший учился на эколога в Костроме, и чего-то месяц всего не доучился, и бросил. Приехал: “Не буду учиться!” Пусть теперь идет в армию, раз такое дело.

- Неужели не понимают, что вы, ваше дело их кормят?...

- Тут... надо болеть на этом деле или вообще не связываться. Я как посмотрю, как они относится к этому делу - так я им лучше пинка под зад сразу: “Иди отсюда лучше!” Вот, сенокос, сено надо возить, как начнет темняться, - тут бы еще коси и коси - а у них там в городе танцы, у них там невесты, и все... А здесь надо или бросать городские заботы или так чтобы только здесь.

- Ну, а жена?

- Она город любит. Молоканка... А что, семьей-то неплохо: чай попил, вышел, лопатой покопал - и опять домой. Еще плохо, дом-то этот считается колхозный, надо дом строить! Эх...

- А власти чем-то помогают?

- К властям я принципиально не обращаюсь, зачем они мне? Главное, пусть меня не трогают, не достают меня налогами и прочей ерундой. Мы сейчас приравнены к фермерам, так, нас заставляют перерегистрироваться на частных предпринимателей, то есть, приравнивают нас к перепродавцам, спекулянтам. Здесь же, на крестьянском хозяйстве, нельзя применять законы частного предпринимательства! Это же земля, с ней работать надо, на ней надо жить. Вот, лес: приехал, срубил, вывез, - дали другую делянку, он поехал в другое место, наворотил, пеньки одни оставил - и опять уехал. Я все это хорошо знаю, потому что по специальности лесник-технолог. А у нас земля, надо, чтоб она сегодня родила, и завтра родила, и через много лет родила... А нам не позволяют с ней ничего делать... Ну все, работать надо.

И Владимир пошел заводить бульдозер, который был страшнее завязшей в снегах “Беларуси” раз в десять. Пока фермер пытался своего “железного коня” побудить к жизни я успел обойти печальные остатки Красавицы. Думалось не о судьбе очередной жертвы урбанизации а о другом: как один единственный человек может выполнять работу, которая подчас не под силу целому колхозу? Я бывал в таких колхозах, где всего-то 40 голов скота - больше они не в силах прокормить!

Да, есть еще мужчины в русских селеньях...

Город Всеобщего Благоденствия

Говорят, странные люди украшают мир, хотя на самом деле они мир пугают. Ну, что тут сказать, если обыватель не любит нарушения привычного порядка вещей и всегда настораживается в случае, если отдельный член общества ведет себя не так, как положено в “приличном обществе”...

Но чудаки - народ тертый и мало кто из них ждет понимания и признания при жизни (хотя и страдают от этого). Они работают на будущее, и, что замечательно все чудаки будущее это представляют светлым.

Ефим Васильевич Честняков дождался признания через 25 лет после своего ухода из этой жизни (умер он в1961 году в деревеньке Шаблово, в которой, собственно, и родился, в возрасте 86 лет). Когда племянница Ефима вскоре после его кончины пришла в музей райцентра Кологрив, близ которого расположилась деревня Шаблово, и сказала, что в овине осталось много картин, глиняных скульптур и какие-то записи, ее, мягко говоря, послали куда подальше. Потом в обществе что-то стряслось и в 70-х по русской глубинке стали колесить т.н. ценители искусства, которые разыскивали - известное дело - иконы, и параллельно открывали новые имена. Дошло дело и до картин Честнякова. Лично я, весьма далекий от искусства человек, когда увидел несколько лет назад в Кологривском музее эти картины, знаете, что воскликнул? “Боже, да это же гений!..”

Под небом голубым...

Кологрив для впервые прибывшего в него путника открывается как-то сразу и полностью. Не знаю уж - то ли флюиды какие-то витают в здешнем воздухе, то ли умиротворенный вид никуда не спешащих горожан успокаивает суетливую душу - но всякий раз приезжая сюда, я чувствую, что попал в свое детство.

