Командировка.РУ

Перед Вами не художественное произведение, а чистая, самая что ни на есть, не побоюсь этого слова, голая правда. Когда-то я был фотокорреспондентом одного из федеральных печатных изданий. Все герои - абсолютно реальные люди; все описанные события, наблюдения и даже мысли - подлинные. Я бы этот текст к жанру непутёвых очерков. Прекрасно понимаю, что эти заметки непрофессиональны, они имеют много недостатков, да к тому же тексты созданы еще в прошлом тысячелетии. Но у них есть одно существенное достоинство: искренность. Ну, примерно такое же как во всяком наивном искусстве. Эстетики там, конечно, мало, но мне кажется, самое прекрасное на свете - это когда из черной, жирной, вонючей земли на Божий свет вылезает росток цветка: скромненькой, невзрачной, неуклюжей мать-и-мачехи. На фоне розовой клумбы мать-и-мачеха - это недоразумение. Но вот - на фоне чернозема...

Лебедянь

Чья-то недрогнувшая рука у грязно-серой женской статуи красной краской прорисовала соски. Две точки на гипсе смотрелись очень даже аппетитно и как-то к месту, потому что женщина держала в руке громадное (грязно-серое) яблоко размером приблизительно с ее высоко сидящие сиськи, хотя, издалека могло показаться, что это бомба, которую она сейчас бросит прямо в нас. Но все ей прощалось, ведь выехали мы из яблочного города, где даже вино, которое мы перед тем обильно употребили - и то было произведено из этого прекрасного фрукта.

За монументальной женщиной с яблоком и сосками простиралась дорога. Она была хорошей, но по обеим сторонам зиял чернозем. Троекурово оказалось всего в десяти минутах езды. Когда мы сворачивали на деревенскую улочку (не асфальтированную), Татьяна, главная редакторша районки, кивнула на остатки монастыря с гигантским храмом красного кирпича; там, мол, при совке был винзавод, где яблоки перегнивали в бормотуху.

Передо мной, как всегда, была поставлена творческая задача. Миру грозил Год Быка (и какая сволочь внедрила на наши просторы эту китайскую зверню!), а газете, как всегда, нужна обложка, и желательно ломовая. Начальник наш, Анатолий Борисович Стуков, или просто (так мы всегда его любя называли за глаза) Толян, как всегда глубокомысленно прикурив болгарскую сигарету, изрек:

- М-м-м-ну. Ну, ты понимаешь, что надо что-то такое. Вы куда?

- В Лебедянь. Кажется.

- А там деревня есть? - Это он, конечно, риторически - где ее нету? Хотя... - Вот, что. Может, на ферме там есть бык... Так вот, не сделать ли нам такой снимок на обложку: бык, а за рога его тянут жених и невеста. «Возьмем, мол, быка за рога».

- Но Анатолий Борисыч, щас, вроде коров искусственно осеменяют...

- А баб что-то пока нет. Ну, да я, старый лезбиян, наверное отстал...

Своего Толяна мы уважаем. Он давно на пенсии (по возрасту), в прессе художником он, наверное, со времен Ленинской «Искры». Шутка, конечно, ведь но Толяну на самом деле далеко за 70, физически был он уже на пенсии, пил на даче наливки, явно не яблочные, цветочки себе орошал, или не знаю там чего, но наш Главный его буквально вытянул с дачи, и угадал: после того как Аркаша взялся за газету, она посвежела, помолодела, в ней стало больше картинок и прочее. Но уважаем его не за это. Он для нас – как добрый старшина в армии. Батя. Если что - за нас, грешных, порвет. Такие сейчас наперечет.

- Будешь? - Толян достал бутылочку (у него всегда припасена водка), налил в рюмку-сапожок, набор таких «хрусталей» подарен был ему на 70-летие, разрезал яблоко пополам и подвинул водку и закуску ко мне. - Ну... ты понимаешь...

Как не понимать? Глядя на Толяна, я давно понял, что после 70-ти - сто, а то и двести в день - святое. Может, сам лет через сорок это пойму; не умом так телом. Если доживу. Шучу...

...Итак, на ферме, в загоне, перед нами во всем своем величии стоял бык. Он был светло-серого цвета, непропорционально маленькие его глазенки были примерно на уровне моих глаз, в его носу торчало железное кольцо, а из ноздрей вырывался пар. Чем-то он напоминал Годзиллу. Пуков как-то сразу сник. Случилась непредвиденная задержка: уже на подъезде к ферме потенциальная «невеста» вдруг заартачилась. Точнее, она наотрез отказалась сниматься и я ее понимал: мы же в русской глубинке, здесь традиции еще более-менее блюдутся, а по древнему обычаю нельзя надевать свадебное платье до замужества. Это полагается только невестам и девицам, помершим до замужества, А девушка была, кажется, еще девушкой во всех смыслах. Как всегда выручила редакторша (я понял, что в Лебедяни Татьяна - добрый ангел). Она быстренько отдала какие-то команды и «УАЗик» отбыл в село за самой молодой дояркой. Завфермой божилась, что она - сущая красавица. Все это время Пуков стоял перед быком и лихорадочно курил, потому что сценарий мы придумали такой: бык на улице, жених с невестой там же, а больше в кадре никого нет. Завфермой убеждала нас, что Борька (так зовут производителя) - добрый малый и вообще отменный самец.

Новая «невеста», представившаяся Ольгой, действительно была молода, хотя у нее не хватало нескольких зубов. Ее только что подняли с постели (известно ведь, что доярки встают раненько, а днем отсыпаются) и вид ее был помятым. Нельзя сказать, что она нашу идею восприняла с энтузиазмом, но, кажется, ей просто было все равно. Пуков небрит, мрачен, но в костюме жениха смотрелся вполне себе, но вот невеста... нет, во внешности все нормально, так как фата прикрывала некоторые женские секреты, да к тому же мы не решились на нее одеть туфли. На улице грязища, а если представить, что творилось в осеннюю баспутицу на ферме и вообще на Руси…

Наша процессия выглядела так: впереди иду я с фотоаппаратом наперевес, следом - скотник, за ним - Борька, которого скотник тянет за веревку, привязанную к носу (то есть, к кольцу, вдетому в нос – не скотника, конечно, а Борьки), следом доярка-невеста, ну, а в конце плетется Пуков с посеревшим лицом. Скотник нас обнадежил:

- Эт, бояться не надо, Борька, того, редко бывает на природе, щас может развеселится, но вы не бось...

На дворе Борька удивленно оглядывался вокруг. Кажется, в его маленьких глазках засветилось любопытство. «Интересно, потянет эта туша за тонну?» - промелькнуло в голове. Скотник будто услышал:

- ...Килограмм триста в нем где-то. Ты - (это он обратился ко мне, а не к быку) - только сзади старайся не подходить. А то он испугается, побежит. Молодой... А ты - (это уже к Борьке) - смотри, не шали. Не обижай москвичей.

Где-то я видел картину про быка, похищающего Европу. ЭТОТ мог похитить даже Азию. Если бы захотел, но кажется, ему хотелось другого. Едва мы вышли на воздух, Борька начал писать. Делал он это долго и шумно. Скотник пока веревки не отпускал (я понял, для чего быкам кольца - чтобы усмирить в случае чего при помощи болевого шока!), а наши молодожены с двух сторон стали подходить к его рогам. Ольга ухватила их с легкостью, а Пуков делал в воздухе руками всякие па, но прикоснуться к объекту не решался.

Борька вел себя смирно. Как только его дрожащая рука наконец коснулась причиндала, я начал истово жать на кнопку затвора. Щелкнуть успел немного раз, ибо по закону фотографической подлости в аппарате кончилась пленка. Пока я ее менял, Борька неторопливо двинулся в мою сторону. Скотник, парень по виду давно и накрепко подружившийся со спиртным невысокого качества, зачем-то выпустил веревку. Не знаю уж, нарочно или по недоразумению. Я почувствовал как по всему моему телу стекает холодный пот. Продолжая манипуляции, я так же медленно отступал назад. Пуков откинулся в сторону, а доярка-невеста наоборот ринулась вперед, схватилась за оба рога и стала что есть силы придерживать животное. Точнее, пытаться придерживать. Получалось плохо, но, что удивительно, - получалось, причем, на Борьку больше действовали не Ольгины физические усилия, а отборный мат из уст невесты. Видно, российская скотина неплохо понимает этот язык. Борька замер, скотник же к тому времени подхватил утерянную веревку и дернул ее на себя. Махина повиновалась.

Следующая «съемочная сессия» продолжилась до четвертого кадра. Едва только я собрался нажать на клавишу в пятый раз, Борька вдруг развернулся к Пукову, удивленно на него посмотрел и двинул свою тушу в его сторону, на этот раз ускоряясь. Поводок вновь был потерян из чего я понял, что это тенденция. Подоплека заговора таилась вот, в чем. Едва только мы прибыли на ферму и тянулась заварушка с поисками невесты, этот самый скотник со вторым таким же любителем всяких напитков (что было отчетливо написано на его иссинем челе) все время крутились рядом и намекали на то, что неплохо было бы и похмелиться. Тогда, за суетой, мы проигнорировали их ненавязчивую просьбу и вот теперь, кажется, наступала расплата.

Действие развивалось так (я-то все это наблюдал со стороны и видел хорошо): Пуков, отчаянно и непривычно высоко визжа, ускорялся в сторону навозной ямы. Делал он это как-то боком, так как руками он как бы пытался зажиться, и получалось, что бежал он почти спиной вперед. Борька тоже ускорялся, к тому же он начал препротивно мычать. И тут случилось то, за что можно (и это единственное, за что можно!) любить наше благословенное и многострадальное Отечество: женское самопожертвование.

Ольга в два прыжка достигла быка, сначала она схватила волочащуюся по земле веревку, с силой ее дернула, а потом, еще раз прыгнув, буквально встала перед Борькиной мордой, вытянув вперед руки. И Борька затормозил! Пуков, еще бежал, отчаянно визжа, а бык, дыша паром, смиренно стоял вплотную к русской женщине, протянувшей к нему тонкие руки. Нет, неправильно: надо сказать: «вплотную к Русской Женщине»! Именно так, с большых и толстых букв...

Года через два меня снова занесло в Лебедянь. И мне рассказали следующее. Ольгин муж освободился. Был он когда-то десантником, любил выпить и для мышечной радости кого-нибудь «вырубить». Естественно, муженьку рассказали про знаменательное событие, когда его супруга участвовала в съемках. Могу представить, в какой извращенной форме это было подано: «А твоя-то, с корреспондентами на ферме... да еще и в невесту рядилась!..»

Короче, в первый же день десантник надрался и стал ходить по Троекурову в поисках - кого бы «вырубить». Ему не везло, в смысле, никто подходящий не попадался. Десантник вернулся домой и «вырубил» свою жену, Ольгу. Говорят, крепко «вырубил».

А карточка, кстати, не пошла ни на обложку новогоднего номера, ни в газету вообще. Аркаша сказал, что у молодоженов, особенно, у жениха слишком уж перекошены лица.

Чернуха

У меня есть примета. Если что нужно найти, красивое и срочно - надо искать в Нижегородской области. Регион этот - как средоточие всего-всего: и русского, нацменского (там куча нацменьшинств живет), и трагичного, и прикольного, в общем, всего. Плюс к тому – Матушка-Волга.

Знаю, что я не один такой чудак, которого приводит в возбуждение «амбре» то ли тавота, то ли спецпропитки шпал. Московские вокзалы, в отличие от маленьких станций, к сожалению, этой романтики лишены, но ведь поезд, въезжающий на самый фешенебельный перрон, все равно несет в себе флюиды станций и полустанков, которые, быть может, он пролетел, даже не притормозив.

До отправления поезда оставалось еще минут десять. Можно не спеша пройти по платформе в поисках моего, «нулевого» вагона. Кассирша, помнится, на мой вопрос о том, где такой может находиться, многозначительно, кажется, получая удовольствие от производимого эффекта, грудным голосом сообщила: «А, впереди паровоза, наверное...»

Первый от тупика вагон имел номер 24, значит, надо торопиться, не иначе как, если не впереди паровоза - так сразу за ним. Спешил я с легким сожалением: очень уж любопытно было (порочное какое-то любопытство!), чем закончится дискуссия носильщика с его клиентом. Первый убедительно доказывал второму, по внешности, представителю одной из поволжских народностей, что одно место у него стоит не 30, а 300 рублей. Второй, затравленно озираясь, почему-то не обращал никакого внимания на табличку, привинченную к тележной ручке: «30 р. за место». Крыша перрона кончилась после 17-го вагона и я окунулся в настоящий снежный буран. Но мне повезло: мой «нулевой» аккурат следовал за 11-м и морда моя окончательно залипнуть не успела. Уже протягивая проводнице билет, я думал вот о чем: может, и не стоило на Казанском строить эту дурацкую крышу: там, где хреначил снег, запах концентрированного аммиака, точнее, испражнений, в нос не бил. Уж могли, когда перестраивали самый грязный вокзал мира (направление-то на Чуркистан!), подумать о санитарно-гигиенических особенностях менталитетам восточных народностей! А то, понимаешь, только открыли новехонький вокзал - в тот же вечер его обоссали...

Вагон имел номер «0», потому что наполовину состоял из купе, а наполовину - из буфета. Моя полка нижняя, причем я один-одинешенек, а потому можно сразу постелиться и расслабиться. Мой поезд №92 с нулевым вагоном прибывает на станцию Арзамас в 04.34 (утра или ночи - уж как кому угодно). Уже давно стемнело, и любимое дорожное развлечение - пожирание глазами убегающих просторов недоступно. Надо спать, а то завтра буду «никакой». Посидел, полежал, опять посидел, пробовал почитать - не спится. В случае бессонницы помогает бутылка «Балтики», девятый номер, можно и «девяносто шестой номер», то есть, чистый спирт, но от него заметно тупеет сознание. Вышел посмотреть на цены в буфете. Они явно кусались. За стойками, типа как в дешевой забегаловке, стояли смурные мужики, курили. В самом углу две девушки в синих фартуках чем-то торговали. При внимательном рассмотрении - кормом. Для животных... Чушь какая-то. Но ведь в поезде могут быть какие-то четвероногие пассажиры. Кроме собачьих консервов, на их столике светился аквариум-шар, в нем лениво толкались скалярии, тупо посматривая вокруг. Это оживляло полумрак буфета. А вот девушки явно грустили.

Одна из них, пышненькая и черноволосая, зыркая нагловатыми глазками, вела себя хозяйкой. Вторая... ох, вторая!.. Не так чтобы блондинка - но посветлее, фигурка такая точеная. Носик курносый, с едва намеченными веснушками, сидит себе за этими цветными банками с сучьей гадостью, ресниц поднять не смеет. Мила, черт возьми.

- Молодой человек, - (приятно все-таки!) - Купите для вашего животного!... - это толстая первой начала...

- Я сам животное.

- А вот это «педигри» очень вкусное! Поверьте...

- Так у вас, небось, и без меня от клиентов отбоя нет.

- А вы как думали? Зря стоим, что ли...

Та, типа торговка. Как и положено, с Украины, из Винницы. Галей зовут. Точнее, «Гхалой», если точно передавать речь. А вот подружка из Белоруссии, из городка Речица (пару раз она успела стрельнуть в меня своими серыми глазищами, но обе попытки заканчивались стыдливым опусканием ресниц), Таня. Первая торговала в Первопрестольной на рынке у какого-то черного, но тот хотел большего, а Таня сделала попытку в театральное, а возвращаться не хочет, вот и торгуют теперь по поездам какой-то хренигри.

Тоска какая-то навалилась. И радостное предчувствие одновременно. Жуть! Просто приятно на нее смотреть - и все тут. Нет, не в носике дело. И не в ресницах и не в фигурке. Склонилась над склянкой со скаляриями с таинственным видом, будто колдует, корм сухой туда сыплет. Оказалось, и у себя в Речице торговала в зоомагазине, точнее, в вагончике на рынке. Животных любит. Всяких, а особенно кошек. Аквариум девушки держат так, для удовольствия.

...Об этом разговор продолжаем в моем купе. Я сижу за столиком, разрезаю яблоки, открываю сухое; она, то есть, Таня, притулилась на краешке дивана. И освещение, располагающее... к общению. Пересаживаюсь с бокалами на диван, колеса вагона равномерно стучат, нас двое, мы чувствуем дыхание друг друга... Стук-стук-стук!

Стучится Гхаля. Берет со стола неразрезанное яблоко, вгрызается в него, собака, и начинает тараторить на тему того, не мог бы я ее устроить в какой-нибудь магазин в столице, типа кассиршей, и чтоб баксов за пятьсот. Я огрызаюсь (но мягко) что нет у меня таких знакомых и намекаю на то, что в буфете всякие бывают - могут их собачьими консервами закусить. Ухватив еще одно яблоко и бросив звериный взгляд на бутылку с вином, уползает.

...И вновь продолжается та же «диванная» сцена. Таня разговорилась, пытается узнать, нет ли в артистических кругах у меня знакомых, кто с ГИТИСом мог бы помочь и все такое, на что я бубню нечто неопределенное и подливаю в ее бокал. За окнами замелькали огни станции, получается вроде как цветомузыка, тем более что по поездному радио запустили что-то спокойное, непопсовое. Она верещит про свои мечты, как у себя в Речице в ДК играла Ирину в «Трех сестрах». Приятно наблюдать за движениями ее губ, за мгновенными ее взглядами из-под ресниц. Мы уже полулежим на диване, и... снова: стук-стук!!!

Буфетчик, гад. В железнодорожном пиджаке. Спрашивает, нужны ли нам еще бокалы, а сам с показным осуждением на нее пятится. Отдаю к черту бокалы и выталкиваю. Она снова закрепостилась. Пересела за стол, взяла в руки яблоко и стала задумчиво глядеть в оконную темноту. Сбоку заметно, как из глаза катится ручеек слез.

...Она говорила про то, что не получилась жизнь, что вообще не хочется жить, что вовсе не о том думалось, когда еще ходила в театральный кружок, о том, что дома алкоголик-отец, что мама на трех работах пытается поддерживать семейный бюджет, что брат связался не с теми, с кем нужно, и, кажется, сел на иглу, и, уже рыдая, она бросается мне на грудь. Истерика проходит не сразу. Мне ее действительно жалко, особенно этих идиотских скалярий, и я не знаю, чем ее успокоить. Ну, что я ей буду, счастье обещать?! Каким-то образом мы вновь оказываемся на диване, мы уже лежим, своими губами я чувствую соль на ее щеках, она прикрыла глаза и прижалась, руки ее блуждают по моей спине, дыхание (легкое, как шелест прибрежного песка в море!) учащается, и тут... О, тут какая-то мразь тянет меня за ногу! Упорно так тянет...

Наконец, различаю слова: «Пассажир, просыпайтесь, Арзамас». Открываю один глаз: проводница в дверном проеме. Даю понять, что проснулся. Она, вздохнув, уходит, оставив щель. Мое купе заполнилось, напротив кто-то сопит, повернувшись к стенке, а сверху доносится размеренный храп. Выхожу в коридор. Часы показывают 04.02, у нас принято будить задолго - опыт обязывает. Сон развеялся окончательно, пойду-ка, сдам белье. А проводница-то, между прочим, моложе меня. Я тут какую штуку заметил: с каждым годом проводницы все моложе и моложе. Вот ведь странно...

Так началась командировка в село Чернуха.

И странно, наверное, зачем я рассказал свой сон. Поясняю. Все, что вы прочтете ниже - правда. Вплоть до имен героев. Но всякая правда будет, к сожалению, только моей личной правдой. И, претендуя на объективность, я становлюсь заложником своей точки зрения.

Вы, наверное, думаете, что дальше последует песня народного сказителя акына. Нет, сейчас будет конкретика. А что касается сна, то вот, что: в жизни бывают вещи похлеще, но не все бывают красивыми. Далеко не все.

...Она упала передо мной на колени. Я сидел в своих позорных трико на кровати и пребывал в растерянности. Две минуты назад тихонько постучали в дверь, когда я открыл, она юркнула в комнату и прижалась ко мне, глубоко дыша: «Молчи, молчи...» Постепенно мы отступили к окну, вдоль которого пролегла койка, и я присел на нее. Бросил взгляд на будильник: половина второго. Наконец, заговорил и я: «Знаешь, я имею обыкновение хранить верность жене» - «Но, зачем же тогда... все это?» - «Что - это?» - «Зачем меня... соблазнял?»

Передо мной на коленях стояла несчастная женщина около сорока, в глазах которой светилась надежда. Дела происходило в детском доме. Случилось так, что, когда встал вопрос о моем проживании, меня решили поселить в соседнем селе, Пошатове; там, в детском доме, есть специальная комнатка для приезжих. Целый день (а зимой он кончается рано) я ходил по Чернухе, готовил завтрашнюю съемку, а к вечеру меня отвезли в детдом. Там я большее время сидел в одной из групп, поговорили с воспитательницей, и вот - на тебе - закончилось таким...

В общем, ничего из этого не получилось. На прощание она попросила, чтобы я снял очки и посмотрела в мои глаза. И ушла. Теперь я не знаю, правильно ли я поступил. А жила она, между прочим, в Чернухе.

На месте я узнал, что по-настоящему в Чернухе принято колядовать на Старый Новый Год, а приехал я на Рождество. Но наша работа - сплошная «кухня» где никаких таких романсов не слышно, только кровь разделанных зверушек и вонь потрохов. Поскольку Россия - страна «рабов и господ», нашего человека не надо долго уговаривать: ежели надо устроить колядки не как положено и коли на то имеется соответствующее распоряжения (в данном случае, от начальника районной культуры), значит «бу сделано».

Мне рассказали, что Чернуху основали монахи-чернецы, скрывавшиеся в лесах во времена раскола (теперь эти леса начинаются только с Пошатово, а в Чернухе их давненько повывели). Скиты староверов в тайных местах существовали еще на памяти живущих, но на данный момент никаких таких чернецов здесь не водилось. На посиделках (настоящих, не инсценированных!) одна из женщин мне поведала: «...Дед мой хороший гармонист был, ездил в лес в монастырь-то на масленицу - насельниц веселить. Тогда говорили про монашек: день монашут - ночь ералашут!»

Раскольники - не мифические лица, и в Чернухе и сейчас сохранился в прямом смысле, рассадник раскольничества. Во-первых, старообрядцы составляют львиную долю из 3748 чернухинцев, всячески стараются оберегать обычаи, которые они считают «правильными». А, во-вторых, в Чернухе за века нашего русского беспредела и нескончаемых смут и брожений нарисовалась поистине уникальная карта вероисповеданий. В селе в течение столетий бок о бок живут пять вер. Кроме православного храма, здесь еще есть старообрядческая церковь кулугуров. В отличие от православной, в которой еще совсем недавно был сельский клуб, кулугурская церковь никогда не закрывалась. Две чернухинские общины беспоповцев (поморского-австрийского и понетского-агафонова согласий) собираются, как им и положено, в избах - молельнях. В добавление ко всему здесь живут еще две семьи баптистов. Редкий феномен религиозного смешения никто не пытался объяснить, да, собственно, в таком объяснении и нет смысла: Бог-то для всех един, а в данном случае мы имеем дело всего лишь с разными трактовками учения Христа, а расхождения имеются лишь в способах служения Ему. До драк, как говорят, не доходят, но иногда может иметь место словесное противостояние, выражающееся даже не в теологических спорах, а в обоюдных уколах:

- Ну ты, кулугур темный! - «Кулугур» - имя для старообрядцев обидное.

- Сам ты кацап, обливанец... - Это в адрес приверженца официального православия, «РПЦ». «Обливанец» родился от того, что некоторые священники РПЦ халтурят и при крещении купание заменяют обливанием святой водой.

Беспоповцы - люди необщительные в принципе, а потому в дискуссии стараются не вступать. Кладбище в Чернухе между тем имеет четверо ворот и, соответственно, условно разделено на четыре участка. Самый большой - кулугурский; дело в том, по статистике кулугуров в Чернухе больше.

Может ли то быть в наше время? Если говорить о молодежи, то, наверное, все юные чернухинцы, вне зависимости от веры (если таковая есть) собираются на одной дискотеке. Но каждый юноша когда-то (если доживет) станет стариком. Есть, конечно, среди стариков и убежденные коммунисты, но рано или поздно и они упокаиваются на одном их четырех участков чернухинского кладбища. Ведь основа любой веры, кажется, - представление о загробной жизни, а у коммунистов такого не имеется. Именно поэтому кладбище во все времена является самым «лакомым кусочком» для исследователей традиционной материальной культуры, так как его-то политики оставляют в покое. А уж для фотографов кладбище - это просто идеальная съемочная площадка. Ходишь себе среди могил, раздумываешь о вечном, и... никакая сволочь тебе не мешает! Хотя, бывали случаи, когда даже на погосте до меня докапывались всякие козлы (типа: «Чего тут фотографируешь? Иди отсель!»).

К слову сказать, главы всех общин осуждают святочные игрища как язычество в самом отвратительном виде. Но - не более того. Авторитетное мнение я узнать пытался, но батюшка из общины РПЦ отсутствовал, а священник кулугуров о. Алексей, хоть и был на месте (аккурат, когда а пришел в церковь, кончилась служба), долго меня «ощупывал» глазами - наверное, выбирал стиль поседения - после чего отказался отвечать на какие-либо вопросы. Потом я узнал, почему. Недавно его «попутал бес» и он (как бы это помягче сказать...) совершил прелюбодеяние. С женщиной, если что. Информация дошла до его, «кулугурского верха» и вопрос стоял о его снятии. Там же, в церкви Параскевы Пятницы мы познакомились с замечательной женщиной, Марией Андреевной Горюшиной, дома у которой и должны были состояться посиделки.

Мария Андреевна (это она вспоминала про деда-гармониста) - человек верующий, но к святкам относится «свято». Еще совсем недавно пожилая женщина и сама колядовала, да и сейчас не прочь, только «ноги стали не те». Хотя, в достопамятные времена колядовать могли только девицы, заходя лишь в дома потенциальных женихов (такой в Чернухе бытовал обычай), сейчас это делают почти все, кто более-менее стоит на ногах.

Выпили хорошо. И женщины запели. Песни были старинные и казалось, их запаса хватит на всю ночь. Но все хорошее почему-то кончается быстро и всегда внезапно.

Со святочными гаданиями я познакомился с неожиданной стороны. Вечером я вернулся в Пошатово, в детдом (ЕЕ не было, у них работа по сменам), и аккурат попал на девичьи игры. Настоящие. Известно, что самое страшное гадание - с двумя зеркалами. В полночь зеркала устанавливаются так, чтобы в одном было видно другое. Зажигаются две свечи. Девушки снимает с себя крест и босая, с распущенными волосами, пристально вглядывается в бесконечный зеркальный коридор. По идее, там можно увидеть суженого. Но иногда - и самого Сатану. Как повезет. Девушки - сироты производили эти по идее ужасные действия совершенно без страха. Наверное, потому что уже нечего бояться.

А, приехав домой, я серьезно заболел. Простудился. И теперь мне кажется, что меня сглазила именно ОНА. Воображается даже большее: неужели я нарвался на ведьму? Если так, то хорошо, что ничего не было, ведь простуда через пару недель прошла. А что было бы, если бы...

Между Миром и Благодатью

«Что такое благодать и как с ней бороться?» - частенько я задаю себе этот дурацкий вопрос. Это когда мне хорошо и я знаю, что скоро настанет плохо. Но сейчас поведаю о другой Благодати. В которой люди живут (если это можно назвать жизнью).

Автобус в Благодать (он так и назывался: «Пошехонье-Благодать») ходит утром и вечером, я же прибыл в райцентр днем. От нечего делать читал номер местной газеты «Сельская жизнь». Из нее следовало, что жизнь здесь явно не стоит на месте, а кое-что я даже выписал на память, например:

«...Во дворе собственного дома на улице Набережная Пертомки задержан гражданин С., который обжигал на костре ворованный телефонный кабель. Возбуждено уголовное дело...»

«...Настоящим благодетелем для деревни Высоково стал здешний дачник, житель города Москвы. Он вышел на местную сельскую администрацию с предложением провести ремонт водонапорной башни. Свое желание навести порядок с обеспечением жителей водой он подкрепил и материально - взял на себя все расходы по ремонту водонапорной башни. Побольше бы у нас таких людей, которые творят благие дела. Конкретную помощь не заменят никакие красивые слова...»

«Сегодня даже дети знают, что вкусное и полезное молоко дают такие животные как коровы...»

Ну, и ток далее. Настроение даже поднялось, только не понятно, от газеты или от четвертой бутылки пива. В гостинице было тепло, только непрерывное журчание в унитазе не давала по-настоящему расслабиться. Там не работал бачок, отчего вода лилась весело, непрерывно и шумно. Ох уж, эта вечная борьба с унитазами гостиничных туалетов! Почему-то русские коммунальщики могут покорить все, вплоть до тараканов и даже мышей (ох уж сволочи, эти мыши - несколько раз они сжирали мою еду... ненавижу!), но вот унитазные проблемы для них представляются некоей Джомолунгмой. Бывало, я останавливался в замечательных (по провинциальным меркам) номерах, даже в люксах, которые, правда, на самом деле соответствуют западным двум звездочкам, и везде - без исключения! - наталкивался на унитазные недоразумения. То вода в бочке не набирается, то протекает внизу, то воды нет вообще, а один раз в Вологде, в двухкомнатном, с раздельным санузлом люксе я нашел идеальный унитаз, у которого отсутствовало... сиденье. Вот так.

Если уж ворчать - так до конца. Я ничего не имею против начальства, но у него есть существенный недостаток. Почему-то они совершенно не смотрят за окно, когда посылают куда-то. Один раз меня заставили снимать полет на воздушном шаре в середине марта, под дождем и снегом. И все почему: захотелось им поставить материал про воздухоплавателей. Я пытался намекнуть, что неплохо было бы дождаться хотя бы начала мая, там и грозы бывают – аж заколдобишься – но разве им вдолбишь... В другой газете, в которой я работал раньше, прямо на двери фотоотдела висела карикатура: редактор вызывает фотографа и говорит: «Иди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что. Но чтобы было красиво».

Короче, в Мир и Благодать меня послали в конце февраля, причем, на неделю вперед Гидромедцентр обещал гирлянду циклонов. «ПАЗик» до Благодати перся через сплошную снежную пелену и в темноте, но я не удивлялся, как водитель вообще видит дорогу. Наши водители - особенно когда выпьют - настоящие Шумахеры родных просторов. Им и дороги-то не нужно, главное - направление. Но, когда мы приехали уже наступили утренние сумерки и один раз сквозь тучу глянуло солнышко.

Первый же домик, в котором светились окна, оказался школой. Начальной, с одной учительницей и шестью учениками. Учительница представилась Ольгой Владимировной. Она совсем молоденькая, 20-ти лет, но, как всех учителей, ее принято именовать только по имени-отчеству. Пока детишки грелись, взобравшись на русскую печь, поговорили. Ольга Владимировна попала сюда по распределению и вовсе не рада такому «раскладу»:

- Хотелось бы в большой школе, но... кто-то ведь должен и этих детишек учить. Я и сама на заочном доучиваюсь. До высшего. При распределении мне предлагали еще одну школу, в деревне Тайбузино, но там еще хуже, и я туда не поехала. Там народу очень мало.

- А живете где?

- Здесь, в Мире, мне дали квартиру. То есть, дом.

- И с кем вы там?

- Одна.

-Не страшно?

- Дом у меня на самом краю, и в общем-то страшновато. Как-то жутко, что ли... но сейчас, вроде, привыкла, за полгода-то.

- И так все время одна?

- Нет, с соседями общаюсь, с родителями Любы (ученицы). Мама у нее в библиотеке работает. Еще знакомая есть, в деревне Голубково. Вот, ходим друг к другу в гости. Она дома сидит, не работает. А вечерами своими делами занимаюсь: телевизор, книги. Ничего, через два года уеду куда-нибудь... подальше.

- Ну, а, там, мужики какие-нибудь... разгоряченные. Не ломятся?

- А чего ко мне ломиться? Я ведь самогоном не торгую. Что им здесь делать-то? Только пить...

Про Мир и Благодать Ольга Владимировна рассказала вот, что. Есть легенда про то, что жители двух деревень в незапамятные времена (как они тогда назывались, толком не помнят, но вроде бы Мир некогда был Кудаковым) враждовали попуще зверей, но однажды, поняв, что некому здесь мстить, да и не за что, и порешили переименовать свои селения, да так, чтобы злобы меж ними никогда не было.

Замечательно уже то, что каждый из «мир-благодатских» жителей имеет свою версию происхождения столь странных названий. Одни говорят, что назвал деревни так местный барин Лихачев, поскольку места эти его несказанно восхитили. Другие утверждают, что барин здесь «и не ночевал», имя селениям дали вольные мужики, решившие здесь осесть. Третьи напоминают, что это были церковные земли, и Мир и Благодать возникли с подачи местного попа, желающая, чтобы его паства блюла заповеди.

Как бы то ни было, в современное нам время обязанности между деревнями распределены почти поровну. Поскольку сельсовет здесь единый, администрация расположилась в Мире, здесь же находятся правление колхоза «Сога» (назван по реке, которая невдалеке протекает и в которую впадает Безымянный ручей, разделяющий деревни), и начальная школа.

Благодати достались «признаки цивилизации»: магазин, почта и медпункт. По населению наблюдается неравномерность: в Мире живет 63 человека, в Благодати - 31. Разница объясняется тем, что в последнее время новое строительство велось только в Мире. Всего же к сельсовету приписано 17 населенных пунктов, в которых проживает значительно меньшее число людей, но, поскольку дороги к этим деревням не расчищаются от снега, эти деревеньки будем считать «условно жилыми». Есть вариант добраться туда на лыжах, что сами «условно живущие» и делают. Но мне, незнающему человеку, попутешествовать по окрестностям отсоветовали: сказали, что я просто-напросто рискую заблудиться в лесах. А там волки, медведи всякие...

Сходил на ферму, где как раз нашел председателя колхоза. Председатель оказался добрым мужиком, но каким-то забитым. Представился он Алексеем и как-то слишком спокойно рассказывал он мне про то, что у него имеется «стратегический запас» солярки - на случай, если кому-нибудь из «условно живущих» станет плохо. Тогда за ним пошлют гусеничный трактор. До Мира, слава Богу, дорогу чистят районные дорожники и сюда скорая подойдет легко. Но чаще, когда звонишь в больницу, говорят: «Везите сами...» Председатель посетовал:

- На моей шее «висит» восемьдесят шесть пенсионеров, а работающих у нас человек тридцать. Долгов - около миллиона, и весь доход «съедает» солярка. Сейчас вот, ужались до центральной усадьбы, имеем дойное стадо сорок голов. Больше - не вытянем...

Оказалось, колхоз «Сога» занимает 4-е место по району. От конца. Честно говоря, охваченный свежими впечатлениями, я не мог себе представить, как можно жить еще хуже, чем в Благодати и Мире... Есть только один плюс: полей не меряно, трава растет сама по себе (пока), и колхоз заготавливает сено и силос в таких количествах, что может их продавать. Не все так скверно, наверное.

Беда председателя в другом: из мужиков-колхозников к разряду непьющих относится только один. В этом - основная причина колхозного упадка.

Дорогу в Мир и Благодать простроили только 5 лет назад. До того из райцентра сюда можно было добраться либо на тракторе, либо пешком, либо... на самолете. С горькой усмешкой селяне вспоминают, как на «летающих птицах» в город возили молоко. Каждый день. При советской власти полет одного пассажира к «кукурузнике» обходился в 1 рубль до райцентра и в 4 рубля до Ярославля.

Я прикинул: до вечернего автобуса шесть часов, а что если... ну, взять, и прогуляться в какую-нибудь «условно-живую» деревню! Помогло вот, что: в Мир приехала автолавка. Это - событие, и, что замечательно, к автолавке, одним Богом известными путями, подтягиваются люди их «условно жилых» деревенек.

Аккурат, когда я подошел к автолавке, возле нее терся паренек, держащий в одной руке охотничьи лыжи, другой же рукой закладывающий в рваный мешок хлебные кирпичи. Парень попался разговорчивый и видно было, что дефицит общения в нем назрел жуткий, почти пропасть образовалась от нехватки собеседника. Парня (звали его Анатолием) просто несло:

- Деревня наша, Лебедево, - она в три двора всего. Нет, вы не думайте, - почему-то он ко мне относился уважительно и на «вы», - в старые времена до двадцати хозяйств было, народу было! И особенно детей... Ну, а теперь, значит, два. В одном доме живут мужчина с женщиной, конечно, старые они уже, но ничего, скотину держат - корову там, теленка, птицу - молодцы, в общем. Миша и Марья Автономовна. У них дети в Рыбинске и где-то на Урале, ну, приезжают иногда, картошку копать. Хорошие люди. Раньше, когда телятник был в соседней деревне Лаврово, они там работали, ну, а теперь, конечно, на пенсии. Я с мамой живу. Мама у меня, Анна Ивановна, бывшая учительница, когда у нас начальная школа еще была, она там работала, и меня еще учила. Я только два месяца как с армии пришел. Работы у нас нет, колхоз развалился, на центральную усадьбу всю скотину свезли, сорок голов, да и ту прокормить не могут. Из Благодати позвонили, что автолавка приехала. Мама и говорит: «Толя, а не сходить ли тебе в Благодать...» Дело такое, что дорогу зимой у нас чистят только до Благодати, а от нас не проехать ни на чем кроме как на лыжах. Но телефон у нас в доме работает, вот, по нему и позвонили. Миша пришел, папирос заказал, песку, бутылочку к восьмому марта, а нам надо было спичек, соли, да вот, маме что хотел к женскому дню. Ну, собрался я, и пошел. На охотничьих лыжах прямиком через лес - два часа ходу...

Нагрузился этот Толик, нацепил лыжи - и быстренько, как таракан, почесал вниз, пропал в овраге, показался на другом его склоне, уже со стороны Благодати, и скоро его фигурка превратилась в точку, которая все удалялась, удалялась...

Погода благодатная: солнышко светит, тепло, ветра нет. Решил и я сходить в строну Благодати, поснимать там. Когда я спустился в овраг, где под снегом по идее должен был течь ручей Безымянный, случился инцидент. На дне оврага состоялась битва - между «мирными» и «благодатными» собаками.

Они грызлись насмерть. Наводящий жуть рык, брызги слюней напополам с кровью, разлетающиеся клоки шерсти... Две собаки были из Благодати, две - из Мира. Стычка продолжала минут пять, после чего остервенелые животные, зализывая раны, разбежались каждый в свою сторону...

И я подумал: а что, если рвануть в это самое Лебедево? Два часа ходу - ведь успею к автобусу! Здесь, вроде бы, поснимал все, что можно, а гулять, положа руку на сердце, я обожаю

За деревней тянулось поле, по свежей лыжне идти было легко и вскоре я вошел в лес. А, как только я углубился, солнце закрыла че-е-е-ерная туча, сразу как-то потемнело, поднялся ветер, а через какое-то время повалил снег. В общем, буран. И видимость стала приблизительно такой же, как рано утром, когда я еще ехал в автобусе.

Я был уверен, что все это временно, неприятность эту переживу, и брел по лыжне как танк. Но время шло, а буран все не унимался и мокрый снег противно лип прямо к лицу. Прошло с полчаса, которые сплошь были посвящены борьбе со снегом, который норовил залепить глаза и вдруг я с ужасом понял, что я бреду просто так, наугад, потому что никакой лыжни уже нет и в помине. И солнца не видно, и деревья залеплены и совсем я, дурак, не пойму, в какую сторону пилить дальше. Еще покойник-отец меня учил, когда мы по грибы ходили, что, если заплутаешь, надо все время книзу идти, так к реке рано или поздно выблудишь. Тем более, что снег вроде как затих. Я пошел по завету отца в низину.

Тут, как назло, накатила новая туча. Снова снег хлещет, ветер еще, ничего, не сильный, но за два шага ничего не вижу. Опять какое-то время проходит (счет ему я потерял) и, когда более-менее стихло, совсем я не понимаю, где нахожусь. Вроде, внизу я, а дальше никакого низа вовсе и нет - один только верх. Кругом - сплошной осинник с сосной кое-где, и снег такой мягкий под ногами, что бреду я, проваливаясь уже не по колено, а иногда и по то место, откуда растут ноги. Еще, наверное, полчаса я месил наугад и забрел в ельник. Идти стало легче - снега там поменьше - но ельник такой густой, что не пробиться. Сколько уж я через него продирался не помню, потому что забыл, что у меня есть часы. Это был первый признак начинающейся паники, и, хотя я все время себя успокаивал аутотренингом: «Спокойно, Гена, спокойно...», - помогало это мало.

К тому же на меня нашла досада. Вот ведь дурень, думаю, леса я никогда не боялся, даже по болотам в лучшие времена бродил в одиночку, а тут - практически облажался! Обидно, горько, стыдно, но надо что-то делать. Хотя бы, выбрать направление.

За ельником пошел светлый лес, береза с сосной, и, наконец солнце проглянуло, и понял я, где запад (в той стороне по идее должна была находиться Благодать). Я двинул туда, хотя, взял южнее, поскольку понял, что меня сильно повело к северу. Иду - и вдруг слышу: голоса! Ну, летом это могут быть грибники, ягодники, а кого зимой в эдакую глушь занести может? Или еще кто к той дребаной автолавке пошел? А чувства, между тем, двойственные. Одно дело - наедине с собой обосраться, а другое - публичный позор... Но что важнее - позор или... жизнь?! И что-то переключилось во мне так, что до боли захотелось мне людей увидеть (признаться, что заплутал, - все равно не признаюсь, придумаю что-нибудь на ходу...) и я пошел на голоса.

Их было двое. Тоже без лыж - и это меня весьма сильно напрягло. Бредут они, и, как я, почти по пояс проваливаются. «Здравствуйте!» - кричу. Мужики обернулись. Ну, мужики как мужики, только мне стало не по себе. Один из них, помоложе (он в пальто и кепке-жириновке) говорит: «Подь суда». Ну, прикидываю, по сугробам не слишком-то шибко убежишь - и не спешу подходить, держусь в шагах двадцати:

- Вы заблудились, или что?

- Ты чего там замер? - Это второй спокойно так говорит. Он постарше, с коротенькой седой бородой, в черной телогрейке и в шапке из белого кролика. - Не бойсь, не тронем. - Желание видеть людей во вне как-то таяло.

- А почем мне знать, что не тронете? Вы скажите, откуда и куда идете, может, и помогу...

Молодой чего-то стал быстро тараторить - я и не разберу - а сам тихонько в мою сторону подгребает. Что-то про зиму, про древесину, про «пошехонь темную», наверное, за аборигена меня принял, а сам мой кофр глазами сверлит. Шагов за десять он сделал бросок. Я-то был настороже и упрыгал подальше (уж не знаю - откуда у меня прыть взялась!), но так чтобы видеть их. Смотрю: вроде как тот, в кепке, за мной не торопится, встал. Прикидываю: а нет ли здесь где поблизости какой-нибудь зоны? Я им:

- Да вы, смотрю, лихие люди. Пойду я, коль так.