За последние годы из Честнякова сделали культ, причем, работали на этот культ вовсе не чиновники, а самые что ни на есть простые люди - дети и внуки тех, кто над ним смеялся. За его могилой ухаживают: на деревянном кресте повязан чистый плат, а на холмик поставлена стеклянная банка, внутри которой горит свеча. Правда, спутница моя, регент городской церкви Елена Ярыгина почему-то обмолвилась, что Ефим завещал, чтобы его похоронили возле родного Шаблово, но спроводили его-таки на общее кладбище, правда, несли на руках несколько километров; одно это уже подтверждает то, что множество людей почитали и при жизни. Вообще Ефима считали провидцем, даже часто приходили за советом, а уж после смерти - так вообще стали относиться, как к святому - вплоть до того, что вода из ключика (его так и назвали “Ефимовым”), под Шаблово, почитается как святая.

Но более всего в почитании Честнякова преуспели... нет, не темные крестьяне, а интеллигентные последователи Агни-йоги, т.н. “рериховцы”. Против этих людей я ничего не имею, но логика их рассуждения весьма своеобразна. Рядом с деревней есть холм, называемый Шабала (от него и произошло название деревни), так вот, рериховцы заключили, что гора эта - и есть та самая таинственная Шамбала, страна мудрецов, достигших физического и духовного совершенства.

До Шаблово мы пробрались с трудом: дорогу за зиму, видимо, чистили только один раз, и шли мы, проваливаясь по колено в снегу. Сказать по правде, нам просто хотелось посмотреть на деревню, но вид ее мог опечалить даже такого “тертого калача”, как автор. Это была мертвая деревня. Пустые глазницы окон и покосившиеся срубы не навевали добрых мыслей, но моя спутница знала: где-то на окраине деревни все же живут люди. И не просто люди, а приемная семья, взявшая на воспитание несколько детишек-сирот. Перед самой деревней жалкий намек на дорогу окончательно затерялся в сугробах. Дальше можно было продвигаться только проваливаясь по пояс в снегу. Как пройти к Ефимову ключику, мы не знали, а спросить было не у кого. Мы повернули назад.

Но я особенно не расстраивался. Во-первых, мне говорили, что приемные родители аккурат принадлежат к течению “рериховцев”, во-вторых же Елена обещала меня познакомить меня с человеком, который... продолжает дело жизни Ефима Честнякова, а именно, строит Город Всеобщего Благоденствия.

При свече

Разговариваем мы с Татьяной Большаковой в Доме детского творчества. Электричества нет и здесь (хотя, говорят, это произошло случайно: пьяный водитель врезался в столб, в результате чего во тьму погрузились не только кологривские улицы, но и обиталища честных граждан). Чувствую, ей немного стыдно за свой город и даже досадно, но для меня лично такое общение, при свече, заключает в себе какую-то тайну, недосказанность (точнее, недовидимость). Стены коридора украшают фрески по мотивам честняковских картин и в том, что свеча будто выхватывает из пространства фрагменты изображения, есть своя прелесть. Вот детское личико, наивно вглядывающееся тебе в.. душу, вот ангел, стремящийся куда-то ввысь, вот громадное яблоко на тележке, которую везут сразу несколько человек... Все это появляется на миг и снова проваливается в небытие.

Я ничего не знаю про Город Всеобщего Благоденствия и собираюсь спросить о его смысле у Татьяны. У Честнякова есть картина под таким названием, она большая, с немалым количеством персонажей, там убогие деревенские избы перемешаны с фантастическими дворцами, дети, старики, мужики среди этой эклектики сплошь пребывают в задумчивом и даже каком-то растерянном состоянии, к тому же во всей обстановке чувствуется... ожидание.

- ...Вы про Город Всеобщего Благоденствия хотели узнать. Вам чье представление об этом городе интересно, Ефимово или мое?

- Оба, конечно.