- Погоди, ведь вроде заплутали мы. Скажи, как к городу выйти?

- А какой город вы имеете....

- Любой город, паря.

- Пошехонье, наверное, ближе, до него километров, наверно, сорок. Только, я сам немного заплутал...

- Так, давай вместе выбираться, если и ты заплутал. Ты кто вообще-то?

- Вы-то не говорите, чего и мне докладывать?

- Сам же видишь: мы так далеко не уйдем, - старый закурил, - ты не человек, что ль, так и бросишь нас?

В этот момент опять накатила тьма и повалила снежная гуща. Да, думаю, пускай эти друзья сгинут, мне б не пропасть... что ж делать? А не привести их хотя бы к Благодати? Ну, положим, буду впереди идти и дорогу показывать. А какая там к чертовой матери дорога, если я и сам, дурак, заплутал?

Опять же, приблизится к ним боюсь, а пелена такая, что друг друга мы почти не видим. Думаю: бросить их к лешему, неизвестно что произойдет, потому как ясно - люди лихие, а вести их дальше - смысла нет. Снова спрашиваю:

- Вы хоть скажите, кто такие? А то поведу вас - не знаю, к чьей погибели...

- Ну, ты дурак! - кричат, - сам-то ты кто?

- Их газеты. Я здесь в командировке, а вот вас-то не знаю.

- Эх, ты... - матом опять ругаются - Ну, люди мы: чего надо еще? Выведи нас - и всего делов-то!

- А идете откуда?

- Откуда-откуда... из тех местов, где тебя не бывало!

Досада на меня нашла. Так и говорю им:

- Идите себе сами. Небось, как из тех местов выходили, не спрашивали, куда... - Гляжу: примолкли они. А по каким-то приметам (я ж тоже в каком-то смысле охотник) заметил я, что за снежной пеленой один из них ко мне в тыл зашел. Это я, что ли дурак? Обмануть меня - матерого репортера? Я уже прикинул, что тот, который молодой, - шагах в восьми от меня, за деревом притаился - наизготовке. Страшновато, конечно, но я отступаю в сторону, и не бегу пока. А не рвануть ли, думаю, мне к Благодати, там какое-никокое - а прикрытие - да еще по телефону можно звякнуть в ментовку (там-то у них участкового наверняка нет). Но как, к черту найти эту проклятую Благодать? Я ведь еще и сам толком не сориентировался, только направление определил...

- Мужики, - кричу, - вы не шалите, отведу я вас к поселку - там автобус в город пойдет. Ты выдь из-за дерева-то, не стесняйся...

И тут я слышу знакомый щелчок (ох, сколь в «горячих точках» я таких щелчков наслышался!), так, мгновение все решает сейчас - грохнет! Дернулся я в сторону - и пуля (по резкому выстрелу понял - пистолет), чиркнув по куртке, усвистела дальше. Если залягу - подбегут, надо двигать скорее!

Вот тут-то душа моя в пятки и ускакала! Ну, думаю, Гена, жизнь твоя была короткая, но бестолковая... И что ты в ней видел кроме фотоаппаратов разных систем да лаборатории? Бегу - а второго выстрела все нет и нет...

Я бежал без остановки часа два и не чувствовал ни усталости, ничего; ноги будто сами несли. И, что интересно, даже не задумывался, в какую сторону меня несет. И уже смеркалось, когда вышел я на трассу. По ней я добрел до деревни, потом узнал, Данилов Починок называется, она от Благодати километров в двадцати строго на север. Стучался в первый попавшийся дом, там на удачу телефон был, звоню в Пошехонье, в милицию, рассказываю, а там мне: «Поди, проспись...» - «Но я корреспондент, из Москвы...» - «Если будешь продолжать - приедем и заберем...» Ну, думаю, хрен с вами. Поймал попутку до Пошехонья, а там, сразу в гостиницу, а наутро пошел в РУВД скандалить. Ну, рассказываю дежурному, а он: «У нас никаких сведений не было. Ты хоть скажи, где...» А как я скажу? В лесу, где-то, между Даниловым Починком и Благодатью. Короче махнул лейтенант рукой на меня - и я вышел. Дошел до автостанции - в автобус - и до Рыбинска.

В конторе я конечно рассказывал о приключении, смотрели на меня сочувственно, но видно было, что жалеют - но не верят. В конце концов, я понял, что молчание - признак мудрости и перестал мутить воду.

А дыра-то от пули на куртке - вот она...

Галич

...Трудно было погасить горячку. Да и обидно: вроде, выпивал себе спокойно, лежали с Пуковым на верхних полках, разговаривали о высоких и не слишком материях, и вдруг - на тебе - этому очкастому фраеру в тряпичных тапочках не понравилось, что возвышенные соседи типа шумят. Сначала пытались дискутировать, потом показывали корочки, потом постарались применить дипломатию, но проводница сказала (этот козел сбегал - и пожаловался начальнику поезда), что на этой станции обитают крутые менты и препираться не имеет смысла. В общем, высадили.

Ну, не суки ли? Журналист разве не имеют право расслабиться? Даже и не мешали вроде бы никому, а тот очкарик, видите ли, книжку читать не мог. А надо уметь читать в любых условиях! Как он в трамвае, например, читает, да еще и стоя? Менты действительно оказались серьезными товарищами, молча вытолкали, подали вещи - и встали невдалеке, наверное, предупреждая возможную нашу попытку вернуться взад. Поезд, пронзительно пукнув, отправился к закату, по направлению к столице и мы остались одни на пустынной платформе.

- Так, «Станция Галич Северной ЖД». Ага, это где Гришка Отрепьев готовился в самодержцы, - с умным видом заключил Пуков. Он был как-то слишком спокоен.

- Какой-такой Гришка? Чего ты умничаешь, чё делать-то будем? - раздраженно причитал я. Мне действительно было сильно не по себе, - видишь же, что в жопу попали.

- Это, как посмотреть. Подождет твоя Москва, в следующий поезд сядем - пойдем, посмотрим расписание.

- Нет, ты скажи. Кто такой Гришка?

- Тупарик, надо было в школе учиться, а не... Это Лжедмитрий первый. Типа царь.

Хмель от непредвиденных событий растворился. Несколько шагов по ступенькам вниз - и мы в деревянном здании вокзала. Расписание говорило о том, что поезд «Соликамск-Москва» прибытием 21.06 и отправлением 21.08 был последним на этот день. Следующий, «Владивосток-Москва», прибывает в 8.02 утра. Пожилая сонная кассирша сказала, что с нашими билетами мы можем в этот поезд сесть, но по мере наличия мест. А о наличии таковых будет известно за два часа до прибытия, то есть, в 6 утра. Смотрела сквозь плексигласовое стекло она враждебно и на вопрос о возможности ночевки проинформировала, что в центре города имеется гостиница, после чего закрылась занавеской.

Ни магазинов, ни палаток, на привокзальной площади не имелось. Так же были темны глазницы окон двухэтажных деревянных бараков, которые окаймляли площадь. Решили идти вверх, через пути. Через сотню метров мы уперлись в громадную белую стену, на которой красовалась надпись: «Галич - страна. Цой - бог». Мы повернули и двинулись вдоль путей, и еще через пару сотен метров вышли на автотрассу, пересекающую железную дорогу. Трасса была разбитая, но прямая. Движения по ней не наблюдалось. Решили опять идти вверх, и через пятнадцать минут перед нами возникла надпись: «Успенский Паисиев монастырь». Я вспомнил, как однажды, правда, при менее драматичных обстоятельствах, я попросился переночевать в монастырь, и меня пустили, причем, монах, пустивший меня, заметил: «Вы же в русском монастыре, вас не бросят...» Но данная надпись не уточняла, какой этот Успенский монастырь - мужской или женский - и, хотя от давно не ремонтированной трассы в сторону предполагаемого монастыря ныряла дорога, самого монастыря разглядеть было нельзя. Дорога терялась в черном лесу.

Мы обернулись назад и... Пуков даже присвистнул. Перед нами открылся город. Весь, целиком. Даже не перед нами, а под нами, потому как, двигаясь по трассе, мы не заметили, что поднялись на гору. Ясно было, что мы изначально не угадали с направлением. Трасса, по которой мы только что чесали, прямо-таки врезалась в город, справа от нее светились огни невысоких домов, слева же открывался простор озера, исчезающего в окончательно сгустившихся сумерках. Ну, коль пошла такая пьянка, а не поискать ли нам в этом городе приключений? Тем более что спать совершенно не хотелось, мышцы после долгого лежания на полках просили напряжения, действия, в, общем, вперед, вниз!

Сзади, по трассе, тихонько - мы даже поначалу не заметили - подкатила иномарка с затемненными стеклами. Тачка притормозила и стало как-то жутковато. Искать приключений сразу расхотелось. Неловкая пауза продолжалась всего-то несколько секунд, после чего иномарка резко дернулась вперед и, ускоряясь, умчалась в город. Мы решили найти эту гадскую гостиницу. Черт задери этого фраера в купе: может, налили бы ему - и не выеживался бы!

Кстати, если некоторые думают, что журналисты ищут приключений, то ошибаются: лично я всегда молюсь, чтобы никаких приключений не было. Меньше авантюр - больше шансов вернуться домой целым и с мат… материалами. Но жизнь иногда сама придумывает для тебя «вводные».

Днем было 33 градуса, а в купе - так вообще парилка, вот, собственно, от этого я и начал «охлаждаться» пивком. Ну, доохлаждались, конечно, до того, что народу не понравилось. А народ - известное дело - быдло, ему вообще ничего не нравится. В Общем, Пуков предложил искупаться, так сказать бодрости духа добавить, и мы свернули в темный переулок, подразумевая, что он должен упереться в озеро.

Но переулок уперся в мрачное здание. От мостовой оно было отделено высоким забором, богато украшенным сверху колючей проволокой. По всем приметам, это была тюрьма. Мы замешкались, не зная с какой стороны обойти казенный дом, решили попробовать справа, но вскоре поняли, что сегодня явно не наш день, то бишь, вечер, потому что мы опять ошиблись: тропинка потерялась в камышах. Запад потемнел окончательно и сумерки обратились в совершенную тьму. Возвращаться к парадному ходу тюрьмы не очень-то хотелось. Двух бугаев с рюкзакамитв ночи могли принять за кого угодно, но только не за журналистов. Вздохнув, мы решили идти вперед, сквозь заросли.

Очень скоро под ногами забулькала жижа, но в нас нарастала какая-то отчаянная решимость дойти хоть до чего-нибудь. Счет времени был потерян, и, когда мы, наконец, вышли к открытой воде, никакого облегчения не почувствовали. Мы стояли по колено в этом чертовом озере, оно было совершенно спокойным и (наверное, из-за камышей) сюда совершенно не доносились звуки города. Пуков предложил идти вдоль кромки зарослей, ведь все равно уже промокли, а я представил себя со стороны: мы выглядели либо абсолютными идиотами либо китайскими шпионами. Оно конечно, мы старались двигаться тихо, прислушивались к темноте и лишь один только раз это вековое спокойствие нарушил размеренный плеск чего-то, возможно, весел. Мы замерли, и, наверное, оба представляли, каково будет оказаться застигнутым в этом виде, и так стояли, пока весла не растворились в тишине.

Наконец, мы почувствовали твердую и сухую почву, точнее, песок. Скорее всего, это был пляж. В мокрых штанах и ботинках искать гостиницу уже не имело смысла. Наконец-то из-за горизонта выскочила Луна и мы разглядели тропинку, которая от берега, пересекая железную дорогу, вела наверх. Надо было хотя бы высушиться.

...Мы не сразу поняли, что вышли на кладбище. Вроде лесок как лесок, но странно как-то среди ветвей в лунном свете поблескивал металл. Слабыми нервами мы, вроде, не страдаем, и никаких таких мистических комплексов, связанных с ночными погостами и мертвецами вообще не имееем. Мы выбрали просторную оградку со скамейкой и столиком передней, вольготно там расположились, сняли штаны, выжили и развесили на крестах. Немного донимали комары, но мы старались побольше курить, и это пока отгоняло кровопивцев. Часы показывали пятнадцать минут первого, мы решили посидеть здесь хотя бы до трех, а там видно будет. Едва только мы расслабились, со стороны аллеи мы услышали шаги. Одно дело - мертвые, а тут - что-то живое и, кажется, нервишки у меня стали сдавать, потому что сердце застучало как механический пресс и по телу потекли холодные ручьи.

Хотя, это и звучит пошло, мы замерли. Мы не курили в этот момент и нам казалось, что во мраке нас невозможно заметить, однако, неопределенная тень, накатившись, остановилась рядом. Кулаки невольно сжались и я почувствовал, что у меня затряслись колени. Тень произвела звук:

- Эй, тут кто?

Мы еще больше вжались и даже стиснули зубы.

- Да откликнитесь вы, мать вашу, - (он грязно выругался), - я ж слышу, как вы... дышите.

- Люди, кто... - Выцедил Пуков.

- А что вы там... если люди?

- Слушай, отец, ты бы шагал себе, а то... Отдыхаем мы.

- Дак, кто на кладбище отдыхает?

- Батя, бывает все. Мы тут случайно.

- А вы случайно не таблички свинчиваете, а то много вас таких. Людей.

- Да, не видишь, что ли? Сидим ведь - и все.

- Не вижу. Незрячий я.

- Вы, товарищ, чуднее нас, - оцепенение спало и с меня, - разве слепые по кладбищу ходят? По ночам...

- Я тут работаю. Сторожем. Ну, вы точно на свинчиваете? Это ж кощунство...

- Да, точно, отец, мы с поезда... сошли, ну, и заблудились. А другой в восемь утра.

- Де не отец я тебе. Небось, ненамного старше, дак. Если не врете - пошли со мной. Хоть, чаем напою.

Слепой говорил так уверенно, что мы даже не имели мысли поступить иначе, тем более что жутко хотелось прервать дикую «полосу», которой мы идиотски следовали уже несколько часов. Слепой шел по дорожкам кладбища без палочки, уверенно и поворачивал, даже не касаясь руками оград или деревьев. Очень скоро мы очутились внутри тесного домика передняя стена которого едва вмещала дверь и окно.

Внутри негромко и хрипло играло радио и было темно. Чиркнула спичка и осветила внутренности комнаты. Скоро зажглась конфорка и руки потянули спички Пукову:

- Вон, там, керосинка. Мне-то на .... - Он опять выругался. - не надо...

Когда робкий свет достиг углов комнаты, ее можно было разглядеть. Железная, аккуратно застеленная кровать, над ней вместо ковра - вырезанные из журналов (или уж не знаю, из чего) иконки. Грубый столик, два стула возле него, кованный сундук напротив; добрую треть комнаты занимала беленая печь. На плите о двух конфорках посвистывал чайник. Несмотря на замкнутое пространство и зной, в домике было не душно.

- А как насчет выпить? - Осмелел я. - А то сушит...

- Батюшка не благословляет. Сейчас пост. Петровский.

Сторож повернулся так, что лицо его осветилось полностью. Оно действительно оказалось молодым, с куцей светлой бородкой и сильно приплющенным носом. Блестящие глаза глядели прямиком на меня. Слишком было не похоже на глаза слепого. Ничего себе - батюшка не благословляет... А матом он благословляет?

- Ну, а брюки подсушить, ботинки...

- Сейчас, печку разожгу. Вы себе чай наливайте, там, на столе, сухари, а я за дровами.

Когда он вышел, я прошептал:

- Может, дернем отсюда, непонятно как-то...

- Неудобно. Подождем. Или ты торопишься куда? - Пуков попытался покрутить транзистор, но он все так же хрипел, наверное, из-за севших батареек. Когда сторож вернулся и стал копошиться у печи, я спросил:

- А вы совсем... слепой?

- Сначала был не совсем. Была контузия. Сначала ничего не видел. И не слышал. Потом, в госпитале все вернулось. Но через два года зрение стало пропадать. Постепенно. Уже больше года не вижу ничего. Кроме солнца.

- Где ж это вас?

- Разве это так важно?..

Чай пили молча. Сухари брать не решались. Смотрели на огонь в русской печке и все время казалось, что сторож на них смотрит. Первым нарушил мучительную паузу он:

- Ну, как там? В столице.

- Мы с Урала. Из Перми. Вот, не доехали... - Как-то не хотелось представляться москвичами.

- Пермь... Нет, не бывал. И как там?

- Как везде. Ну, мы пойдем, наверно.

- И куда? - Он пощупал китайский будильник без стекла. - Половина второго. Вы, вот, что: я все равно не сплю, значит, так, вы ложитесь, я уйду, в во сколько нужно, разбужу. Во сколько?

- А до вокзала далеко?

- Дак, десять минут, не спеша.

- Ну, ладно, нам где-то в семь встать надо, наверно...

Очень скоро Пуков засопел. Я не мог заснуть и прислушивался к треску поленьев в печи. В комнате стало жарко. Как это так - думалось - слепой сторож...

...Когда меня аккуратно тронули за плечо, вся комната была залита светом бьющим из раскрытого окна. Часы показывали пятнадцать минут восьмого. На стульях была разложена наша одежда, а на столе дымился чай...

Елатьма

...Меня разбудили в половине пятого утра. Едва сообразив, где я нахожусь, я попытался засунуть ноги в сапоги. Так: это пойма Оки, позавчера открылась охота на утку и мы с егерями приплыли на остров, образованный разливом. Вечером постреляли, потом - посидели... Главное - прицелится в голенище и попасть в него ногой. Это получалось, но с трудом.

Темно. Небо на горизонте только еще окрасилось заревой полоской. Зарю отражала батарея пустых бутылок в траве. Изжога не давала покоя. Однако, подумал я, перебрали мы вчера...

Это все мужики из Нижнего. Сначала приплывали разбираться, кто это с их «Нивы» стянул колесо и запаску. Честное слово, не мы. Потом прибрели замирятся, с собой принесли какой-то отравы «левого» разлива... До того-то мы хорошо сидели, употребляли хорошую водку, шацкую. Ухой закусывали. И ведь знал, что мешать нельзя...

Мы разделились. Едва ориентируясь в сумерках среди неопределенных теней, переправляемся на соседний остров. Юра в затончике пристраивает подставную утку. Мне же велит затаится в березняке неподалеку. Утка, сначала плещется в воде, будто радуясь относительной свободе (привязана ведь), потом принимается исправно квохтать. «Если вжикать начнет - значит, селезня почуяла» - шепчет Юра. Селезень и впрямь почти тут же появился, виражируя над деревьями. Но сел на воду метров за двести. Стал медленно, нерешительно подплывать. Утка забеспокоилась. Я окончательно сосредоточился на реальности - утренняя прохлада отрезвила - и вскинул свое оружие (фотоаппарат). Селезень мгновенно взвился в сторону и ввысь. Но Юра успел бабахнуть. Промахнулся. Вновь тишина, но ждать приходится всего пару минут. Юра пояснил: «Его теперь ничто не остановит. Ведь весной щепка на щепку - и то лезет. Инстинкт...»

У Юры в Елатьме целая домашняя ферма подсадных уток. Его утки работают на всех охотников в округе. Оказывается, и в этой коллаборационистской профессии существует тщательный отбор. Утку в садке относят не так далеко от птичника, кладут на землю и слушают, закричит ли она. В «работу» берут только тех, у кого хороший голос. Молчунья не имеет будущего, и прямой ее путь пролегает на сковородку. Сегодняшняя подсадка у него уже третий год. Талантливая.

Селезень вновь приблизился на опасное для него расстояние. И вдруг откуда-то из мрака послышался такой же утиный «вжик», как и из клюва нашей подсадки. Оказывается, у него уже есть подруга... Самец в нерешительности замер. Наша уточка засуетилась уже совсем нервно, но... ее «женишок» окончательно повернул назад. Верность его спасла...

Надо бы окончательно уяснить обстоятельства. В конце апреля охота на пролетную дичь открывается всего на десять дней. Со дня прилета и до момента, когда утка сядет на гнездо. По времени это совпадает с паводком. На охоте я с егерями Касимовского района Рязанской области Юрием Жуковым (его все зовут Юрой, как самого молодого), Николаем Григорьевичем Коптевым (зовут Григорич) и Павлом Ивановичем Егоровым (Пал Иваныч). Их хозяйство - тридцать тысяч гектаров вдоль Оки. Меня заманили вкусить всех прелестей охоты. От меня нужно было только одно: деньги на бензин. Толян намекнул, чтобы я возвращался с добычей. В контору я возвратился без таковой – потому, что глупо везти в Москву подстреленных уток. Кстати, на водку мы потратили гораздо больше, нежели на моторную горючку.

Пока мы с Юрой, затаившись, сидим, я вспоминаю вдруг, что, только наши сапоги вчера ступили на островок, где уже стояли две палатки и весело трещал костер, Григорич вполне искренне заметил: «Ну, вот мы и дома... Веришь ли, Гена, природа и есть самый настоящий для нас дом! А там, в семьях, мы в гостях.» Тостов не произносим. Если не считать краткое «Ну...» Под это дело хорошо идет разговор. Для начала вспоминают про одного глухонемого мужика - зовут его дядя Саша. Его считают «идеальным охотником». Живет в глухой деревне. В утку стреляет влет. На любом расстоянии. Убивает с первого выстрела. Щуку ночью острогой бьет. Недавно вот нашел яйцо филина. Выслеживал дядя Саша этого филина долго, каждый день ходил к гнезду за несколько километров. Выжидал, пока самка выведет. Принес птенца домой. Выкормил, вырастил. Теперь филин у него живет, лучший друг. Дядя Саша каждый день рыбу свежую ему ловит, кормить.

Переходим на самую больную тему. Браконьеров. Больше всего егерей поражает их бессмысленная жестокость. Лосиху недавно убили. А она стельная. Так тушу лосихи забрали, а вот телка на сучке на заднюю ногу подвесили... Ну, не звери ли... Да и есть ли зверь страшнее человека? Григорич сразу вспоминает историю, иллюстрирующую этот прискорбный факт. Передам этот рассказ полностью, с сохранением лексических особенностей. Так красноречивее.

- Понимаешь, ведь браконьер браконьеру рознь. Есть же, кто семью хочет прокормить, или просто... Вот эти ребята, с Нижнего. Я их ловил, наказывал. С протоколом. Они же и не обижаются.

Был у нас браконьер. Он жив-здоров, мы с ним в дружеских отношениях. Дело было так же вот, весной. Он ходил, стрелял ондатру и выхухоль. Ну, на шапки. Ну, он вообще нелегальное оружие имеет. Их вообще два брата. Мы с Пал Иванычем у двух братьев отобрали уже четыре ружья. Я вот говорю: «Коль, ну где ты их берешь?» - «А чего, у тебя-то ружье есть, а мне как без него? Я же вырос на воде, все равно буду охотится!»

...Тогда он здорово под датой был, на реке Унже. Мы патрулировали. Как раз разлив был, ну, едем мы. Нам одни как раз встречаются и говорят (деревенские-то все друг друга знают): Колька с брательником поперли под Фомино. С ружьями.» Ну, поехали. Доезжаем до фомино, я в бинокль так вот смотрю: идет. Я говорю: «Паш, твой клиент» (это его участок). С нами еще два охотника были. Он: «Никаких проблем!» И с ним охотник пошел. Получилась такая вещь: он у него пытался изъять ружье... как у них там все получилось, не знаю. В итоге такая картина: Пал Иваныч мой со своим ружьем в разложенном виде под мышкой бредет. А я в бинокль смотрю - не пойму: чего это он там? А браконьер сзади идет, уже с ружьем, обоих ведет под конвоем. А второй охотник с пятизарядкой был, он-то нам всю картинку и подпортил. Они, оказывается с одной деревни. А мы обрезаем их на машине.

Думаю: стоит ведь один раз пойти на поводу у браконьера - и мы уже никто. Будут над нами «Ха-ха» варить, посмеиваться. Заряжаю - как был патронташ у меня - третий номер, ну, ну уток как. И с машины наперерез. Он меня сразу угадал. Он бросил этих Пашу, охотника - и к Унже. Я сразу обежал с другой стороны. Махнул я здорово и к нему: «Коль, отдыхай, я тебя уже не отпущу, раздолбай! Поговорим по-человечески.» (Я всегда начинаю спокойно.) А он: «Да я на х... вас всех видал!» Чувствую - сильно под датой. Я ему: «Чего ты от меня гонишь?» А сам так спокойно ружье сымаю. Он ругнулся. Ну, меня такое зло взяло! Вот сейчас отпущу его, думаю, а потом он на всю деревню будет хвалится, как егерей одурачил. Я ему: «Ну, на!» И прям в корму его лодки резиновой - пух! Ты представляешь, лодка уплыла, но ведь успел, гад, в этой лодке схватить ружье. И плывет ко мне, к берегу. Ну, у меня один патрон остался. Стою, его жду. Он выплывает и так - раз! - ствол на меня: «Щас дернешься - я тебе череп разнесу!» Говорит, а сам задом так отходит... отошел на десять метров и начал мне диктовать: «Клади ружье и назад десять шагов.» Я: «Коля, ты можешь мне череп разнести, но я браконьеру ружью что бы отдал... Ну, чего, будем стреляться - или как?»

Он и стукнул... Над головой прошло, с меня шапку снесло! Я даже не дернулся... Тут Паша подходит: «Ну, блин, он у меня все ложе выворотил.» Оказывается, они схватились драться там... А охотник, ну, который с пятизарядкой на коленки сел - и сидит. Потом разворачивается на девяносто - и по воде все заряды: ту-ту-ту-ту-ту! Я к нему поворачиваюсь: «Сереж, для оправдания, что ли? Ну все понятно, защиты от вас - никакой.»

И теперь - представляешь - у нас с браконьером по патрону в стволах. Он: «Я сказал, ложь ружье!» Я: «Ладно, хрен с тобой. Только давай вместе положим.» Ладно уж был незнакомый мужик, а то знакомый парень-то: «Коль, я тебя убивать не буду, неплохой ты мужик, но перебрал сегодня...» Он: «Ладно, договорились, на...» Он его еще нес, а я вдруг навскидку вдруг: ТУХ! Представляешь: с десяти шагов я ему всю ложу разбил. Ружье на два метра отлетело. И как он руку держал - тринадцать дробин... Я к нему подлетаю, а эти у меня остолбенели ребята... В общем, когда зампрокурора смотрел это ружье - сто восемьдесят пробоин! Все хотел узнать, как я эдак попал. А я - убей- не знаю. Просто мне не хотелось умирать, видно.

-И что с этим придурком было?

-А ни хрена не было. Мы дураками остались. Оправдали - и все. Мы ж еще его в больницу возили... После он у нас в течение года шесть баллонов надрезал ножом. А знаешь, у меня на прошлую пасху гараж сгорел? И «Уазик» там был, и мотоцикл... Но злодея не нашли. А в этом году я опять у него сетку отобрал...

...Резкий хлопок вернул к реальности. Юра лез уже за подбитым селезнем. Светало. Можно было отдохнуть.

Но вместо отдыха егеря повезли меня показать свои угодья. Все ж-таки корреспондент, а не хрен собачий! На острове остался только Юра. Провожая нас, он затравленно присел и печально взвыл. В шутку.

Селения, в которые мы заплывали, были по правому берегу Оки. В разлив они практически оторваны от Большой земли, но, тем не менее, в магазинах водка была. Вот мы идем по поселку колхоза «Маяк» (родина Григорича). Из домов выходят старухи - посмотреть. И вдруг у меня возникает чувство «дежа вю», то есть ощущение, что когда-то все это было... И сейчас я вспомнил. Давненько уже, когда я был солдатом, строем мы шли по улице города Мурома, что в полста километрах от этого места. И старушки, глядя на нас, солдатиков, - плакали... И вот сейчас я, с красной от загара мордой, с всклокоченной бородой, иду с егерями. И чувствую, как их уважают. И жалеют. А с ними, получается, и меня.

Водку выпиваем не спеша, чинно. Один раз на островке, перед тем, как преодолеть быстрину (вешняя вода коварна), второй раз в охотничьей избушке на кордоне. Избушка ухоженная, хотя, и по-мужски грязная. Замка на ней нет. Григорич, перед тем как отправится дальше показывает мне могилу любимого пса Азора. Закопан он под большой сосной, а на самом дереве приколочена табличка с указанием имени и дат рождения и смерти животного. У сосны Григорич, то ли от выпитого, то ли от романтических чувств, теряет скупую слезу.

Перед этим еще отобрали сетку у одного пьяного браконьера, который был не силах даже перечить, и устроили небольшую погоню за лодкой с охотниками, почему-то вздумавшими убежать. Правда, вся их вина заключалась в том, что ружья не зачехлили. В общем, особых приключений не было. Скорее мы (по крайней мере, я) больше наслаждались апрельской природой, мягким солнышком и прочими прелестями жизни, чем работали.

К вечеру вернулись в поселок Елатьма, где егеря «гостят» (а в привычном понимании, живут). Супруга Григорича Клавдия уже вернулась с работы - она товаровед и получает гораздо больше мужа. Женщина сообщила, что заходил тут кто-то, просил передать, чтобы «лодку с мотором поберег». Запугивал, то есть. Новость была принята без эмоций. А вот, что сын Сергей принес новую порцию двоек - с этим надо бы разобраться... Или дочка Оля подошла к папе - и попросила на мороженое. Григорич погладил чадо по головке и ласково произнес:

- Знаю, о чем ты беспокоишься. Что у тебя сиськи на растут. - Девочке на вид лет двенадцать. - Не бойся, вырастут, никуда не денутся...

Обещание отца девочка приняла стоически, хотя, в душе наверняка смутилась. Еще раз разлили по рюмкам (в том числе, и жене), и я спросил:

-Николай Григорьевич, а хотели бы, чтоб сын по стопам вашим пошел?

-Нет, пожалуй... Неблагодарная это работа. Денег мало, а врагов наживаешь много...

Вы уж простите меня, господа егеря... Написал я все по правде, как все было. Может, и не договорил чего, так это по причине того, что старался рассказать только то, что интересным показалось мне самому.

Конечно, в охоте я «чайник». К примеру, никак ни могу понять, зачем так много сил и умения надо тратить, что бы шлепнуть утку, в то время как у нас в Москве их зимой можно руками голыми взять... Конечно, вы говорили, что в охоте главное - процесс. Когда бегаешь, мерзнешь, мандражируешь. И выпивка - тоже ее неотъемлемая часть.

Речь не об этом. На мой взгляд, ключевое слово в русской охоте - «убить». По отношению и к утке, и к кабану, и к волку, и к вороне (за которую вам платят «премиальные» - патрон за лапку) вы говорите - «убить». Можно уложить, прикончить, хлопнуть, порешить, угробить, тюкнуть - да мало ли чего... Но, говоря «убить» о животном, вы, сами того не понимая, констатируете этический закон охоты. Это - не игра. Это самая что ни на есть настоящая борьба. Где все на равных и, отнимая жизнь, ты лишаешь тело маленькой - но души.

Но человек не настолько совершенен, чтобы преодолеть в себе страсть к охоте. Старинная поговорка гласит: «Не довольство, а охота человек тешит». Даже у скотины любовную страсть называют «охотой». Охота пуще неволи.

Беда не в том, что мы не в силах преодолеть инстинкт.

Как это не парадоксально, мы не всегда умеем разумно убивать.

Светлояр

…Первые пятнадцать минут старик вкратце излагал результаты замеров озера, которые он производил в течение долгих пятидесяти лет с учениками. Если передать доклад кратко, озеро треугольное и глубокое. Никаких остатков древнего города лично он не обнаружил, хотя самолично прощупал все дно Светлояра. Следующие пять минут посвящены были составу воды, в которой, насколько я понял, содержится много серебра. Дальше следовал коротенький, всего на двадцать минут, рассказ о флоре и фауне Светлояра, которые, впрочем, довольно бедны - камыш, караси да лягушки. В какой-то момент я даже задремал (проснулись мы в этот день довольно рано). Дальше пошло интересное: оказалось, озеро связано с рекой Люндой посредством подземного протока. Когда старый учитель приступил к повествованию о том, как он пытался проникнуть в подземную реку (это действительно было занимательно) в церкви зазвенели колокола, и это говорило о том, что начинается крестный ход.

Старик нас пытался задержать, кричал, что еще и половины не рассказал, но надо же знать совесть! Я пристроился в голове длинной вереницы верующих, невдалеке от иконы Владимирской Божьей Матери (ее вынесли из церкви) и через пару километров перед нами открылось озеро.

Оно распахнулось прямо все, без остатка. Первое впечатление: будто я попал внутрь громадного античного амфитеатра, наполненного людьми. Светлояр оказался совсем небольшим озерком, не больше километра в диаметре. Один его берег был безлесным и гористым, другой сплошь зарос деревьями, третий - пологим и болотистым. На «лысой» стороне копошилось о-о-о-очень много народу. Наверное, людей было больше пяти тыщ. Вообще, этот берег напоминал пляж какого-нибудь морского курорта. Видно было, что населены и другие берега, потому как из леса и из-за болота тянулись дымы костров и над озером стояло монотонное гудение людских голосов, смешивающихся с плеском воды. Будто пчелы в улье. Крестный ход прошел рядом с лежащими и греющимся на солнышке телами. Люди удивленно, тупыми взорами провожали верующих.

Процессия с иконой вначале поднялась на гору над озером, постояла там с полчаса у деревянного креста (был молебен), а потом отправилась по периметру озера. Когда шли по лесной части, из тени деревьев то и дело появлялись люди явно не курортного типа (одетые скромно, по-деревенски); они проползали под иконой, которую несли двое мужчин. Прополз под ней и я - не от веры, а так, на всякий случай, в качестве страховки от возможных эксцессов. Подсознание шептало мне о том, что в такой людской каше что-то может и произойти.

Когда круг вокруг озера оказался замкнут, навстречу нам со стороны села вышли фотографы, восемь моих коллег. Познакомились: это группа нижегородских фотохудожников. Они поселились в селе, в детсадике и там они несколько увлеклись процессом «творческого согревания красненьким», в общем, опоздали. Но Нижегородские фотохудожники вовсе не расстроились произошедшим - философски заметили что «все самое интересно будет после захода солнца» и ушли назад, в детсадик, наверное, продолжать разминку.

Верующие пошли обратно в село, мы же с Пуковым остались, сели на высокую гору, под крест, закурили и стали созерцать происходящее на озере безобразие.

В той стороне, откуда мы впервые сюда пришли, мы увидели несколько грузовиков типа автолавок, с которые торговали спиртным. Мы расслабились и грелись на солнышке, растянувшись на траве, но тут нас побудил к жизни на слишком приятный басок:

- Как насчет покурить?

Над нами стоял бородатый мужик. Одет он был в кирзовые сапоги, покрытые приличным слоем глиняной грязи, джинсы, голубизна которых едва угадывалась за сальными потертостями, брезентовую штормовку и шапку-панаму типа «грибная шляпка». Он, несмотря на свою солидную комплекцию, легковесно и почтительно присел невдалеке, аккуратно сложил на траву рюкзак, взял протянутую Пуковым сигарету и попросил еще парочку. Пуков дал.

- Да-а-а... Светлояр. Давно сюда стремился. - Видно было, что мужику охота поговорить. Вона, смотрите: ползут ведь. Не знаете этого обычая?

Приглядевшись, мы действительно увидели двух старушек, которые, варьируя между отдыхающими, ползли на коленях вдоль берега. Выглядело это как-то нелепо: голые телки - а среди них старухи в платках.

- Обычай такой. Древний. Надо вокруг озера проползти. Три раза. Тогда Китеж-град и увидишь...

- Да ну...

- Точно. Это я давно еще слышал.

- А видели?

- Нет еще. Тут ведь как: с верою в Господа нашего надо ползть. И грехи с себя скинуть. Мне говорили как: ты ползешь, а Сатана тебя сворачивает с пути. Старухи раньше ползли, а Сатана в детишек вселялся. Детишки прыгают на старушек как на лошадей - а они ползут. Ноги в кровь стираешь - но ползи! Только тогда Благодать Божья на тебя нисходит.

- А что рассказывают: каков он, Китеж-град?

- Оо-о-о... Каждому он по-своему открывается...

Мужик не стал развивать эту тему. Возможно, хотел придать себе значительности. Я, чтобы прикончить затянувшуюся на несколько минут паузу, спросил:

- А вы откуда?

- До-о-олгая история, - его бас помягчел, из чего следовало, что мужика просто распирает хоть кому-нибудь рассказать, - а шел я сюда тысячу километров.

- Сочиняете…

- Ни в коей мере. Иду из града Электростали. Под Москвой. Слышали?

Откровенно говоря, работая в прЭссе я привык ничему не удивляться. Главный девиз нашего брата: «в жизни может быть все». К тому же люди склонны несколько преувеличивать свои достижения. Ну, зачем тащиться пешком, коли сюда куча транспорта ходит? Тем не менее, мы подыграли:

- Конечно знаем! Сколько же вы шли?

- Девятнадцать дней. Ровно. Именно в этот час из дому и вышел...

Дальше он стал рассказывать. Он работяга, пахал на заводе, потом завод похерился и Василий (его зовут Василием) стал безработным. Благо, ни жены, ни детей нет (живет он с мамой), а потому земные блага нужны ему в небольшой степени. Кстати, я пригляделся к Василию и увидел, что он вовсе нестарый мужик, наверное ему еще нет и тридцати. Он ездил в Москву и там подрабатывал, разгружая на станциях вагоны. Парень он явно не слабого десятка, но, скажем так, особой тонкостью организации не отличается: как говорится, простоват и туповат. А потом настал момент, когда он понял, что что-то в этой жизни не так. Он стал читать книги, в основном духовного содержания, причем, это были как православные так и эзотерически-мистические произведения. В результате в голове Василия сварилась мыслительная каша, вылившаяся в довольно своеобразную философскую систему.

Один из выводов Васильевой системы заключается в том, что якобы где-то существуют места духовного откровения и озарения, в которых обитают истинные учителя человечества. Что-то типа Шамбалы, только нашего, русского покроя. Вообще, видно было, что Василий - человек, подверженный влияниям - в тюрьмах такие становятся «быками» - но добрый и дипломатичный. Едва только он прочитал в какой-то псевдомистической брошюрке про что, что Светлояр существует на самом деле, он собрался и через два дня уже находился в пути. Факт, что про праздник Вася не слышал, тем не менее он пришел к озеру именно в его канун - ну разве можно отрицать мистику наотрез?! Василий не знал точно, где находится Светлояр, но, хотя путь его пролегал по довольно сложной и беспорядочной траектории, все равно он вышел к цели. Мистика-то как раз здесь не при чем: мост через Волгу в Нижнем один на пятьсот километров, рано или поздно он все равно к нему вышел бы, ну, а в Заволжье разве что ленивый или идиот не знает про Светлояр, до которого от моста не больше 150 километров.

Василий передал несколько эпизодов своего путешествия. В первый же день он пытался зайти в церковь, попавшуюся ему на пути, чтобы получить благословение от батюшки. Но церковь была закрыта на ключ и Василий пошел просто так, без благословения, считая, что цель его одарит всеми сразу благословениями на много лет вперед. Люди, с которыми ему приходилось сталкиваться, в большинстве случаев относились к Василию недоверчиво. Некоторые - агрессивно. Но бывало, что он ночевал под крышей и даже на кровати. Два раза даже мылся в бане. Уже в Заволжье его попыталась женить на себе веселая вдовушка, она уже было затащила молодца в постель, но Василий вел себя стоически и смело - решительно удрал. Вел Василия, как он сам утверждал, сам Господь Бог. Несколько раз наш паломник применил в рассказе такую, к примеру фразу: «И я попросил Господа, и он послал мне покурить...»

Глаза Василия выражали то ли счастье, то ли дурость (потому что такое выражение глаз я видел у олигофренов крайних стадий). Меня он, откровенно говоря, уже достал своей разговорчивостью и я оставил их с Пуковым вдвоем, а сам пошел наблюдать жизнь на Светлояре.

Бродил я долго и вполне изучил состав паломников (если их можно назвать таковыми). Большинство из них, как я заметил еще в момент, когда мы сюда пришли с крестных ходом, обыватели, люди, приехавшие просто так, отдохнуть и бухнуть. В лесной части группировались люди в старинных холщевых одеждах и с повязками на головах. Как я понял, это язычники, точнее, городская интеллигенция, увлеченная этим темным делом. Так же в лесу сидели группки православных верующих. Они вернулись после окончания богослужения и трапезничали. Приметил я так же несколько «паломников» типа Василия, такого же немытого и бомжистого вида. Вели они себя беспокойно и с каким-то болезненным то ли интересом, то ли осуждением поглядывали в сторону загорающих лиц женского пола.

Отдельным лагерем со стороны лысого берега расположились кришнаиты. Вели они себя радостно и шумно, а, когда увидели фотокамеру у меня в руках, попросили, чтобы я их сфотографировал на фоне озера – причем целой их шарашкой. Ребята они оказались общительными, называли друг друга «просветленными братьями» (или сестрами), рассказали они мне, что они из Нижегородского общества сознания Кришны, прибыли сюда впервые так как почитают все сакральные места планеты. Главный из них, представившийся Петром Ивановичем, пригласил вкусить с ними пищи, но я отказался. Откровенно говоря, в Москве их «харя Кришны - харя Рамы» меня сильно достала, я не стал задерживаться в их стане. К тому же я приметил, что обыватели в сторону просветленных братьев посматривают весьма враждебно.

Кстати, предводитель кришнаитов рассказал мне, что где-то на противоположном берегу озера примерно таким же лагерем развернулись рериховцы, поклонники Агни-йоги. А то как же: Светлояр (так по крайней мере так полагал Петр Иванович) - это древнее языческое капище с очень сильной энергетикой, вырывающейся из самых недр Земли. Это потом, в христианские времена выдумали легенду о Китеж-граде - для того чтобы закамуфлировать истинное назначение данного места.

Когда я вернулся на гору, Пуков еще валялся под крестом, но уже в одиночестве. Паломник Василий как рассказал Миша, выговорился, стрельнул еще пять сигарет и растворился в этом вавилонском столпотворении. Вечер, между тем, неуклонно приближался.

Вообще-то мы (по крайней мере я) ждали этой ночи с нетерпением. А то как же: рисовались-то картины из кино «Андрей Рублев» - со всякими непотребствами и языческими игрищами. Не сказал бы, что мои ожидания наткнулись на стену разочарования, но все было довольно кисло. Язычники на горе (в стороне от креста) развели большой костер и устроили некое подобие игрищ с прыжками через огонь и песнями, среди которых преобладали произведения российской попсовой эстрады. Довольно долго я «окучивал» молодую парочку, то бишь уговаривал, чтобы они снялись в озере в обнаженном виде. Кончилось все неудачей. Ночь выдалась безлунная, темная и холодная. К озеру пришлось спускаться в кромешной тьме. На водной поверхности, горели огоньки. Когда подошли ближе, мы увидели, что это свечи, приделанные к венкам. В воде стояли женщины. Большинство из них были одеты в рубашки, но некоторые были и голыми, причем обнажились те из женщин, которые не могли похвалиться сложением Венеры. Это странный закон нудистского пляжа (относящейся к обоим полам): с охотой раздевается лишь тот, кто давно потерял прекрасные очертания телес. Тем не менее, фотографы (в том числе и я, грешный) увлеченно щелкали вспышками.