- Ну, сейчас, я схожу за книгой... - Татьяна уходит в темноту и возвращается со сборником стихов Честнякова. Смотрю на обложку: черт побери, и здесь “рериховцы” преуспели! Книга издана рериховским центром... - Почти все эти стихи ходили в списках, их старухи хранили, как духовные... Так, - Татьяна листает страницы и даже при свече видно, что напечатана книга на хорошей бумаге, - ага, вот: “...и благостный культурный труд создал нам счастье и уют, праздник чувства и ума, у нас летучие дома, и висячие сады, в радость старым, молодым, нет злых хозяев, и нет слуг, и лишь гармония вокруг...” У него этот город был не только на холсте, он его и в глине сделал, как он говорил, в “глинянках”. В глиняном Городе Всеобщего Благоденствия было восемьсот персонажей, а сохранились единицы. Когда в музей картины и “глинянки” брать отказались, в овин стали залезать местные мальчишки и стали растаскивать - сначала “глинянки”, а потом и картины. Теперь те, у кого картины хранятся, утверждают, что их Ефим им подарил, а на самом деле он дарил свои работы очень редко...

- Насколько мне дано понять, Татьяна, Ефим творил “Утопию”...

- Не совсем. Вот, из него образ святого создали, а я с этим не согласна. Я много думала: кем он был? Прежде всего, я думаю, он был порядочным человеком, честным, умным, бескорыстным, а такие люди всегда считаются чудаками. Все вокруг были безграмотными, а тут человек вернулся из Петербурга, книжки читает, какие-то идеи у него (он ведь даже в демонстрациях участвовал, в 1905-м, и ему, говорят, там ему даже голову пробили...), он привез с собой фотоаппарат, это для деревни, в которой даже школы не было, считалось чем-то запредельным. Ефим увидел нищету, и стал строить свою программу, ведь какая у него была идея: учредить “коллегию искусств”.

- Хорошо, давайте обратимся к вашему пониманию “Города”...

- Шумиха, которую стали поднимать вокруг Честнякова, началась не так и давно. У нас не могут без лозунгов; коммунизм отменили - за Честнякова схватились... Люди зачастую и не пытались разобраться, кто он такой. Я, еще когда работала в детском приюте воспитателем, сходила в музей и посмотрела картины. Мне больно не понравилось. Съездила в Кострому (там его главные работы собраны), и подумала: “какая чепуха...” Читали с детьми сказки его, и думала: “Господи, язык-то какой корявый, и главное: ни начала - ни конца!” Шли годы. И стали мы с детьми лепить из глины всякие игрушки; дай, думаю, попробую такие же вылепить, как у Честнякова... и тут стало мне все понятно! И картины поняла, и “глинянки” его: он светлое будущее решил строить не со взрослыми, а с детьми! Взрослых уже не переучить, а как детей учить, если они безграмотны? Вот, он для них и сочинял эти сказочки. И я сейчас так пытаюсь делать; Представьте: человек от всего в жизни отказался, и ведь над ним в деревне смеялись! Крестьянин не мог быть неженат, если холостой - значит, ненормальный, а ведь он был красивым, образованным... и мне стало так обидно; он всю жизнь положил на это, он создал маленький театрик, маленькую галерею, а его не понимали, а потом, в советское время чиновники надменно бросали: “Примитив...” Вот, представьте себе, прибегут к нему в домик детишки, он играл им на гармошке, на дудочках, которые сам делал, и учил их. Игрой. Вы же обратили внимание, что на картине в его Город Всеобщего Благоденствия входят дети?

- И что же делаете вы?

- У нас театр глиняной игрушки, и назвали мы его “Ефимов ключик”. Вообще-то я не слишком люблю разговоры про какие-то идеи, есть дети, сорок человек (они у нас занимаются), которых надо учить. А идеями занимаются те, у кого времени много свободного...

Мы договорились, что на следующий день поговорим с самими детьми, юными актерами театра. Среди них, кстати, есть и сын Татьяны.