Когда мы вернулись в свой бомжатник, я обнаружил, что бутылка водки, на которую была надежда, превратилась в «бутылку из-под водки». В комнате, в темном углу сидел арендодатель который заявил нам, что арендная плата повышается и с нас еще сто рублей. Мы его послали ко всем репродуктивным частям человеческого тела, он как-то безропотно ушел и мы завалились спать. Перед тем как заснуть, я все время напевал: «Харе Кришна, харе рама...» Пуков зло сказал, что меня закодировали.

Утром мы проснулись довольно рано, собрали свои шмотки и я предложил Мише, прежде чем отправиться в обратный путь, сходить к озеру. По пути из людей нам встретился лишь один пьяный, который изо всех сил пытался встать из лежачего положения. Но земное притяжение с заметным преимуществом одерживало победу. Когда я попытался его сфотографировать, абориген (то, что он местный, было видно по озабоченному и хозяйскому виду, с которым тот старался ухватиться за завалинку избы) из последних сил набрал горсть земли и бросил мне в лицо, после чего отрубился окончательно, пробормотав что-то вроде: «Не позволю позорить...» Что характерно, земля попала мне в лицо. Я не уворачивался, ибо был уверен, что у аборигена ничего не получится, за что и пострадал. Земля-то имела приличный радиус разлета, но вот один малюсенький камушек угодил мне прямо в глаз. Если бы этот придурок не вырубился, я его наверняка отмутузил бы по полной программе. Долго я не мог проморгаться, а через некоторое время, по утверждению Пукова, мое глазное яблоко покраснело. А впрочем зрения я не лишился и мы продолжили путь.

Было уже полвосьмого утра, но вокруг озера будто все вымерло. А, может быть озеро казалось вымершим только по сравнению со вчерашним Содомом... Правда, мы заметили нескольких женщин в возрасте, собирающих в крафтовые мешки многочисленный мусор. Пуков с ними разговорился. Оказалось, это мифические рериховцы и клинингом они занимаются добровольно, просто исходя из понятия, что кто-то должен. Вот ё-моё, подумали мы, срать - так все, а как убирать за собой - так это только рериховцы...

Поверхность озера рябила, веял легкий ветерок (вчера не было), и в воде мы разглядели две человеческие головы. Они плыли и тихонько что-то пели. По мере того как две головы приближались по направлению к нам, мы расслышали: «Харе Кришна, харе...»

На берегу, среди камышей, сидели пять мужиков. Троих из них мы узнали: это были наши соседи которые все время пьянствовали в нашем бомжатнике. Прислушавшись, мы поняли, что мужики ожидают эту парочку, и, хотя их лексика состояла в основном из непечатных слов, иногда проскакивали и приличные фразы типа: «Басурмане...», «Пидеры...», «Щас мы их...поучим». Вид о «великолепный пятерки» был решительный. Один из них любовно поглаживал деревянную дубинку. Кришнаиты их не слышали и продолжали заплыв в нашу сторону.

В моей голове быстро пронеслась череда мыслей. Во-первых, когда я еще ездил по горячим точкам, меня изредка за пьянкой спрашивали: что я буду делать, если у меня на глазах боевики станут избивать женщину. Я отвечал приблизительно так: «Как Хемингуэй - он однажды написал: сидеть в гостинице и пить виски». На самом деле я Хемингуэя не читал, фразу эту слышал от другого человека, возможно, такого же неуча, как и я, но, мне кажется определенная доля журналистской правды в этой сентенции есть. Но, во-вторых, это же не горячая точка и сейчас этих «просветленных» начнут мутузить.

- Эй, плывите назад! - вдруг крикнул я. - Назад, сюда нельзя!

Они остановились и не поплыли вообще никуда. Просто не поняли в чем дело.

«Великолепная пятерка» выползла из своей засады и решительно двинулась к нам. А просветленные продолжили заплыв – опять в нашу сторону. Мы с Пуковым оглянулись. За нами была гора с крестом, других людей не было (рериховки испарились), но в принципе мы вполне бы могли удрать от этих испитых товарищей. Я сделал отмашку в сторону «просветленных» и снова вскрикнул:

- Уплывайте, сейчас...

- Щас. Поговорим... - Процедил сквозь зубы один, с дубиной.

А между тем кришнаиты стали выходить из воды. Нет, не бойтесь, голыми они не были, это были мужчина лет сорока (в трусах) и юная, совсем худая девушка (в купальнике). Мы очутились аккурат между теми и этими. Те, которых собирались учить, все еще ни черта ни понимали! Надо было бежать - другого выхода нет, мы уже повернулись и решились, как вдруг...

В траве мы заметили задницу. Знакомую задницу, точнее, засаленные джинсы и брезентовый рюкзак на спине. Это полз наш знакомый паломник Василий. Он удивленно поднял бородатую рожу и спросил:

- Чёй-то вы?

- Иди. Хреначь своей дорогой, мужик. Не мешай. - (так заявил один из «пятерки»).

- Вася, нас будут бить. - Тихо прошипел Пуков и показал пальцами на «пятерку».

- За что? - Василий встал во всю мощь своей стати. Наверное, на своем заводе он был молотобойцем.

- Пока не за что. В том то и дело, - продолжил Пуков.

- Ага. - Вася на сей раз сообразил очень быстро. - Вы мои братья. Бегите. Я с ними разберусь...

И Василий аккуратно снял свой рюкзак. Чтобы понять нашего брата фотокорреспондента, нужно не забывать6 мы с собой возим аппаратуру. Очень между прочим, дорогую, на несколько тысяч баксов. Я всегда, в любом месте и в любом состоянии должен знать, что аппаратура в целости, и, что самое главное, в сохранности. Пусть она и казенная, но выплачивать-то за нее потом придется мне...

В общем мы все четверо побежали в гору. Сзади мы слышали какие-то нечленораздельные визги и стуки. Отдышались мы только в лесу.

- А где ваши? - спросил я у «просветленных».

- Уехали. Еще с рассветом.

- Чего ж вы остались?

- Да, так...

Мы отдали им куртки. Видно было, что несмотря на разницу в возрасте лет эдак в двадцать, между ними любовь. Их одежда должна была быть там, где мы оставили нашего Васю. Как же мы могли его кинуть?! Какой стыд...

Мы двинулись в обратном направлении. И зря: через полминуты мы имели счастье лицезреть нашего спасителя. У него был оторван рукав, под его глазом сиял образцово-показательный фингал, тем не менее, вид его излучал счастье. Про наших бывших соседей он сказал только: «Ну, мне не впервой... они отдыхают...»

Выяснилось, что, когда Василий заметил нас, он завершал третий круг проползания вокруг озера. Начинал он от креста и там же должен был закончить. До финиша ему оставалось сто метров. На вопрос, видел ли он Китеж-град, Вася не ответил. Только улыбнулся чему-то внутри себя.

Через полчаса мы стояли на трассе и голосовали. Это похоже на чудо, но остановилась пустая «Газель» и водитель согласился довезти всех нас до Нижнего по цене автобусного билета. Платили мы с Пуковым. Всю дорогу «просветленные» грузили Васю своими кришнаитскими делами, втирали что-то там про Атман, бхакти и «Бхагавадгиту». Он сосредоточенно внимал.

Сольвычегодск

Теперь меня передергивает от словосочетания «северное гостеприимство» (бр-р-р-р-р!). Некоторые наверняка видят Русский Север в некоей романтической ауре, как средоточие чего-то самого-самого... Так вот я вполне официально заявляю: то, что так светло воспевали Белов, Абрамов и Казаков - давно похерено. Нету здесь ничего такого, чему русский (и не только) человек может поучиться. Рыбу в Белом море повывели, леса повырубили, а половину тайги перевели в разряд отчужденных территорий, так как летящие из космодрома Плесецк ракеты сеют над громадной территорией топливо - отвратительную гадость (об отвалившихся ракетных ступенях я вообще молчу).

Если говорить о традициях, о передаваемых из поколение в поколение вещах, о духе старины, наконец, то гораздо больше интересного я встречал в некоторых селах Черноземья или Поволжья. То, что неискушенный путник скорее всего встретит в Северной глубинке, больше напоминает известное полотно «Мамай прошел».

Есть ряд прекрасных исключений, например, Каргополь и его окрестности. Я этот городок до сих пор вспоминаю как сказку. Нет, не страшную, а добрую и прекрасную. Но это отдельная история, сейчас же у нас речь идет о Сольвычегодске.

Журналисту обязательно надо обладать наглостью, которая есть его первый талант. Я таковым даром не обладаю. Оттого и страдаю. Повторять банальности типа «тяжела и неказиста жизнь простого журналиста» не хочется, но все-таки приходится констатировать, что нашему брату редко когда дорога выстилается цветами. Все больше - терном.

Начиналось все гладко: меня встретила на станции Котлас-узловая начальница районной культуры, отвезла в администрацию, напоила чаем и сказала, что скоро меня с очередным этапом зашлют в Сольвычегодск. Городок этот не имеет никакого статуса, по сути это всего лишь поселок, и до него надо ехать километров тридцать по земле, а потом перебираться на пароме. Ждали группу журналистов и прочих гостей из Архангельска. Поездка совпала с одним недоразумением: по Северной железной дороге ездил агитационный поезд с Жириновским и его быдляцкой партией, из-за чего все пассажирские поезда опаздывали. «Жирик» останавливался на каждой станции и там закатывали митинг. Поезд с корреспондентским спецвагоном опаздывал безбожно, причем никакой информации о времени его прибытия не поступало, и я в конце концов плюнул и поехал рейсовым автобусом. Народу туда набилось раза в два больше, чем он мог в себя вместить, тем не менее, ехать было как-то весело.

Святое в любом нормальном государстве - это расписание. Если поезд опаздывает, в консерватории чепэ. А если еще в консерватории пасутся дебилы майках «ЛДПР», надо консерватору оторвать яйца и запретить приближаться к консервам. Надо же, как я неизящно поворчал...

Тут еще какая деталь: супруга моя была на девятом месяце сами помаете чего и я просто рискнул, поехав в эту командировку. Обратный билет у меня был на послезавтра, на шесть утра. Можете понять мою нервозность, ведь с такими вещами не шутят, тем не менее, начальница районной культуры меня заверил, что завтрашним вечером я буду доставлен в Котлас, там переночую в гостинице и утром без проблем сяду на поезд. Проблема-то была только одна: паром в заканчивал работать в 10 вечера, а начинал в 6 утра и, если ночевать в Сольвычегодске, на поезд я не успевал. Чему-чему, а клятвам русских чиновников нужно верить меньше всего, но у женщины были такой целеустремленный вид (плюс ко всему она встретила меня на станции), что в плане организации моего уезда я совершенно не напрягался.

В Сольвычегодске меня абсолютно уверили в том, что любой россиянин по определению знает, кто такой Козьма Прутков. Поэтому не буду и Вам, любезные читатели, напоминать об этом. Тем же, кто от тяжелой жизни вынужден был позабыть гениальные произведения нашего классика, напомню: афоризмы типа «Хочешь быть счастливым - будь им!», «Никто не обнимет необъятного», «Зри в корень!», «Щелкни кобылу в нос - она махнет хвостом», да и многие десятки других, давно ставших народными, - плод пера Кузьмы Петровича.

Судьба определила ему родиться (согласно журналу «Современник» от 1863 года) в деревне Тентелевой близ Сольвычегодска. Мало кому есть теперь дело до того, что на самом деле такой веси не существовало (правда, есть невдалеке от Сольвычегодска деревенька Козьмино), да и самого чиновника Пробирной Палатки, увлеченного на досуге сочинительством г-на Пруткова, в общем-то, не было. Но дело-то - не в этом!

Кто не знает это простоватое выбритое лицо с носом «картошкой», с востренькими глазками под густыми бровями, с непослушными черными волосами? Разве есть сомнения в том, что этот человек однажды явился к нам наяву, порадовав нас удивительным своим сатирическим талантом? Нашлись творческие люди, которые внимательно прочитали первоисточник и решили прославить Сольвычегодск - и ничем иным как именем Пруткова. Для этого придумали ни много ни мало - целый Козьмапрутковский фестиваль! И плюс к этому - ярмарку, которую назвали Прокопьевской. Среди местных мало кто знал, почему именно Прокопьевской, но я потом покопался по сусекам и обнаружил, что Прокопий Праведный - это святой человек юродивый из Великого Устюга, родом из варягов и купеческих кровей. В церкви его не пускали, потому что считали, что он натуральный псих. Его даже в город не пускали но после стали считать самым святым на Сухоне и Северной Двине человеком, и вот, почему: увидел как-то этот юродивый трехлетнюю девочку и сказал: «Се грядет матерь великого и святого мужа». Девочка, которую звали Машей, когда повзрослела, родила мальчика, который стал одним из самых великих русских просветителей - Стефаном Пермским. Типичная история для нашей страны. Умер же Прокопий в 1303 году, то есть задолго до основания Сольвычегодска.

Года три я мечтал насладиться «картинками» с этого «двойного действа», мечтая о далеком северном городе и вдохновляемый остроумными высказываниями знаменитого сольвычегодца...

Перед самой переправой, со стороны Котласа, промелькнуло название деревни: «Козьмино». Деревенька старенькая и убогая. Как я потом узнал, к Козьме Пруткову она никакого отношения не имеет, тем не менее, какая-то приятность в этом совпадении есть.

Селиться мне пришлось в детском санатории, он расположен в трех километрах от города и, после того как я протащился туда и обратно по пыльной дороге (асфальта в Сольвычегодске нет - один песок, за века перемолотый в пыль), восприятие города, который изначально, еще с парома открылся передо мной волшебной сказкой, несколько трансформировалось в сторону негатива.

...Как назло, ЦБК в это утро произвел очередной «незапланированный» выброс. Паромы, переправляющие прибывающих на ярмарку гостей через Вычегду, то и дело «разрезали» мутную белесую поволоку, стремящуюся скопиться у правого берега, аккурат под городом. Ведь нашлись же, извините за выражение, ученые мужи, порешившие устроить столь хлопотное предприятие в столь чудном месте! Да, кто не знает: ЦБК - это большой такой завод со множеством чадящих труб по производству сырья для бумаги. Такое же «чудо науки», между прочим, умудрились возвести на берегу «славного моря - священного Байкала». Город, построенный вокруг ЦБК, носит красивое название Коряжма. Наверное смысл слова этого в том, что природу здесь «раскорячили» по полной программе. Забавно, что через год побывал я в маленьком городке Лальск, в котором работает бумажная фабрика со столетней историей и с таким же столетним оборудованием, установленным еще купцами какой-то там гильдии. Лальск хоть и расположен всего-то в сотне километров от Сольвычегодска и Коряжмы, целлюлозу на фабрику закупают в далекой Сибири, в Братске. Коряжемская целлюлоза имеет столь отменное качество, что она не годился даже для производства туалетной бумаги.

Зато отрадно другое. Кроме деревни Козьмино, по пути в Сольвычегодск встречается поселок Вычегодский, часть которого состоит из шикарных особняков. Насколько я понял, особняки принадлежат руководящему составу ЦБК; в своем городе они почему-то строиться не захотели.

Как мне потом объяснили, в воде плавает эта самая целлюлоза. Днем, кстати, в этом говне купалось множество людей, но я так и не решился окунуть туда свое бренное тело, хоть и жара была на очень даже южная. Как назло, со стороны ЦБК еще и дул ветер, несший соответствующий дух. Надо сказать, на следующий день я этой вони не замечал, мы, люди ведь такие првыкчивые. По городу ходить интересно, ведт за последние сто пятьдесят лет он вряд ли изменился. Разве только кругом расклеены, расставлены и развешены знакомые лица Козьмы, а тако же его бессмертные изречения. На плакатах, на транспарантах, на деревьях и даже на стенах в формате «граффити» можно было прочитать все его наследие. Нашел я и свое любимое: «Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану». Это было очень кстати.

И вот, почему: почти в самом центре города, в ограде Введенского собора из земли бьет могучий фонтан. Или гейзер (не знаю уж, как точнее). Воду из него нельзя пить, а так же нельзя купаться в образованном ею озере Соленом. Тем не менее, как мне потом объяснили, именно этот фонтан явился причиной основания в 1492 году Сольвычегодска. Точнее, не фонтан, а вода из него.

Здесь «раскрутился» легендарный род Строгановых, долгое время являвшихся безраздельными правителями Северных и Сибирских земель. Началось все с солеварен у этого фонтана, но вскоре соль стали удачно обменивать на пушнину, которая в те суровые времена считалась валютой. Архангельск еще не существовал, всякие Екатеринбурги, Красноярски и Иркутски даже не планировались, а потому у Сольвычегодска не было торговых конкурентов (вот, где скрыты корни нынешней, Прокопьевской ярмарки!). Богатство Строгановых росло с фантастической скоростью, к тому же, цари жаловали им бескрайние земли с тем только условием, чтобы они «из других городов к себе людей не призывали, воров, людей боярских, беглых с именем, татей и разбойников не принимали». Дело дошло до того, что царь Василий Шуйский в 1610 году просил у Строгановых денег, чтобы спасти «государственный бюджет», и даже, в каком-то смысле, бил челом к ним: «...припомните, как вы в прежние времена выкупили из плена великого князя Василия Васильевича, какой великой чести сподобились...» действительно Строгановы выкупали Василия у ордынского хана, причем, за бешеные бабки.

Пик деятельности Строгановых - покорение Сибири. Именно в Сольвычегодске снаряжался отряд атамана Ермака Тимофеева. Пускай Ермак был немножко бандитом и совсем не немножко головорезом, но сколько он хапанул земли! И не для себя. Для Отечества! Но колонизация Восточных земель привела к тому, что город потерял свое торговое и политическое значение: транспортные пути в Сибирь после покорения Казани прошли южнее, по реке Каме. К концу XVII века город зачах окончательно и в таком вот полудремном состоянии он существует уже больше 400 лет.

Близ фонтана впоследствии воздвигли мрачное здание, называемое «водогрязелечебницей», на дверях которого постоянно висит ржавый замок. Как можно лечить водой, которую нельзя пить и в которой нельзя купаться, не знаю. Утешает только одно: если грязь лечебная, то ее в городе (как и во всей стране, собственно) хватает и запасы ее, кажется неистощимы. В связи с грязью и фонтаном Сольвычегодск при советской власти получил статус «города-курорта» и автоматически потерял значение... «города-тюрьмы».

Знаете, почему братья Жемчужниковы и граф А.К. Толстой «родили» Пруткова под Сольвычегодском? Да, просто потому, что это была одна из самых жутких дыр на Руси! Но это - отдельная история...

Ярмарка должна была проводиться на стадионе имени Сталина. Конечно, на воротах это не написано, но в народе стадион именно так и называют. А в свое время в Сольвычегодске был даже музей Сталина. Почему? А дело в том, что будущий генералиссимус здесь… сиживал.

Надо сказать, количество ссыльных до революции в городке доходило до 500 человек и в основном это был цвет общества, интеллигентные люди, значительно оживлявшие жизнь в «медвежьем угле». И поправлявшие, кстати, материальное положение аборигенов - за счет аренды жилплощади. Пионером политической ссылки в Сольвычегодске, кстати, явился дядя Пушкина Павел Ганнибал, удостоившийся такой чести за сочувствие к декабристам.

В первый раз Иосиф Джугашвили здесь очутился в феврале 1909 года. В июне, переодевшись женщиной (согласно легенде), он переплывет Вычегду и ударяется «в бега». В октябре его ловят и вновь отправляют по этапу в Сольвычегодск, где он пребывает до лета 1911 года. Не знаю, почему тогдашние начальники так либеральничали: во времена сталинского правления беглецу «светили» бы лет десять на Колымской каторге. Да и вообще: разве можно было при советской власти создавать заповедник для политических? Это ж бомба для режима! Коба, как говорится, выучился на ошибках своих предшественников... С пребыванием товарища Кобы в Сольвычегодске связана романтическая история. Через некоторое время после отбытия грузина из ссылки, вдова Мария Кузакова, сдававшая ему комнату, родила сына, сделавшего впоследствии замечательную карьеру в советских учреждениях. До сих пор идут споры о том, бил ли Сталин его отцом. Не будем вдаваться в их подробности: дело молодое и всяк имеет право на свою личную жизнь...

Когда я пришел в музей, расположившийся в Благовещенском соборе, и попросил показать музей Сталина, женщин-сотрудниц почему-то передернуло, и одна из них, сияя добрыми глазами, ответствовала: «Сегодня нам некогда. А завтра - тем более...» Надо знать, что у журналистов есть некоторые секреты, при помощи которых рано или поздно попадешь, куда ты хочешь. И вот я на улице Ленина,28, в доме Кузаковой. Ничего особенного: обыкновенная изба, с почерневшими бревнами и провалившимся полом. Обстановка такая, что даже вору здесь нечем было бы поживиться. Мне это состояние назвали «ремонтом». После ремонта комплекс из двух домов (Сталин жил в разное время в обоих) назовут «Музеем политических ссыльных». Ну, и дураки. В наше время «Сталин» - это бренд. Некоторые памятники Сталину показывают за деньги. А тут - целый пласт истории, да еще с романтической окраской.

Потом мне сказали, что директор музея в Сольвычегодске - внук Сталина. Очень вредный, кстати, дядька. И что-то мне подсказывает: здесь такая же фигня как и с детьми лейтенанта Шмида.

На следующий день меня почему-то отказались пускать в основное здание музея, а именно в Благовещенский собор (у меня накопились вопросы к его сотрудникам). Я понял, что нарушил какое-то правило и увидел то, что таким, как я, видеть нежелательно. Я увидел страшную разруху. Но ведь я прекрасно понимаю, что у меленького городка нет денег на содержание стольких строений! И снова мне удалось попасть туда, куда меня не пускали. В Благовещенский собор я прошел, но... с крестным ходом.