Свет от “Ефимова ключа”

...В назначенный час дети пришли и заметно было, что общение доставляет им удовольствие. Вначале они показали фрагмент одного из своих спектаклей “Иванушко”, по сказке Честнякова. Зрелище, скажем так, необычное. На небольшой сцене, напоминающей рождественский вертеп, выставлена жанровая композиция из “глинянок” (их дети сами делают). Артисты располагаются вокруг и озвучивают действо. Получается интересный эффект: вроде бы, в “вертепе” выставлены недвижимые фигурки, но через несколько минут кажется, что они... живые! Кстати, в одном только спектакле участвует почти сотня фигурок и сменяется 13 декораций.

После представления я сначала поинтересовался, кем, по их мнению, был Честняков. Ответы были разными.

- (Вадик Шибарев) Это мыслитель. Он создавал свой чудесный мир, где двери без замков, все мирно живут, друг друга знают, уважают, а моя бабушка его, кстати, знала, она рассказывала, как Ефим к ним в деревню приезжал и показывал им сказки.

- (Юля Готовцева) А мой дедушка рассказывал, что у Ефима была тележка, на которой он возил игрушки и показывал спектакли, рассказывал сказки. И дети собирались, и взрослые, но некоторые взрослые считали его дурачком. Мой дедушка тогда был очень маленький, но он помнит такой случай. Два мальчика решили: “Давай, зайдем к дурачку Ефиму, может, он что нам предскажет!” Они к нему зашли - а он прямо с порога: “Раз вы меня считаете за дурачка, я предсказывать не буду!” А ведь он не должен был знать...

- (Ира Иванова) Да, он предсказывал судьбы, лечил болезни...

- Это правда?

- Есть много очевидцев.

- А что это за Город Всеобщего Благоденствия, который он придумал?

- (Аня Шкарбан) Ефим Васильевич мечтал, чтобы все были счастливы, чтобы в этом городе была радость, доброта...

- Ну, а Кологрив может стать таким городом?

- Конечно. Нужно только, чтобы люди стали добрее друг к другу, чтобы все было красиво, а то на дорогах такое...

- (Юра Большаков) И еще надо чтобы люди были щедрее, честнее. И чтобы мусора не было.

- (Автор) Ну, тогда надо просто встать - и пойти собирать мусор...

- (Вадик) Ха! Да через пять минут столько же будет!

- (Татьяна Юрьевна) Вы наших ребят не знаете. Эти запросто встанут - и пойдут!

- (Вадик) Мы пока слишком далеки от того, о чем Ефим мечтал. К этому очень долго надо идти...

- Сколько?

- Не год, не два... Думаю, лет десять.

- (Юля) А я думаю, больше ста лет.

- (Автор) Но... для чего вообще нужен этот самый Город Благоденствия?

- (Юля) Чтоб люди поняли: есть красота на земле! И бедных не будет...

Все это, наверное, утопия. Но вдруг у них, кологривских детей, получится с Городом Всеобщего Благоденствия? А там и до Страны Всеобщего Благоденствия недалеко.

Кстати: образ, созданный детьми не напоминает ли вам какой-нибудь заштатный городишко, например, в Швейцарии?

Как Феликс Дзержинский на немке женился

- ...И чего его сняли, этот памятник? Я про Дзержинского на Лубянке. Уж лучше бы и не трогали...

Не знаю уж, почему так рьяно заступается Феликс Иванович Дзержинский за самого знаменитого чекиста... Неужели только лишь потому, что тезка и однофамилец? Но ведь получается, что пострадал-то Феликс Иванович и его семья от системы, которую “железный Феликс” как раз и создал! Но с другой стороны, не будь всех этих перипетий, может, и не встретился он со своей любовью...

Отец его был милицейским начальником в городе Мантурово, носил он фамилию самую что ни на есть простую - Дементьев - но, наверное, настроения в обществе были таковы, что сам чекистский бог (ежели таковой был) велел пацана, родившегося в 1931 году назвать Феликсом. У главного в районе милиционера было много власти и однажды, видимо, под наплывом патриотических чувств, отец в метрику сына недрогнувшей рукой вписал: Дзержинский. С той минуты у новоиспеченного Феликса Дзержинского от родного отца только отчество осталось: Иванович.