Отец Владимир, единственный священник в Сольвычегодске, молодой и чрезвычайно скромный человек, с легкостью благословил на съемку во Введенском соборе (он его настоятель). Он не стеснялся того, что приход его настолько невелик, что даже не нашлось мужчин, могущих нести во время крестного хода крест и хоругви. Все это несли старухи, попеременно сменяя друг друга. В музее, после молебна, батюшка пожелал, чтобы праздник прошел без ругани и драк. Естественно, это было только желание; на самом деле, случилось и то, и другое.

Проникнув таким странным образом в музей (хотя, по большому счету, разве странно заходить в храм с крестным ходом?), я увидел нечто, открывшее наконец мои глаза на столь негативное отношение музейщиков к моей скромной персоне. Это была пустая рама. На ней была прикреплена пыльная табличка: «Икона взята на реставрацию в мастерскую И.Грабаря в 1975 году». Значит, заключил я, есть много того, что «взято на реставрацию»... да музей просто официальным способом обокрали! Мастерская Грабаря, насколько мне известно, расположена в первопрестольной, и получается, сольвычегодцы свое презрение к хитропопым москвичам распространили и на меня, грешного...

На следующий день, когда ярмарка была в самом разгаре, я обратился с вопросом о причинах «непущания» в музей Сталина (простите, «политических ссыльных») к мэру города. Он, как китайский мандарин, молчал, глядя сквозь меня. Наверное, раздумывал, стоит ли отвечать. Отвечать почему-то стал какой-то юноша: «Дак, ремонт там, чего ж показывать...» На реплику о том, что делать, если ремонт этот будет длиться годами, сквозь меня стал смотреть даже юноша. Сразу вспомнилась басня Козьмы Пруткова «Чиновник и курица»:

...На встречных он глядел заботливо и странно,

Хотя не видел никого...

Так что, я после этого молчаливого диалога даже не решился задать простенький вопросец о том, почему на ярмарке нет ни одной урны. Другой, уже районный чиновник, большой и толстый, с табличкой «СУДЬЯ», прилепленной на рубашку, снизошел-таки до меня и объяснил все по-своему: «Разве не знаете, что у русского человека всегда так: если даже все есть, все равно чего-то не будет хватать...» К кому это относилось - к музею Сталина, к мэру или ко мне - я так и не сообразил. А через десять минут кавалькада «Волг» уносила всех больших и маленьких начальников к детскому санаторию, где должна была состоятся традиционная «начальственная пьянка», надеюсь, не на деньги доброго пиндосского жулика Джорджа Сороса, который выделил свои сомнительные баксы на проведение Прокопьевской ярмарки и Фестиваля Козьмы Пруткова в славном городе Сольвычегодске.

И, все-таки, праздник был! С играми, забавами, розыгрышами и даже парашютистами. Состоялся даже открытый чемпионат города по игре в дурака под названием «Козыряй!». И конкурс на лучшую инсценировку прутковского афоризма. Я сильно сомневался, что идея «притянуть» Козьму Пруткова придется по душе народу. Все-таки, он не всегда прост для восприятия. Как в большинстве случаев, люди оказались умнее, чем думают о них некоторые...

Маленькое «социологическое исследование», проведенное мною на улицах Сольвычегодска, показало, что Пруткова здесь знают все - и стар, и млад. И у многих дома хранятся его книги. И ярмарка как сольвычегодцам, так и гостям города нравится. Последние преодолевают нелегкий путь, связанный с переправой через строптивую, измученную целлюлозой реку, лишь бы только попасть на праздник.

Потому что праздник человеку нужен обязательно. К тому же, ярмарка - прежде всего торг, а такого количества людей, пожелавших торговать не только китайским ширпотребом, но и товарами (и даже произведениями искусства!) своего личного изготовления я не видел ни разу. Даже в чудесном Каргополе ярмарка послабее.

Кстати, продавали на стадионе имени Сталина и холщевые мешочки, с солью, на которых так и было написано: «Соль Вычегодская». Торговцы утверждали, что она действительно местная. Я решил им верить. Пусть все будет так, как хочется им.

А вечером меня ждала катастрофа. Я стал искать культурную начальницу, чтобы, как говориться взять обещанное: отправится в Котлас. Я ее не нашел. Но я обнаружил милую девушку, ее зама, которая присутствовала при ее тогдашнем обещании. Девушка, скромно потупив взор, тихо заявила мне: «Выбирайтесь сами...» Должен покаяться, я на нее довольно грубо накричал. Мат не употреблял, но словосочетание «кошка бросила котят...» почти можно прировнять к ненормативной лексике.

Было от чего злиться: судя по моим часам, последний паром должен был уже отчалить. Мне повезло: я случайно встретил мэра в сопровождении все того же говорливого парня. Я предложил деньги, приличные деньги, чтобы он помог выбраться. Мэр брезгливо от меня отвернулся, и даже юноша оставил инцидент без комментариев. Я отыскал большого и толстого начальника с табличкой «СУДЬЯ» (он был единственным человеком в Сольвычегодске, от которого я услышал добрые слова). Он обещал что-то придумать и уехал на белой «Волге». Как оказалось, в далекую неизвестность.

Обидно было еще вот, за что. Тот вагон с карманными архангельскими журналистами все-таки прибыл. От журналистов я узнал, что эта поездка была для них полной халявой, включая проживание и кормежку. А я платил за все. Кстати, толстый меня облагоразумил: зря я предлагал денег. Это звучит как оскорбление для благородных сердец северян. До этого момента я не раз слышал из уст местных начальников чудесные два слова «северное гостеприимство». Теперь я отчетливо понял, что это такое.

Я пошел в сторону парома с чувством, как будто бы меня оплевали. Ни мои деньги, ни мое столичное происхождение, ни принадлежность к центральной прессе в этом дрянном городишке ровном счетом ничего не значили. Начинал накрапывать дождик и я присел под какое-то плавсредство, догнивающее дном кверху на берегу. Оставалось надеяться на чудо.

Как всегда бывает в таких случаях, чудо пришло. К месту причаливания парома с моей стороны подкатил «ПАЗик», набитый веселыми людьми по самое небалуйся. Народ вывалил наружу и стал дружно звать паром, уже задремавший у противоположного берега.

Что характерно, паром очнулся приплыл! Костяк пассажиров «ПАЗика» составляли музыканты любительского духового оркестра при судостроительном заводе. Задержались они потому что играли в городском саду и сольвычегодцам это понравилось настолько, артистов долго не отпускали.

Проехав полпути, автобус остановился и музыканты предложили присоединиться к их «творческой разгрузке». Разгрузка для артиста - это святое, поэтому я даже был рад. Пили спирт, закусывали колбасой. С каждой новой рюмкой я «отплывал» далеко от относительно недавних своих злоключений. Худрук доброй банды оркестрантов дядя Володя Наумов рассказал:

- Все мы занимались в оркестре с детства, но теперь-то... в общем, много времени прошло; мне-то самому уже пятьдесят девять. Вначале оркестром руководил мой отец Михаил Георгиевич, ну, а теперь… В то время у нас на поселке было четыре детских оркестра и я не помню, что бы хоть кто-то занимался с неудовольствием. Наш оркестр работал под «крышей» завода, а теперь вот, сами по себе... У меня есть своя работа, я инженер-механик силовых установок. Так же и все наши «старички»: есть столяр, инженер-электрик, токарь, кузнец, сварщик, шофер. То есть, все профессии представлены. И нет ни одного, кто закончил музыкальное училище. И сейчас у нас один на всю округу оркестр, четырнадцать человек.

- Вряд ли вам сейчас это деньги приносит...

- Если во главу угла ставить деньги, то это не жизнь будет, а «накопиловка». «Обжираловка». Главное не деньги, а жизнь, суть жизни...

- А в чем он, эта суть?

- Чтоб человек был удовлетворен чем-то, чтоб у него было что-то свое...

И я готов был простить всех на свете чиновников и всех сольвычегодцев в придачу, потому что...

Да, что там говорить! Было хорошо с этими людьми. Не знаю, правда, было ли хорошо со мной этим людям...

Менюша

Когда городской человек пишет о деревне, получается полная фигня. Я называю это «зоопарком». Почему? А потому что городская фифочка или пижон с айфоном или еще каким гаджетом-маджетом наперевес приезжают в деревню, чтобы подивиться и приколоться. Типа как в зоопарк или в кунсткамеру. Большинство журналистов (даже не подавляющее, а удручающее большинство) «варятся» в котле мегаполиса, считая именно мегаполисную жизнь настоящей, полной. В то время как жители деревень, а впридачу и обитатели небольших городков и даже крупных поселков думают несколько иначе. Из глубинки хорошо заметна искусственность, надуманность городской жизни. Если кто хочет оспорить сей тезис - обращайтесь к «Царь-рыбе» Виктора Петровича Астафьева. Да и вообще к мировой литературе.

Но не надо забывать выражение, кажется, Кропоткина: «идиотизм сельской жизни», придуманный им еще в позапрошлом веке. Деревенское существование вполне по плечу дебилу, но, с другой стороны, дебил и в городе не пропадет. Вся прелесть спора о преимуществах двух видов существования заключается в том, что в них нет места компромиссу.

Познакомился с жизнью деревни я довольно поздно. Время, которое выпало на мою тогдашнюю молодость (я и сейчас считаю себя молодым, только «молодость» моя ныне стала более, что ли, зрелая) было сложным и непонятным. Я работал в одном НИИ, которое более точно называлось ВНИИКИ (что, по идее, должно было в нужной степени засекретить смысл деятельности учреждения, который, кажется, не до конца был ясен самим сотрудникам).

Как самый малоценный член научного сообщества, все летние месяцы я проводил в подшефном совхозе имени XXII съезда известно какой партии, который вольно раскинул свои сельскохозяйственные причиндалы по скудным полям близ города Волоколамска. Жили мы, т.н. «шефы» в стареньком купеческом домике в деревне Княжево, и в нашем маргинальном сообществе имелись историк, поэт, бизнесмен, книгоиздатель и я, фотожурналист. Все это ждало нас в будущем, а пока мы были всего лишь «мясом» для помощи передовому сельскому хозяйству. С утра мы занимались сельскохозяйственными работами, по мере интеллигентских сил помогая аборигенам, которые и в ту эпоху уделяли релаксирующему действию спиртного гораздо больше времени, чем аграрному труду.

Обычно нас ставили на самые тупые работы, типа картошку гнилую из гуртов выбирать. А тут призвали на месяц и говорят: «Ребята, по четыре тонны накосите и можете гулять!» Ну, кто знал тогда, что четыре тонны - это четыре огро-о-омных стога...

Взялись лихо. Когда половина кос были удачно поломаны, ясно стало, что этими инструментами надо уметь владеть. В первую очередь необходимо постоянно прижимать «пятку» косы к земле, чтобы трава срезалась ровнехонько под корень. Это не так просто делать - надо стараться двигаться по специфической траектории, иначе коса будет постоянно вгрызаться в землю. К тому же руки уставали настолько, что через час пошевелить нельзя было ими.

В общем, первые четыре утра стали одними из самых черных в моей нетворческой биографии. К вечеру мы представляли собой безрадостное зрелище - полутрупы, к тому же места живого от укусов всяких насекомых не оставалось. Ох, и любят они потные тела... На пятый день я совершил первое значительное открытие: оказывается, косу двигать надо не руками, а всем туловищем сразу. Тогда и руки не устают, и она сама ровно идет. Замечу, что прекрасно «работает» талия (глядя сейчас на свой торс, с завистью вспоминаю те дни: кажется, тогда я сократил его сантиметров на двадцать). В первый раз я обедал - и у меня ничего не болело.

Следующая проблема началась с дождями. С болью мы вглядывались в небо, когда очередная туча начинала заволакивать небо. Нужно было бежать скидывать сено в копны, а, если учесть, что нам выделили далеко не самые лучшие лужайки в дальних уголках леса, бегать пришлось помногу. Но и с этим справились - свозили сено на поляну возле нашей избушки и сушили там. Несколько девчат, что были с нами, выучились лихо его «гортать». Стога росли.

Утренняя роса... Все спит еще. По долам стелется маслянистый туман, ты ныряешь в его прохладу и облачка стыдливо разбегаются, обнажая тяжелую зелень, усыпанную жемчугом. Один раз коса моя наткнулась... на малюсеньких розовых существ, сбившихся в кучку. Глаз у них еще не было и они жалобно так пищали... я понял, что это крысиное гнездо и рука моя не решилась тронуть малышню - так и оставил нетронутым их островок. Коса ходит уже на «автопилоте», голова же занята разнообразными мыслями. В частности, уже и о женщинах есть силы задуматься. Замечаешь, что одна из них подолгу задерживает свой взор на твоих спорых движениях, а оглянешься - стыдливо отводит глаза... Чувствуется, что Она слегка взволнована. Платье очерчивает упругое тело, упрямые волосы выбиваются из-под косынки...

Дневные гуляния, ночные купания - делу это уже не мешает, а, может.. и помогает даже? И приходит второе открытие. Оказывается, сено - не просто корм для скотины. Это еще и корм для нашего воображения. Что может быть сладостнее пьянящего запаха только что срезанных трав и цветов? Кажется, надо быть великим святым, что бы устоять перед позывами, казалось бы, банального - кучей умирающих растений... Да что я говорю! Ведь все знают, что нет в деревне ничего романтичнее банального сеновала - и в русском языке, однако, слово «сеновал» стало почти синонимом слову «любовь»...

По четыре тонны «на нос» мы, конечно, не сдали. Где-то по две получилось. За тонну нам тогда заплатили по шестнадцать «ре», которые мы удачно в тот же вечер пропили и проели. Тогда, конечно, меня занимали другие мысли. В частности, не понимал я, какого хрена я - городской житель - должен помогать этой дребаной деревне? Лишь сейчас я начинаю догадываться, что были это одни из лучших дней моей жизни...

Очень скоро сенокосная жизнь стала для меня кайфом. А ближе к вечеру я пробегал обычные для себя пять километров (тогда я занимался спортом), крутил легкие «амуры», читал книги, собирал грибы. А, когда наступала ночь, с девушкой по имени Тина мы ходили купаться в Рузском водохранилище. И не подумайте: никакой клубнички! Она была замужем (правда, я бел неженат) и я ни в коей мере не претендовал ни на что такое. Просто мы любили плавать под звездами. Романтики, наверное. Плюс одной ей было страшно ходить эти два километра от купеческого домика до воды в полной темноте (ночи стояли безлунные).

Дорогу мы знали настолько, что могли вполне уверенно передвигаться в темноте. Мы плавали около получаса, переодевались (все равно было темно) и шли назад. Так продолжалось около двух недель.

И вот однажды, когда мы с Тиной вышли из водохранилища, вдруг замерли. Привычной тишины будто не бывало: все вокруг было буквально наполнено монотонным, ни на что не похожим гудением. Вы будете смеяться, но первая реакция была такая: инопланетяне! Может быть вы забыли, но тогда, на исходе советской власти, всякая уфологическая чертовщина была в моде.

- Нас сейчас заберут! - патетически воскликнула Тина. Жутковато (скажу откровенно) было и мне, ведь темнота, как известно, усугубляет панические настроения. Тем не менее, я сделал несколько шагов по берегу и вдруг нога моя уткнулась во что-то острое и... движущееся! Я взвизгнул от боли и пытался побежать, но опять укололся. Два прыжка в сторону - и снова боль! Я сел... но тут же подскочил, наверное, метра на два в высоту. И гудение вокруг стало походить на начинающееся безумие. Но тут...

Вдруг, совершенно неожиданно, взошла луна. Контраст с темнотой был настолько высок, что стало видно почти как днем. Картина, которая предстала передо мной, была такова: по колено в воде закрыв лицо руками стоит Тина. А берег, да и луг, спускающийся к берегу, был буквально усеян... ежами. Их было десятки, сотни, хотя человеческое восприятие склонно приумножать. И звук, который нас испугал поначалу, просто-напросто состоял из частого дыхания ежиков. Мы, как были, мокрые пошли через странное ежиное собрание. Большинство из ежей сгруппировались парами и не сразу мы поняли, что они занимаются любовью! Причем, ни одна из особей на нас совершенно не обращала внимания...

Почему я вспомнил именно этот случай? Да просто потому, что наша жизнь во многом состоит из упущенных возможностей. Или потому, что я разучился плавать под звездами. Или потому что когда-то у нас было много всего, даже ежей...

Нет. Дело не в этом. Тогда я был «мясом» для сельского хозяйства. Теперь же я фотожурналист, и, возможно (по крайней мере я надеюсь) кому-то моя работа приносит пользу. А друзья мои из «мяса» превратились в историка, поэта, бизнесмена и книгоиздателя. Поэт, правда, спился а историка хватил удар.

Менюша - древня особенная. Она находится в относительной близости от Великого Новгорода (туда ходит даже не междугородный автобус, а пригородный), но это - просто каноническая глубинка. Несколько лет назад здесь ликвидирован колхоз и люди брошены на самопрокорм. Попросту говоря, раздали людям их паи и сказали: «Каждый спасается в одиночку. Дерзайте...» Те, кто был колхозным начальством, поимели технику, рядовым достался хрен с маслом. В город на работу ездить бессмысленно, потому как «пригородный автобус» едет в одну сторону два часа. Чем люди живут?

Лесом живут. Производят самовольную вырубку, а так же собирают грибы и клюкву. «Клюквенный» мотив здесь превалирует. Собирают ее и осенью, и весной (промороженная - она даже лучше) и делают из нее все, вплоть до самогона, который здесь выгоняют очень качественный, с двойным перегоном. Для меня даже его однажды подожгли, чтобы продемонстрировать его крепость. Горел красноватый клюквенный самогон весело, даже пришлось задуть, так как мы побоялись, что огонь перекинется на занавески.

Перед началом рассказа об удивительном озере я все-таки хотел бы поделиться двумя своими «менюшскими» наблюдениями. Первое - скверное. В деревню поместили районный детский дом. Из-за того, что жизнь в деревне, мягко говоря, «не очень», рожать здесь почти перестали и местная школа оказалась ненужной. Но осталось школьное здание, вполне приличное, и в него решили переместить сирот. Начальство довольно, преподаватели довольны, потому что у них осталась работа, а вот детей как-то забыли спросить, желают ли они жить в медвежьем углу. Воздух, тишина и все прочее - это для старичков наверное хорошо, а вот детишкам надо другое. Вот и слоняются они целыми днями вдоль и поперек деревни, не зная, чем заняться. Некоторые начинают подумывать о «воле», представление о коей здесь, среди болот, окрасилось в шибко броские краски.

Наблюдение второе еще скверней. Деревню «держит» один мужичек, мой тезка Гена. «Держит» - это значит, что он обладает здесь немалой властью. Гена - прожженный зек, мелкий бандюга, имеющий три или четыре ходки на зону, и все за пакостные какие-то делишки типа воровства. Так вот, власть егойная заключается в том, что он умеет пользоваться... спичками. Он не терпит, когда на него косо смотрят, а всякие замечания по поводу своего поведения и образа жизни (Гена не выходит из «клюквенного» запоя) он рассматривает как сигнал к действию. Ночью дом человека, который смел возражать Гене, неожиданно загорается. За последний год число таких домов составило четыре. Все знают, чья это работа, но в милицию никто не заявляет, думают, что Гена прознает о том, кто именно заявил и последует очередное умелое применение спичек. Вообще такой маразматический факт прежде всего говорит о слабости власти и о недоверии к ней со стороны граждан, но тема эта много раз обсасывается по телевизору, а потому сейчас не будем ее развивать. В такой ситуации наверное остается только один метод: грохнуть на фиг этого подонка. Но кто решиться? Кстати, в общемировом смысле такая коллизия называется «террором». В мире до сих пор не знают, как бороться с этой напастью, а что там - маленькая Менюша?

Ну, поворчали, а теперь вперед, к святыне!

Проселок до деревни Старое Веретье, дальше, за околицей, оборачивается едва заметной среди буйных трав тропинкой. Тропинка ныряет в кусты, переходишь канаву, пригорок, а за ним... Нет, не могу вспоминать без содрогания... Может быть, местным и легко топать несколько километров по сплошному болоту, но мне это топание через трясину, когда под ногами только: «хлюп, хлюп, хлюп...», показалось просто адским испытанием. Плюс ко всему - вчерашняя доза клюквенного самогону... Меня поддерживало только то, что рядом со мной тот же путь проделывали пожилые люди, которым, наверное, было гораздо тяжелее, чем мне. К тому же они знали, на что идут, а я еще нет.

Глава администрации Менюши, чудесная русская женщина Марья Гусева одолжила сапоги, достающие до колен, которые уже на первых болотных метрах нахлебались воды. Нет, по колено проваливался я не так часто — были и относительно «сухие» места, там ноги погружались лишь по щиколотку, но перед каждым шагом приходилось вытягивать ногу из трясины, и вскоре сердце мое стучало, как машина для забивания свай, чувствовалось, как по спине прохладными потоками стекает пот. Странным казалось то, что на болоте нет ни одного комара, да и змеи тоже не встретились ни разу.

Озеро, как обычно и бывает в такие поэтические моменты, открылось внезапно. Конечно, перед тем как сюда приехать, я представлял себе убийственную пошлость Светлояра, обилие туристов и выпивки, но здесь все вышло наоборот. Сквозь кусты оно выглядело каким-то серым, угрюмым. Но когда заросли расступились, водная гладь приобрела бирюзовый оттенок. Оно оказалось небольшим, не больше километра в диаметре. Ветра над ним совершенно не было, и ни одна волна не колебала его. Тишина... Потом, уже в середине дня, я понял, что мне несказанно повезло в том, что я успел подойти к озеру вместе с первой группой паломников. Иначе я никогда не узнал бы, что такое совершенный покой.