А вскоре отца репрессировали. Сажали (да и расстреливали) в те годы много и охотно, а уж, если человек занимал более-менее значимый пост, толпы завистников старались не отказываться от возможности чиркнуть “куда следует” пару строчек, намекающих, например, на связи подозреваемого с японской или какой-нибудь тибетской разведкой. В общем, Иван Николаевич Дементьев сел в тюрьму.

Отца не расстреляли, а, когда началась война, ушел он из лагерей добровольцем на фронт. Израненный, но живой, после Победы он вернулся. Отец не любил рассказывать про войну, говорил только, что было всякое и уж никак он не ожидал, что останется в живых. Только через много лет Феликс узнал, что заключенные воевали в штрафных батальонах и отцу действительно повезло, так как живым через этот ад повезло пройти только одному из тысячи.

С семьей репрессированного в те времена не церемонились и угодил Феликс с мамой, сестрой и братом в глухие Кологривские леса, в поселок лесозаготовителей. Там он сначала учился сапожному делу, с которым не заладилось, а потом окончил курсы шоферов. Феликс уже уверенно крутил баранку на изрядно побитом русскими дорогами, но крепеньком “Студебеккере”, когда однажды он встретил задумчивую белокурую девчонку...

Судьба Христины Иллензеер (такова ее девичья фамилия) складывалась непросто. Их семья считалась “русскими немцами”, так как их предки приехали в Россию (точнее, на Украину, но в те времена все земли под властью Москвы назывались “Россией”) еще при Екатерине II. Жили они в деревне и занимались сельским хозяйством. Но началась война и вместе с отступлением фронта всех “русских немцев” переправляли все дальше и дальше на Восток Эту жизнь в вагонах-теплушках и бараках Христине вспоминать не хочется (тем более что в год начала войны ей исполнилось всего-то 6 годков), но вместе с приближением Победы девочка росла, привыкала к нехитрому быту “перемещенных лиц” и к моменту окончания войны оказалась их семья (мама, Мария Адамовна, Христина, ее сестра и брат) лесном поселке по соседству с тем, в котором жили Дзержинские.

Христина почти не знала русского языка, так как в семье они общались на немецком, а потому к жизни в русской глубинке привыкать было очень нелегко. К тому же, в деревне почти все к ним относились как ко “врагам”. Кличка “фашисты” прилипла к ним надолго. Брат и сестра были старше Христины, они знали украинский язык, отчего им легко было освоить русский, и брату в 12-летнем возрасте удалось устроится нарочным, в то время как сестру взяли на лесозаготовки. Им повезло с хозяевами, к которым их определили на постой: тетя Шура Ходутовская обучала девочку обращаться с русской печкой и со скотиной, а дядя Толя по букварю учил девочку русскому языку и помогал осваивать письмо.

Мама сломала ногу и не могла работать, но школьный учитель Владимир Иванович Чесноков взял маленькую Христину в няньки, следить за своим сынишкой. Почему я воспроизвожу их фамилии? А потому что основная масса людей к семье немцев Иллензеер относилась с презрением и надо было в те времена обладать мужеством, чтобы пожалеть “врагов”, не боясь последующей кары...

...Итак, познакомились Феликс и Христина, когда он был молоденьким шофером, а она - сортировщицей на лесоповале. Был 55-й год и страсти по отношению к “фашистом” понемногу улеглись, тем более что трудолюбие и порядочность ссыльных немцев снискали им уважение. Христина носила шикарные белые косы, предмет зависти местных девушек (они даже подозревали, что немка тайно вплетает в косы льняные нити) и внимания со стороны кавалеров. Хотя, раны войны все еще не оставляли в покое человеческие души и подступиться к “фашистке” парни не решались.

Первым это сделал Феликс Дзержинский. Они танцевали на вальсы на вечеринках, он провожал ее до дома, вместе ходили в кино, в общем, их отношения вскоре переросли в любовь и вскорости надумали они пожениться. Стеной встал отец Феликса. Фронтовика, прошедшего через штрафбаты, можно было понять. Но только с одной стороны. Главный аргумент отца выглядел так: “Неизвестно, кто был отец этой девочки, может, предатель...” Предателем он не бы. Он был простым конюхом в колхозе.

На втором месте стояла проблема вероисповеданий: Христина была католичкой. Сам Феликс к религии относился равнодушно, но его мать, как и мама его возлюбленной, специально встретились на “нейтральном поле”, чтобы обсудить религиозный вопрос. Решили они очень просто: католики, православные, какая разница, если дети любят друг друга? Бог-то, в конце концов один...

Свадьбы не играли. Съездили на велосипедах в сельсовет, расписались - а назавтра снова на работу. Отцу Феликс сказал так: “Бать, у нас “это” произошло, бросать непорядочно...”, покидал свои вещи, одежду в чемодан - и ушел жить к Христине.

А через год у них родились двойняшки - мальчик и девочка, которых они решили назвать Ниной и Толей. Внуки всегда оказывают смягчающее действие на сердца бабушек, а в особенности дедушек, и отец Феликса однажды пришел “замиряться”: “Ну, что ж, дети мои, если вы стали родителями, - пора бы вам и жениться...” - “А мы, батя, еще тогда расписались...” А через несколько лет у них родилась еще одна дочка, Галина.

...Минуло с той поры немало лет. Живут Феликс и Христина Дзержинские в том же поселке Варзенга, затерявшемся в Кологривских лесах, в котором тогда познакомились, в построенном ими самими доме. Порядок у них - просто образцовый, и в каждой даже самой маленькой детальке ощущается любовь хозяйки к аккуратности, присущая, наверное, только немцам. Они всегда держали много скотины, да в сейчас у них в хозяйстве кроме кур есть три козы и целых десять козлят.

Их детей судьба разбросала по стране и всего у Дзержинских на сегодняшний день семь внуков (правда, не все из них носят эту знаменитую и наводящую когда-то ужас фамилию). Самое любимое увлечение Христины Иосифовны - выращивание экзотических (для Русского Севера - просто сверэкзотических!) растений. Климат здесь таков, что в здешних деревнях нет даже яблонь, вымерзают они, так, вот, жена Дзержинского умудряется растить не только яблоки, но и вишню, алычу, арбузы и даже дыни - большие, сочные и сладкие. Секрет ее прост: надо ухаживать за растением, как за родным ребенком, и оно отблагодарит тебя своими плодами.

А вот брат и сестра Христины 10 лет назад уехали на ПМЖ в Германию. Там они - пенсионеры, весьма обеспеченные (их дети работают), и несколько лет назад они пригласили Дзержинских к себе в гости. Дзержинские съездили. Много чего понравилось. Особенно чистота на улицах и цветы на каждом видном месте. Христина Иосифовна впервые попала в католический храм, в хоре которого поет ее брат, все-таки она всегда оставалась ревностной католичкой (правда, так и не поняла, почему так не ладят представители Восточной и Западной церквей - ведь праздники католики и православные отмечают одни и те же, различия только в сроках...).

Понравилось в Германии и Феликсу Ивановичу. Он оценивает тамошнюю (и здешнюю) жизнь так:

- Что замечательно, цветы, что у них на каждом углу, никто не трогает. Вдоль тротуара стоят “клетушки” такие, у нас в деревне в таких сено носят, и все они набиты фруктами - метров сто а то и больше - и никто не возьмет ничего, вот, если б в России так оставить - прямо бы с фруктами эти “клетушки” унесли! И еще в германии столько еды, что никому во сне даже не привидится. Кругом - одна еда! Но... наша еда вкуснее. И хлеб наш лучше. И мясо.... Наше мясо - янтарь! Мы его ж выращиваем сами для себя. А вода тамошняя чего стоит? Да там воды не попьешь как следует...