Вначале мы остановились, будто завороженные. Я не знаю, что такое благодать, но мне показалось, что то, что испытали мы тогда (по крайней мере я, но и мои попутчики тоже стояли затаив дыхание...), очень напоминало это мистическое состояние... Мы разделись, кинули одежду на кочки (туда хоть одежду можно бросить) и подошли к самой его границе. После ледяной топи, буквально обжигавшей ноги, вода в самом озере неожиданно обволокла теплом. Первыми прыгнули мои спутники. И мне показалось на мгновение, что ЕМУ нанесена страшная, болезненная рана. И легкий вздох из-под моих ног, пронесшись над зеркалом озера, улетел к горизонту. Через мгновение прыгнул и я...

По-настоящему волшебным Святое озеро считается только один день в году. Каждый, сумевший пройти к нему, просто обязан в нем искупаться — таков многовековой обычай. Ну вот, подумали, наверное, вы, опять язычество. Да и неправда все это, наверное... Но штука в том, что праздник озера — православная традиция, и она давно уже освящена Отцами церкви.

В 7000 году от сотворения мира (в 1492 году от Р.Х.) здесь произошел загадочный инцидент. К сожалению, письменных источников о случившемся не сохранилось, и сведения, сохраняемые в устных сказаниях, несколько противоречивы, однако общую картину из них можно сложить. Два мальчика, пятилетний Ванюша и трехлетний Яшка, сыновья крестьян Исидора и Варвары, играли на окраине деревни. И старший из братьев случайно убил младшего. Некоторые говорят, что накануне Исидор зарезал барана и повез его продавать. Ванюша играючи представил, что Яшка будто бы баран — и полоснул братика ножом. Удар был смертельным. Ваня со страху спрятался в печку, да еще затолкал туда трупик братца, и тут как назло пришла мать и затопила ее. Мальчик, боясь расправы, голоса не подал, и тела детишек сгорели до косточек.

По другим сведениям, младший из братьев случайно утонул в речке Менюше, а старший, испугавшись, что его обвинят, залез в печь. Некоторые считают, что в печку залезли, играя, оба. Как бы то ни было, на следующий день, 25 июля по старому стилю, тела двух мальчиков, чистые и будто бы не тронутые огнем и тленом, всплыли в озере, которое называлось Каменным. Одни говорят, мальчики были в гробиках, другие — без. Их случайно (правда, жизнь показывает, что ничего случайного не бывает) обнаружили охотники, они принесли мальчиков родителям и те похоронили их. Место их первоначального захоронения (деревня, где они жили, называлась Верхний Прихон) до сих пор почитается и там имеется колодец с чудотворной водой.

Спустя недолгое время через описываемые места проходил из Пскова в Новгород монах, имя которого не сохранилось. Он прилег отдохнуть на опушке леса и ему был голос свыше: «Не ходи дальше, останься здесь, найди могилку отроков Иоанна и Иакова, перенеси к озеру и часовню поставь». Монах так и поступил, только пещеру для отроков он выкопал в нескольких верстах от озера, так как сплошная заболоченность вокруг него не позволяла что-либо там построить. Монах возвел над отроками часовню, вокруг которой вскоре вырос монастырь, просуществовавший лет эдак 400 и упраздненный лишь в 1764 году «за отсутствием доходов». Но сельский приход в деревне Менюша остался, и в 1841 году завершено было строительство Троицкого храма, для этой местности - колоссального сооружения. Точно неизвестно, когда озеро стало называться Святым, но есть множество свидетельств, что еще триста и даже пятьсот лет назад в Иванов день в нему стекалось огромное число паломников.

Советский период нашей истории отмечен довольно редким проявлением жизнестойкости народного православия. Первое, что попытались сделать большевики, — вскрыть могилку. Как только плиту удалось подцепить и она сдвинулась с места, пещера стала стремительно наполняться водой, и «исследователям» пришлось срочно драпать наверх. Вода тут же ушла, и с тех пор никто уже не пытался нарушить покой отроков.

Иоанн и Иаков канонизированы Православной церковью, так что упоминание о них вы можете найти в жизнеописаниях русских святых. В большинстве менюшских домов иконы с изображением отроков висят на самом почетном месте.

Глава Менюши сводила меня к старенькой бабушке, Антонине Ивановне Андриановой, 1913 года рождения, которая рассказала, что тут творилось во времена, когда она «была помоложе и пошустрее»:

— ...Времена нынче худые, колхоз наш развалился, живем только клюквой. Сама я всю жизнь проработала и дояркой, и овчаркой, и курятницей — куда торнут. А все одно на озеро ходили всегда. Раньше и крестный ход был на озеро, а дорога туда была получше. Я ходила пока вот ноги ходили. Народу было!.. По двенадцать подвод у каждого двора стояло, и родственников, и знакомых, и чужих приносило. Обязательно к Иванову дню пироги пекли, с рыбой, да у нас и сейчас все пекут. На озере две купальни было — мужская и женская — и купались обязательно голые. И оставляли часть одежды с больного места. Очень много одежды всегда плавало. Рассказывали, девочка одна слепая исцелилась. Пока подъезжала от Старого Веретья к Менюше, сначала солнце увидела, потом спину лошади, а в церкви уже — все! Давали завет: если поможет — то еще приезжали. А когда была борьба с религией — не пускали нас. Солярку в озеро выливали! Или сидит милиция: «Куда идете?» А толпа большая: «Посмотреть». — «Вернитесь, граждане!» Кто постарше, в разговоры не вступают, в деревне-то власть — это власть, а кто помоложе: «Вы что, запрещаете нам ходить?» А что они сделают? Смех: агитбригады у Веретья сажали с гитарами — отговаривать... Троицкий храм был красивейшим на всю округу. Такой был красивый, цветущий, весь в золоте. Купол — голубой, и по нему — цветы золотые...

Купол давно обрушился. Теперь в храме над прихожанами сияет голубое небо, а если погода портится, с высоты на пол перед алтарем сыплет дождь. На крыше дети-сироты собирают землянику. За десятилетия забвения там вырос целый лесок, который лишь недавно выкорчевали. До несчастья на куполе селилось семейство аистов — птицы теперь переселились на водонапорную башню. И еще, что особенно удивительно, на посетителей Троицкого храма сверху капал... мед! Оказывается, в шпиле колокольни жили пчелы. Но и они вынуждены были ретироваться: шпиль снесло ураганом...

Только в пещерке, точнее, подвальном помещении под храмом, где упокоились менюшские отроки, пока все цело. Местные жители, как могут, ухаживают за святыней, но их сил хватает лишь на пещерку, храм отдан на съедение времени. В день, когда мы приехали в деревню, в церкви и пещерке прибирались детдомовцы (ох, они, сироты, - прямо-таки как какая-то каинова печать для деревни - они везде...). Для реставрации нужны средства, а где их взять в местности, где колхоз ликвидирован, люди брошены на «единоличный прокорм»? Всего в Менюше, Старом и Горном Веретье, принадлежащих одному сельсовету, проживает около 400 человек и абсолютное большинство из них — пенсионеры. За год здесь регистрируется 15 смертей, 1-2 рождения и с 1984-го года не было ни одной свадьбы. Они надеются, что кто-то сможет помочь сохранению их святыни - Троицкого храма - но, наверное, сейчас у каждого человека ворох других забот и кому есть дело до каких-то, пусть и святых, мальчиков?

...Накупавшись вдоволь, я двинулся назад уже в одиночку, будто не чувствуя усталости. Ноги, хоть и утопали все так же в трясине, несли как какое-то автономное транспортное средство, будто кто-то перетаскивал из за меня. Хоть я совершенно не спешил, все равно дошел до суши за тридцать пять минут, а ведь туда, к озеру я тащился около часа. Наверное, думал я, в том, что путь нелегок, есть смысл, может быть, заложенный свыше. Своеобразное испытание. От Старого Веретья я повернул налево: проселок был настолько прям, что линия дороги упиралась аккурат в Троицкий храм в Менюше, хоть и расстояние между деревнями - целых четыре километра.

В этот день я еще раз ходил к волшебному озеру, уже после праздничной службы. Народу у озера было, в отличие от раннего утра, множество. Люди купались, срывали прекрасные лилии (они обладают удивительным свойством: в воде они закрыты, но в человеческой руке раскрываются буквально на глазах), набирали в бутылки воду, которая считается целебной. Подумалось: неужели все это наяву, все как-то походит на сон...

Большая Радость

Сижу я сейчас на железной койке, пью вино, привезенное мною из райцентра - и пребываю в мучениях. То ли творческих, то ли просто боюсь, что сейчас вот кончится портвейн и наступит абсолютная тоска. «Интернат» - это маленькая изба, предназначенная для детишек, которые приезжают учиться в школу из маленьких деревенек. На выходные она пустеет, вот меня и поселили. До Большой Радости всего три километра, день провожу там, а ночую здесь. Удобно. Но тоскливо.

Холодно, но топить боюсь. Я вообще опасаюсь, как многие городские «чайники», топить печь, так как боюсь угореть. Полчаса назад в окно стучались какие-то парни, требовали закурить и дать попить водички. Именно требовали, а не просили... козлы! Я послал их на все веселые буквы. Он еще пару раз постучали - но ушли. Все-таки страшновато одному, ведь не известно, что у тех на уме.

На печке отыскал книжку, у которой нет обложки и четверти страниц. Наверное, ее употребляли на растопку. Автор - Пушкин. Как раньше шутили: «Чего-то про летчиков» - «А почему?» - «Ас Пушкин» - называется!» Читаю. Вот ведь, черт возьми, какую ненависть нам привили в школе к классике, что только сейчас начал впервые вчитываться в Пушкина! Система...

А ведь проза Пушкина так примитивна! Такие банальные построения фраз, слова какие-то все простые. Как-то я слышал от одного типа ученого, что хитрость здесь в том, что мы давно говорим на языке Пушкина, но все же. Знаете... хорошо! Особенно - «Метель», «Станционный смотритель». Только на этих вещах хорошо понимаешь, что гениальное - это то, про которое всякий может сказать: «Да я сам этой мурни мог бы написать сколько хошь!» Вот, например:

...Я был тронут до глубины души, увидя знакомые и незнакомые лица - и дружески со всеми ими целуясь: мои потешные мальчики были уже мужиками, а сидевшие некогда на полу для посылок девчонки замужними бабами. Мужчины плакали. Женщинам я говорил без церемонии: «Как ты постарела» - и мне отвечали с чувством: «Как вы-то, батюшка, подурнели...»

В окно опять сунулись две морды подвыпивших парней. Не нагулялись на дискотеке, хотят приключений. Чего ждать от таких? В своей практике деревенского обитания я следую одному правилу: с русским мужиком надо разговаривать строго, в приказном порядке. Только тогда он поймет. Если пытаться быть с мужиком на равных, он будет тобой «крутить». По армии знаю: самыми хорошими и одновременно зверскими сержантами становились деревенские ребята. Они понимали, что такое власть и любили ей наслаждаться. И в том, что они не умели придерживаться во власти меры, было большое преимущество: армия любит «зверей». Отчего все это? Я думал об этом и пришел к выводу, что в деревне у нас до сих пор существует рабское мышление по типу: «я начальник - ты дурак». Это - всеобщий принцип человеческого социума вообще, но в более цивилизованных условиях этот принцип как-то маскируют. В общем, я опять гаркнул на этих молодых придурков и они снова пропали. Надолго ли?

Позавчера, когда я только сюда приехал, попал на маленький праздник. У бывшей учительницы был юбилей, 75 лет, и поздравить ее приехали в Белбаж все ее дети. Зовут ее Анна Павловна Колесова и детей у нее много: десять.

Еще издалека из их дома слышался веселый шум. Ясно было, что народу прибыло много. Тем не менее, меня приняли, накормили, напоили, а потом я сделал их общий снимок. Народу в кадр поместилось дофига, так как многие дети приехали со своими детьми. После этого они (точнее, мужская часть гостей) запели, как я понял, свою «фирменную»:

- ...А, из родительского дома, ах, стало трудно выходить,

Мать заплачет, отец скажет: «Надо сына проводить.»

Ой, не заваривайте чаю. Заварите ромику,

Ох, трудно мальчику подняться, а из родного домика!..

Пели во дворе. Под гармошку. На мамин юбилей приехали девять из десяти детей. Шумно!.. Анна Павловна сидит дома, под старинными часами, и вся-то она «светится». От счастья...

- Господи, это ведь самый радостный для меня день! А как же: дети у меня, внуки, зятья... Двадцать внуков имею! А так у меня пять дочерей, пять сыновей, пять зятьев и пять снох. Внучке старшей двадцать шесть, а самому младшенькому - год. А проработала я всю жизнь учительницей. Сорок четыре года, и двадцать пять из них в Парамоновской школе. Ходила три километра туда - и три километра оттуда, вот это была романтика! Идешь полем зимой: солнышко, морозец... понимаете, какой-то это дух придает! Было такое, место, горка, «Крутенка» называлась. Я не могла там ходить пешком - и обязательно «дам стрекоча»! Бегом пятьсот метров, кипит вся кровь. А ученики видят, что я иду - уже выбегают навстречу. Это были самые лучшие годы моей жизни. В общем, мы полностью отдавали себя, работали столько с учеником, сколько он требовал. Да...

А потом ведь я еще в Белбаж перешла и шесть лет работала пионервожатой. А уж тогда у меня было семеро детей! Я и еще, быть может, работала, да меня перевели на класс. И я в девяносто третьем только ушла на пенсию. Я не могу привести ни одного примера, чтобы меня ученик ослушался. Я иду - со мной ученики и сейчас здороваются. Надо воспитывать своим примером-то... Муж у меня тоже был учителем. Это был географ любимый в районе, Василий Васильевич Колесов. А умер он десять лет, как.

...А летом полная изба внуков; ради них я и живу. Держу корову, теленка - все ради внуков. Вот, многие спрашивают, почему детей столь нарожала. Любовь, наверное, заставила. Любовь друг к другу... Мы не боялись трудностей. Родится ребенок, родились два, три, четыре - «экипаж на танк»! Дети-то какие были! Они водились друг с другом, родителем неприятности не доставляли. А оба мы были очень строгие, требовали порядка. А мысли от плода избавиться у нас никогда не водились. А зачем? Только одна мысль была: чтобы родился ребенок полноценный. Нам-то какая была разница: шесть детишек родилось, седьмой родился. Так до десяти и дошло. Все в люди вышли. Вот, первенец наш сидит, Колесов Виктор Васильевич. Инженер, работает в Горьком. Второй - Александр, после института в Кулебаках работает, в транспортной инспекции. Владимир живет в Северодвинске, кончил политехнический институт, работает на «Звездочке». Павел в погранвойсках, только вот он не приехал, наверное, из военного городка в Мурманской области трудно выбраться. Маша работает бухгалтером на автозаводе. Надя, шестой ребенок, работает в теплообменнике, делает что-то там по технике. Катя - она глава сельсовета. Коля - председатель колхоза «Борисоглеб» во Владимирской области. Лена тоже кончила наш сельхозинститут, работает экономистом в Гагино. Ну, и Татьяна: она кончила Горьковский пединститут, теперь воспитывает Илюшу, нашего двадцатого внука. Вот, все. Ой, какой пацан: настоящий Илья Муромец! Ручища у него - как тяпнет мне - «Да что ты, Илюша, пригвоздил прям!..»

...А вот эти часы - самая наша дорогая реликвия. Их прапрадедушка наш купил, Дмитрий Иванович. Купил молодым парнем, когда ему было восемнадцать годов. Ездил в Юрьевец, пилил дрова, денежки заработал - и купил себе часы. Они уже сто пятьдесят лет идут, не останавливались ни разу! Только гирю поднимай. Приходили из музея: «Продайте!» - «Да, вы что, это же наше самое дорогое!»

...И всегда у нас дома радость была. Я приду с работы - встречают, пляшут, поют... В школу приду - тоже радость. Работа ведь мне была не в тягость.

...А, когда я потеряла мужа, никому не показывала, что тяжело. Зачем это я буду? Я и сама поплачу где-нибудь, попереживаю. И детям все говорю: «Вы никогда свои неприятности не показывайте.» Вот, я так и живу...

В общем, хорошо было. Даже когда мать провожала по очереди детей и почти непрерывно смахивала с лица слезы.

Я вспоминал, как подъезжал на рейсовом «ПАЗике» к Большой Радости. Мелькали дорожные указатели: Понурово, Горево, Содомово, Сермягино… «Боже мой, - крутились в голове мысли, кто же наградил, в общем-то, симпатичные деревни такими именами? Какой здесь должна быть жизнь?..» Но вот, после указателя «Белбаж», вдруг замечаешь: «Радость»…

Некоторые могут спросить, откуда журналист берет свои темы. Наверное, каждый по-разному, но Радость я, например просто нашел на топографической карте Нижегородской области. Вот и весь секрет (если таковой и имеется).

Итак, Большая Радость. Деревня в Ковернинском районе, в самом отдаленном его уголке. Бедная деревенька, но я бы не сказал, что заброшенная. Почти во всех здешних домах живут люди, что достаточно редко для русский селений подобного типа.

Стою у въезда в деревню со стороны Балбажи. Направо - указатель, налево - кладбище. Оно совсем–совсем маленькое, и среди веселеньких таких сосенок могилы едва заметны. Кажется, что живущие в Радости не умирают, как минимум, уже полвека. Живут себе – и живут… На деле все проще. Это кладбище было открыто во время войны, всего на несколько лет, так как не было лошадей, чтобы возить покойников в село Белбаж, на нормальный погост. Но так было не только в Радости, а во всех деревнях.

Была и Малая Радость, но в хрущевские времена, во времена пресловутого укрупнения деревень ее признали бесперспективной. Председатель сказал: «Свету не будет, будете лампы керосиновы жгать», и крестьяне переехали в Большую, многие – со своими домами. Не стало этой деревни, только кустарник один на ее месте, но название в памяти людской сохранилось, и теперь местность, на удивление богатую грибами, по-прежнему зовут Малой Радостью.

…в самый день храмового праздника, когда весь народ шумно окружал увеселительное здание (кабаком в просторечии именуемое) или бродил по улицам, обнявшись между собою и громко воспевая песни… въехала в село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых…

Александр Пушкин «История села Горюхина»

Пушкин с его незаконченной «Историей села Горюхина» (очень он не любил заканчивать произведения, которые у него не ладились, но теперь мы почему-то об этом забыли) возник неслучайно. Дело не только в жалком обрубке книжки на интернатовской печи. Во-первых, вы еще не знаете первого названия Большой Радости: Горюшкино. Во-вторых, же… если вчитаться, замечаешь, что за прошедшие два столетия в жизни нашей русской деревни мало что изменилось (за исключением тракторов и «Богатых, которые плачут» в телевизоре). Слишком, даже до боли злободневно…

Итак, по одному из преданий, деревня звалась Горюшкино. 8 ноября, в Дмитриев день, деревня отмечала престол. Ну, гуляние, все остальное, а в это время по тракту, разрезающему деревню пополам, из Макарьева в Семенов едет какой-то, то ли начальник, то ли барин. «Что ж вы такие веселые?» – «Дак, престол у нас!» – «А что за деревня?» – «Горюшкино, барин» – «Так, пускай с этой минуты оно Радостью будет называться!» Видно, тогда это делалось просто, так как науки топонимики еще не выдумали, и с той поры Горюшкино действительно превратилось в Радость.

Есть и другая, более романтичная и одновременно свирепая версия. Согласно ей в Радости, стоящей на вышеуказанном тракте, кончался великий лес, в котором обитали свирепые разбойники. Купцы, успешно преодолевшие опасность считали сие великим счастьем – отсюда и Радость. Версия эта не выдерживает никакой критики, но право на жизнь все же имеет.

Как бы то ни было, Радость славилась не гуляками и не бандитами, а «печекладами». По русской традиции в каждой деревне развивался свой промысел; в Радости не было перевода печникам. Они и сейчас есть, вот, только заказы по причине того, что в данной местности никто давно не строился, поубавились и печники до времени затаились.

...Основание Горюхина и первоначальное население оного покрыто мраком неизвестности. Темные предания гласят… что все жители оного были зажиточны, что оброк отсылали единожды в год и отсылали неведомо кому на нескольких возах. В то время все покупали дешево, а дорого продавали… Мы не должны обольщаться сею очаровательною картиною. Мысль о золотом веке сродни всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны настоящим…

С историей Радости все более-менее ясно. Начиналось все во времена церковного раскола, когда в глухие Керженские леса (исток знаменитой, описанной еще Мельниковым-Печерским, реки Керженец находится всего в пяти километрах от Радости) от преследования властей в массовом порядке бежал простой православный люд. Леса были, как тогда говорили, «зверопаственны» (там якобы свободно паслись непуганые звери), и старообрядцы чувствовали здесь себя весьма вольготно. Над великим множеством раскольничьих скитов покровительствовали богатые купцы, а особенным авторитетом здесь почитался некий старец Иона, один из ближайших сподвижников опального протопопа Аввакума. Иона и Аввакум переписывались даже в то время, когда второй заживо сгнивал в подземном заточении в заполярном Пустозерске.

Но не подумайте, что обитатели Радости – потомки раскольников! Нет, здесь живут потомки… искоренителей раскольничества. Беглые «божьи люди» описываемую местность так и назвали: Бегложью. Последующие поколения переделали это название в «Белбаж», в этом виде название села, являющимся административным центром здешнего куста деревень, дошло до нашего времени.