Напоследок вот, что я замечу. Супруги Дзержинские живут далеко не в самом лучшем из уголков России. Это самый настоящий “медвежий угол”, бывший леспромхозовский поселок, где страшная безработица, грязь, беспробудное пьянство... Из дом на фоне уродливых бараков смотрится как оазис посреди пустыни. Я бы даже сказал, малюсенький “кусочек Европы” посреди дикой Азии.

Чудная страна Ухтубужье

Тут вообще много необычного. Начать хотя бы с ухтубужской церкви, которую впору в Книгу рекордов вписывать: как-никак, строится она уже... 100 лет. Получилось так: строить начали при царе, а, когда революция подоспела, освятить не успели. После длительного периода, связанного с известными событиями, собрались было закончить постройку, но денег так и не набрали. Так и стоит на окраине деревни Попово храм без имени ( правда, в бытность колхозов в нем устроили гараж).

Жили здесь во все времена небогато. Но весело. Так вот, мы о ряженье. Больше всего здесь любили рядиться в “лошадь”. Почему-то чучело лошади (его надевали два человека) наводило по деревням ужас, который, правда перемешивался с диким восторгом поселян. Шуму и визгу от лошади было много, но еще более ужасным почему-то считался ее поводырь, “конюх”. Если некоторые смельчаки еще решались вскочить на лошадиную спину, то прикасаться к “конюху” боялись даже дюжие мужики, и толстенный кнут был здесь не при чем; что-то жуткое скрывалось в самой его сути, хотя, “конюха” зачастую играл самый заурядный деревенский мужик.

Другое ряженье называли “срамным венчанием”. Парень, из тех, кто побойчее, наряжается попом. Надев “рясу” из простого холста, украсив голову берестяным лукошком, взяв толстенную книгу вместо Библии, он со страшным ревем врывался в помещение, где проходили “сбитни”. Надо сказать, дозволяется подобное богохульство только в Святки, когда согласно народным поверьям нечистой силе дозволяется почудить на белом свете. Все, конечно, разбегаются, куда могут, и, если “поп” ловит юношу и девушку, он соединяет их руки, надевает им на голову по лукошку (“венцу”), водит вокруг табуретки и поет: “Аллилуй, аллилуй, повели девку на... (тут у, простите, приходится из песни слово выкинуть...)!”

Ряженье “смерть” - вообще жуть! Парень, одетый в “смерть”, влетает в избу во всем белом и все вокруг буквально начинает ходить ходуном. На голове у “смерти” личина из картона, а в руке - шило. Он бегает по горнице и всех, кого достанет, колет своим шилом (больно, между прочим!) - и визжат те, кого “смерть настигает”, самым что ни на есть натуральным визгом. Но вот, что надо заметить: в Крещенскую ночь парня, посмевшего взять на себя “смертельную” роль, обязательно опускали в прорубь реки Унжи; грех, все же на себя взял! Иногда вместе со “смертью” появлялся и “покойник”. Его задача простая: лежать и не двигаться. Каждый должен подойти к “покойнику” и поцеловать его в лоб, и после каждого поцелуя “покойник”... хрюкает.

Особенное, местное ряженье: “жгоны идут”. “Жгоны” - это приблудные мастера, катали; они приходили в деревню катать по заказу валенки, и своим страшным видом (неделями не мылись), непонятным языком, напоминали пришельцев из потустороннего мира. Парни, переодевшиеся в “жгонов”, изготавливали пародию на главный шерстобитный инструмент “лучок” (палка с натянутой на нее струной). “Катать” собирались не валенки, а... девок. Происходит сие весьма грубо. Ту девушку, которой не повезло и ее поймали, кладут на “валовище”, сверху на нее кидают парня, и, как в блин, их закатывают в половик. Перевязывают жгутом, и начинают катать по полу, периодически останавливаясь и спрашивая девушку: “Ну, как, укаталась?”

Если вы думаете, что на “сбитнях” наблюдался разврат, то ошибаетесь. Все это были забавные игры и по ухтубужской традиции целомудрие входило в обязанность представителям обоих полов. Нарушение правил игры считалось страшным грехом и тем, кто имел скверную репутацию, доступа на “сбитни” не было. Ужас и одновременно радость, которые испытывали “сбитующиеся”, помогали отдыхать, отключиться от насущных забот. Теперь, к сожалению, набирает мощь суррогат нормального человеческого общения: телевизор.

Кстати, ряженье откликалось и на научный прогресс. Когда технические новшества еще только начинали осваивать село, появилось ряжение “патефон”. В лубяной короб сажают девочку ростом поменьше, втыкают в него сбоку ручку, сверху - самоварную трубу, и вносят это “достижение цивилизации” в комнату. Ручку (обычно - от трактора) крутят, и самоварная труба начинает издавать глухие звуки, очень похожие на патефонные.

Самое любимыми на “сбитнях” во все времена оставались игры с поцелуями. Что ни говори - а целоваться в Ухтубужье любят... Таких игр очень много и описывать их можно очень долго, хотя, если честно, игры с поцелуями (например, “бараба”, в которой “барабиться”, т.е. целоваться принято было в углу, за печкой, или “косой” - когда надо было дотянуться друг до друга губами) все-таки уступит по зрелищности ряженью, ведь в “смерти” или в “лошади” результат всегда непредсказуем, ну, а здесь - что? Поцелуй - и все...

Кстати, некоторые думают, что, мол, те, кто много празднует, обычно мало работают. Скромные наблюдения автора раскрыли обратную закономерность: кто умеет работать - умеет и отдыхать. Сейчас сельское хозяйство у нас в состоянии, близком к “коме”, так вот, СПК “Заречье”, объединяющее ухтубужские деревни, на лучшем счету в районе, а по надоям молока оно вообще в лидерах. “Заречье” уже было катилось к закату, но несколько лет назад его руководителем стал ухтубужанин Николай Молодцов, который буквально возродил хозяйство. Собственно, чего еще ожидать от председателя с такой фамилией? Не один из ухтубужан, кстати, ни разу не пожаловался на нынешнее положение дел (как в их местности, так и в стране в целом), что, впрочем, можно было бы списать на праздничное настроение.

Однажды, сидя на “сбитне”, устроив небольшое застолье в складчину, ухтубужане решили: “ежели мы, дак, выступаем, как артисты, - то чем мы не теятр?” Ну, и пошло-поехало! Стали припоминать игры, ряженья, песни, местную пляску, называемую “шанской”...

Некоторые “сумлевающиеся” скажут: “пожилые люди, пенсионеры, а дурачатся, черт-те кем себя выставляют...” Но здесь считают иначе. Взять, к примеру, Зою Герасимовну Кирееву из деревни Дубшино (она в театре с самого начала). Что было в жизни этой 75-летней женщины? Трагически погибший муж, шестеро детей, двое из которых умерли, один класс образования и 38-летний стаж доярки... Со школой вышло так:

- Один год и два месяца я проучилась, дак. Тепло было - я ходила в школу, а потом тятька лапти не сплел - не пошла. И школа моя пропала... И все я дояркой, дояркой... И троих своих детишек родила на ферме; пришла - корова телится - я теленка тяну - а потом сама рожать... И последнего, Сергея, сама могла бы родить, да у него пуповина вокруг шеи обернулась, акушер принимал. Как раньше жили: “скидеваха - да надеваха”! Бедно жили. А сейчас, говорят: “плохо живут”. Как - плохо? Вона, стол-то какой был, мы всегда пирогов напечем, пива наварим! Давали мы недавно концерт в деревне Карымово. А потом подходят две старушки: “Вы не Зоя Смирнова?” (это моя девичья фамилия) - “Да...” - “А мы Настя и Маша. Не помните?” Приглядываюсь: древние такие, с палочками, все согнутые, сморщенные... Выяснилось, что в молодости мы встречались, только им по 70-71 году, а мне-то 75! И пляшу, и все прочее... Вот, что тиятр делает! Вот, я умру, будет, чем внукам бабушку свою вспомнить: не токмо была дояркой!

Геннадий Михеев.

Фото автора.

Костромская обл.