При Петре I староверов стали «переводить в православие» и в Белбажи появился эмиссар Москвы Питирим, впоследствии ставший Нижегородским архиепископом. Основанный в 1708 году Троицкий монастырь являлся форпостом правоверной борьбы, и, судя по всему, она была успешной. Правда, исходя из документальных источников, монастырю постоянно требовалось множество крепких людей для охраны, как правило, из бывших стрельцов. Борьба с расколом, по всей видимости, закончилась тем, что сектанты ушли еще глубже в «зверопаственны» леса, светское же население Белбажи составили потомки стрельцов, смешавшиеся с остатками разгромленных ранее разинских банд. В одной книге 100-летней давности я нашел следующее замечание: «…подмонастырская слобода Троицкого Белбажского монастыря, ранее бывшая притоном раскольников, теперь состоит из одних православных».

Радость-Горюшкино, отстоящее от Белбажи на 3 километра, являлась так же одной из монастырских слобод. Монастырь до 1764 года являлся мужским, после чего, в результате непонятных событий, был преобразован в женский, в коем виде и просуществовал до 1928 года.

...Издревле Горюхино славилось своим плодородием и благорастворенным климатом. Рожь, овес, ячмень и гречиха родятся на тучных его нивах. Березовая роща и еловый лес снабжают обитателей деревами и валежником на построение и отопку жилищ. Нет недостатка в орехах, клюкве, бруснике и чернике. Грибы произрастают в необыкновенном количестве; сжаренные в сметане представляют приятную, хотя и нездоровую пищу....

Пятьдесят дворов, около ста десяти жителей, больше двух третей из которых пенсионеры, - вот нынешнее население Большой Радости. В Белбажи – правление колхоза, одно из отделений которого разместилось в Радости. Колхоз носит название «Новый путь». Между прочим, гениальное название, так как подходит к любой власти и к любому изменению аграрной и прочей политики. К сожалению, имя колхозу не помогло: хозяйство медленно, но верно клонится к упадку. Видимо, каждый новый путь оказывался в итоге неверным. Да и название колхоза крестьяне почему-то переиначили по-своему: «Новый плут». Председатели теперь меняются часто. Следующий, Федор Петрович Потехин, «приступил к исполнению» только по весне. Пришел с должности колхозного агронома, всю подноготную знает, в том числе и поговорку про «нового плута», но как он сам заметил, «другого выхода не было».

Мы встретились на овсяном поле, невдалеке от Радости. Его дожинали все четыре колхозных комбайна (на следующий день два из них сломались). Общее положение «Нового пути» председатель оценил кратко: «Щас живем только на себя…» По всей видимости, то, что колхоз соберет, уйдет по весне снова в землю. Что касается животноводства, то сейчас осталось только 300 голов скота, из них 200 - коров (100 из них на Радостной ферме) и 100 - телят. То, что происходит в последнее время, не иначе как «обвалом» не назовешь, да и новый председатель был фактически поставлен на должность районным начальством только из-за того, что больше никто не хотел. Как в старом фильме «Никто не хотел умирать». Я пытался поговорить об этом с одним старым жителем Радости, который был председателем в лучшие времена, Иваном Васильевичем Догадовым.

По пути к Догадову, в начале деревни, я натолкнулся на крест. Странно: такие положено ставить на могилах, а этот – у дорожной обочины, и прямо на деревенской улице… Табличка, привинченная к кресту, сообщала: «Платова Анастасия Викторовна. 13.6.81 – 17.9.94» Я поспешил дальше, но позже специально зашел в соседний с крестом дом и узнал одну трагическую, с оттенком мистики, историю. С прицепа, перевозящего солому, упала девочка. Разбилась насмерть. В Радости, где подобных событий издревле не случалось, воспринято это было с первобытным ужасом. Вроде бы, упала и упала - всякое ведь случается - тем более что не из Радости девочка была, а из Белбажи. Но дурное предзнаменование оправдало себя.

Если до 94-го колхоз по инерции еще жил нормально, закалка крестьян позволяла это, то с 95-го начался коллапс. Повесился, кстати, отчим несчастной девочки Насти (он был за рулем злополучного трактора). Последовал целый ряд непонятных событий, в частности, один мужик вполне мог избить до полусмерти другого за право обладания косяком от ворот колхозной конюшни (число коней сократили до одного и конюшню потихонечку растаскивали). Нет, лучше уж промолчу… всякое бывало, да не о всем сказать можно.

Иван Догадов председательствовал с 65-го по 74-й годы. А до того он был инструктором райкома при МТС в девичьем монастыре (в Белбажском монастыре до сих пор колхозные мастерские). А до того пастухом и счетоводом в колхозе «Красный пахарь», который существовал в Большой Радости до хрущевского укрупнения (в Малой радости был свой колхоз – «Им. тов. Ленина»). Мог бы еще председательствовать, но…

- Если честно, сняли меня. За употребление спиртными напитками.

- А сейчас – как с этим?

- Сейчас – нет…

- Ну, а почему - тогда?

- Ой, трудно себя понять…

- Что же теперь с колхозом случилось?

- Еще по девяносто третий год я работал главным агрономом в колхозе нашем. А резкое уменьшение поголовья, сокращение площадей пошло с девяносто пятого. Я много об этом думал… и пришел к такому вот выводу: где-то лет пять назад государство полностью сориентировалось на завоз. На импорт. Наверное, кому-то выгодно это было…

- Чем же сейчас живет народ в Радости?

- Грибами, клюквой. Заготавливают, продают. Лес, в общем, спасает.

- И так до самого конца? Делать-то что?

- Под нами здесь открыли громадные залежи каменной соли. Разработки соляные могут здесь жизнь оживить. Но… ничего этого не будет. Огромные средства надо – а их нету…

Много знает Иван Васильевич, да не о многом желает со мной поделиться. Конечно, «Новый путь» не в самом лучшем положении: ведь это самое удаленное хозяйство района и земля здесь на удивление скудная. Народ помнит, правда, как на этом суглинке собирали по сорок центнер ржи, но эти воспоминания скорее относятся уже к разряду мифологии. Хозяйствовать на такой земле с выгодой теперь представляется неразрешимой задачей.

…все вообще склонны к чувственному наслаждению пиянства… При возвращении с кладбища начинался тризна в честь покойника, и родственники, и друзья бывали пьяны два, три дня или даже целую неделю, смотря по усердию и привязанности к его памяти…

Пустынная дорога между Белбажью и Радостью. Морозные, тихие сумерки. Мужик, идущий мне навстречу, выписывает недвусмысленные «синусоиды». Ну, думаю, сейчас этот пьянчуга «докопается»… а в сторону уже не свернешь: неудобно как-то. Иду себе вперед, типа не вижу ничего вокруг. Не пронесло: «Эй, ты. Ну-ка, иди сюда».

Конечно, не подхожу. Неловкое молчание. Он сам идет. Стараюсь держаться достойно, хотя, с каждым шагом преимущество его в росте все ощутимее. Глубокий баритон, сопровождаемый свежим перегаром:

- Ты кто таков? Почему не знаю?

- Да так, считай, путник.

- Путник? А фамилия твоя какая?

- Михеев.

- Не знаю такой. Но все равно, путник… счастливой тебе дороги! Пусть светлым будет твой путь.

Он протянул мне руку. Она оказалась удивительно холодной. В глаза друг другу мы так и не посмотрели. И разошлись каждый в свою сторону. Шагов через пятьдесят я оглянулся, но в сумерках его долговязую фигуру уже было не разглядеть. Потом он запел, во весь свой прожженный баритон. Слова не были понятны. Через несколько минут и голос уже был едва слышен. Я приближался к Белбажи, он – к своей большой Радости.

Кто-то мне говорил, что ночами по деревням еще бродит призрак коммунизма…

…основанием оной была следующая аксиома: Чем мужик богаче, тем он избалованнее, чем беднее, тем смирнее. Вследствие всего… старался о смирности вотчины, как о главной крестьянской добродетели.

По логике вещей, деревню, в которой подавляющее население составляют старики, и должен представлять старик. Тем более, повод подходящий: пожилые (да и не только) как раз дружно «пасутся» в поле. Занятие, которому они себя в этот день посвятили, по правде сказать, не слишком благородное, и даже подлое. В общем, жители Радости уже несколько дней в колхозном поле подбирают картошку, оставшуюся после того, как колхоз уже ее убрал. «Вот так и живем, небаско» – метко заметила одна из пожилых уборщиц недобранного урожая. Некоторые ползали на коленях, вроде, так сподручнее, но со стороны это выглядело еще более унизительно.

С поля я ушел не в лучшем настроении. На другом поле трудился конь Филька, 23 лет от роду. На нем пахал дядя Леша, бывший колхозный конюх, который был уже стар, когда принимал роды у Филькиной матери, когда она жеребилась Филькой. Ну, хоть в чем-то жителям Радости повезло: колхозный конь очень даже помогает в нелегких крестьянских буднях. А живет-то, как король! Один, на всю конюшню. Растащенную, только…

У одного из домов стоит два трактора. Один, полуразобранный, другой, вроде бы, на ходу. В моторе копается парень, а под его ногами мешается крохотная девчушка, как потом выяснилось, племянница Аня. А парня зовут Николаем Веселковым. В трактористы он пошел сразу после школы, вот, на той старой «Беларуси» он проработал семь лет, а потом из двух тракторов собрал вот этот. Конечно, копотни с ним много, но «старичок» на ходу, трудится исправно. «А не хотите ли, между прочим, чайку попить!» Да, разве откажешь этому простому парню с застенчиво опущенной головой? Да пусть он со своей, еще преисполненной надежд, «молодежной колокольни», расскажет про «радостную» жизнь (в Радости, между прочим, меня приглашали на чай в каждом втором доме).

Коля заранее извинился, что «чайный» чай давненько закончился, но мама, Валентина Сергеевна, заваривает чай из черноплодки. Он еще полезнее. Не знаю, насколько полезнее, но бесплатнее – это точно.

- Николай, а как у вас с зарплатой в колхозе?

- Да, в общем-то, никак. Дадут, время от времени пятьдесят, сто рублей. Изредка.

- Чем же вы живете?

- А чем? Пенсионеров много… Отработаешь день, съездишь к кому из пенсионеров – вот тебе и деньги. Конечно, кто-то на вино их тратит, а я к алкоголю равнодушен. Хотя, часто на работе мужики пьют: «Давай, с нами!» А мне зачем? Времени-то нет, с хозяйством все время управляться надо. То дрова, то еще чего. Грибы у нас принимают: частники, перекупщики. За лисички сначала по тридцать рублей платили, потом, правда, по десять стали. Чего -то обнаглели, что ли? Клюква в этом году хорошая уродилась. Собирай – не хочу.

- А почему у вас колхоз так зовут: «Новый плут». Вроде, теперь председатель ничего…

- Да, их сколько поменялось, председателей? А толку-то… Народ как-то изменился, никто никому не верит. Никому...

- Сколько сейчас в Радости молодых?

- Да, немного. Человек пять, что ли. Да, пьют все. Напьются, валяются. Заработка-то стабильного нет.

- Николай, ну, вот скажите: все-таки название у вашей деревни такое, как бы счастливое. Может, хоть от этого у вас жизнь получше, чем в том же Гореве, к примеру?

- И в Гореве, и в Сермягине – так же живут. Да, бывает у нас, такое: вечером выйдешь, – мужики поют. Вот, Василий Платов, если выпьет, может до утра с гармонью петь. А трезвый – не поет. Я вот в соседнем районе бывал. Там другие люди, «в себе», если так можно сказать. Угрюмые, что ли. Мне говорят: «Давай, в Городец приезжай!» Да, нет. Мне здесь хорошо. У нас много уехало. Особенно проблема с невестами: девчонки, как учится уезжают, так и с концами. А мне в Радости лучше. Уйдешь в лес, там тишина… Да, еще живу надеждой, что соль здесь будут разрабатывать. Может, все оживет…

Эх, Коля, Коля, да ничего у вас здесь с солью не будут делать, она по нынешним временам золотой выйдет. Так же, как и с сельским хозяйством: может, и будет все хорошо, однако, когда мы сами стариками станем. И боюсь я, что мы, как родители наши, будем мороженую картошку в поле собирать. Как… не скажу, лучше, как кто.

Жаль, что такой парень невесты не нашел. Есть наверняка непьющие, но они умные и не хотят жить в этой Радости. Будем считать, тебе не везет. Пока. На сказочного Иванушку-дурачка ты не похож, на Емелю - тем более. Значит, получается, ты вовсе не сказочный персонаж, а скромный герой из жизни. Что из этого следует? А то, что манна небесная не упадет на тебя - сто процентов. По крайней мере, в этой жизни.

...Мужчины женивались обыкновенно на 13-м году на девицах 20-летних. Жены били своих мужей в течение четырех или пяти лет. После чего мужья уже начинали бить жен; и таким образом оба пола имели свое время власти, и равновесие было соблюдено...

...Кругом утренняя тишь, которую, наверное, можно найти лишь в настоящей глубинке. Или на кладбище. Влажный холодный воздух над речкой кажется таким упругим, что кажется, ни один звук не способен через него прорваться. «Все вымерло» - так, кажется, описывается это состояние. По заливному лугу, рассекая высокие травы, как по океану, бесшумно проносится коровье стадо.

И вдруг, прямо на меня, из-за лопухов на проселок выныривает человечек в широких штанах, в телогрейке, в громадных сапогах и с палкой. Мы пугаемся одновременно, так как столкнулись почти нос к носу, но после секундного замешательства понимаю: пастушок. Только при внимательном рассмотрении догадываюсь (по шикарным черным волосам), что это девушка, причем, восточной наружности.

- Ой, дяденька... вы чего?

- Так. Гуляю. - В деревнях уже не тот, испуганный народ, видят они всякое, в том числе и к праздношатающимся чудакам вроде меня привыкли, а потому не боюсь говорить правду. - А вы, я смотрю, и сама не местная?

- Я с Азербайджана, из города Сумгаита. Но мы там давно не живем, бежали, когда война была. А вы?

Я рассказал. И она рассказала. Выяснилось, что их большая армянская семья жила в деревне Радость несколько лет, Карина училась в местной школе, и считает семя местной, но семья сейчас переехала, а она, 15-летняя, осталась. Сейчас вот устроилась в колхоз пастухом, вообще-то их, пастухов, двое, но напарник сейчас дома, радикулит его замучил и утром на смог встать. Одной со стадом в 100 голов управляться трудно, но деньги как-то надо зарабатывать, если эти жалкие гроши и деньгами-то можно назвать.

- А где же вы сейчас живете, Карина, если ваша семья уехала?

- Дак, у напарника. Виктора.

- Получается, вы... муж и жена?

- Да. Меня родители отговаривали, били даже, считали, что нечего мне с мужиком жить, которому за сорок, да еще и разведенным. Тем более, он и тогда пастухом был, нищим. В общем... прокляли они меня.

- Однако, разница в возрасте у вас большая. Неужто помоложе женихов нет?

- Ну, и что? А вдруг у нас... любовь? - Она смотрела мне прямо в глаза абсолютно искренне, как умеют смотреть лишь дети. По сути, передо мной действительно стоял ребенок. Она и заговорила со мной, возможно, только из ребячьего любопытства.

- Вам ведь, наверное, учиться надо. Неужели вы всю жизнь собрались в пастушках ходить?

- Нет, конечно. Я буду учиться. Потом.

- Потом в жизни не бывает. Пойдут у вас детишки, хозяйство затянет, а ведь без образования - куда сейчас?

- Ну и пусть, - она немного обиделась, даже губу прикусила, - и что все в мою жизнь лезут? В своей разобраться не могут, а все... Вот вы верите в любовь?

- Честно? Иногда - да, иногда - нет...

- Эх, вы... Что вы всегда так? Усложняете...

Она громко, засунув, два пальца в рот, свистнула, и, попрощавшись, вновь исчезла в лопухах.

А я представил ее «гражданского мужа», годящегося ей в отцы, наверное, сейчас лежащего на печи и стонущего от болей в спине. В Радости мне рассказали, что живут они в старенькой избушке, в грязи, он частенько выпивает, и вообще, бегство Карины из семьи к пастуху сопровождалось вселенским скандалом и мордобоем. Но живут они тихо и вообще стараются поменьше общаться с деревенскими, а потому неизвестно, что у них там на самом деле происходит.

Именно поэтому из этических соображений имена пастушки и пастуха я, вопреки правилу, поменял.

У оборванной книжицы сохранились примечания. В комментарии к «Истории села Горюхина» я нашел пушкинскую ремарку, точнее, фрагмент из плана этой незавершенной повести (спасибо недремлющей армии пушкинистов!):

Была богатая вольная деревня

Обеднела от тиранства

Поправилась от строгости

Пришла в упадок от нерадения - ...

Есть городок на речке Лале...

...Глядя на эту вещь, я вспомнил, что такую же совсем недавно в совершенно другом конце России владелец антикварной лавки мне предлагал за совершенно непомерную сумму: 200000 рублей. Нет, эта музыкальная машинка немного другая. Та была пообшарпанней, и не так богато инкрустирована; но в придачу к той давалось семь “барабанов” с разными мелодиями. А в этой “барабан” только один - зато поворотом рычажка он умеет извлечь из волшебного ящичка целых девять мелодий! Да таких, что, закрыв глаза, легко представить, что исполняют их одновременно на ксилофоне, гармонике и мандолине.

На передней стенке машинки замечаю выгравированную табличку: “Дар музею Павлушковой Екатерины Степановны, бывшей учительницы поселка Лальск”. Первый порыв - познакомится с этой женщиной, но...

- Умерла. Два года назад. - будто прочитав мои мысли, коротко пояснила Лена.

Я, кстати, долго не мог поверить в то, что Елена Симахина - директор Лальского историко-краеведческого музея. Она больше походит на начинающего экскурсовода, который еще не научился механически (как та музыкальная машинка) передавать информацию посетителям, умело отметая провокационные вопросы. Лена искренна во всем. Не скрыла она от меня и то, что Екатерины Степановны оказался скорее исключением из правила. Конечно, абсолютное большинство пытаются заработать на вещах, которые, может быть, сто лет провалялись на их чердаках. Большинство из экспонатов приобретено за деньги (буквально четверть часа назад мальчишка притащил устройство для ломки сахара; он задал только один вопрос: “Сколько?”, на что пацану резонно заметили, что все равно он выбросит вещь, и он обиженно удалился).

Денег у музея мало. Мягко говоря. И это, несмотря на то, что уже десять лет он носит статус государственного. Снова начались задержки и без того нищенской зарплаты. Несколько лет назад, когда содержания не давали больше полугода, Лена пыталась работать по специальности, полученной в институте: инженером по лесу. В лесхозе люди живут хорошо. А в нынешние времена - даже “жируют”. Приехали они в первый раз на делянку с лесничим. Посмотрели, походили, и вдруг... Лена села на пенек - и слезы у нее потекли из глаз. Мужики к ней: “Ты чего, Аленушка?” - “Ну, как... вы тут сидите на деньгах - а кругом все нищие...” В общем, ушла Елена из лесхоза...

После осмотра музея, мы поднялись на колокольню. Много позже я узнал, что Лена жутко боится высоты. Но тогда мы карабкались по узкому коридорчику и шатким лестницам вместе, и спутница моя ни разу не показала своего страха. Отсюда виден весь Лальск. Да он, в сущности, и невелик: населения в поселке около 2,5 тысяч. Его существование в качестве уездного города ограничивается всего 16 годами - между 1780 и 1786 г. Тогда, по некоторым сведениям, по денежному обороту Лальск входил в восьмерку самых богатых русских городов, и именно в XVIII веке город украсили семь великолепных белокаменных храмов (а, включая окрестности, их было двадцать).

Лальский купец Иван Саватеев трижды по государеву указу водил караваны через Сибирь в Китай. В 1710 году, к примеру, он привез деньгами и товарами чистой прибыли на 223550 рублей, что составило 1/14 часть всего государственного дохода России за этот год. Купцы Афанасий Чебаевский и Николай Попов в 1758 и в 1764 годах снаряжали корабли для “морских вояжей”, в результате которых были познаны неизвестные берега Камчатского и Аляскинского побережья и открыты многие острова Алеутской гряды.

Торговый характер города формировался с XVI века. Устюжская летопись повествует о том, что после неурожаев 1568 и 1569 года, и после опричного погрома1570 года, когда по приказанию Грозного царя Ивана Васильевича были казнены многие тысячи новгородцев, малой их части, в количестве 60 человек, удалось выбраться из ада и, пройдя многие сотни верст, в устье речки Лалы, где она впадает в Лузу, они основали посад. Географическое положение Лальска оказалось настолько выгодно, что вскоре город стал центром перекрестья торговых путей с Севера на Юг и с Запада на Восток.

Благоденствие, естественно, не могло длится вечно. Когда город потерял торговое значение и переведен в “заштатные”, лальский купец Степан Сумкин в 1829 году построил в трех верстах от города бумажную фабрику. Это спасло город от окончательного разорения. Фабрика существует и поныне. Чистейшая вода речки Шилюг позволяет создавать бумагу непревзойденного качества. Именно поэтому основная продукция фабрики сегодня - фильтровальная бумага. Немногим ранее я побывал на предприятии.

Впечатление было, по правде говоря, немного удручающее. Хотя наш “Вергилий” по царству бумажного производства, начальник отдела сбыта Ольга Пупышева, и утверждала, что с реализацией продукции дело обстоит неплохо, да и заказчиков хватает, мне показалось, что, даже если все так хорошо, прибыли это приносит явно немного. При взгляде на оборудование, я подумал, что оно не менялось ни разу за все 180 лет существования фабрики. Меня поправили: менялось, оказывается, и неоднократно. Главное - регулярно выплачивается зарплата. Кроме фильтровальной, здесь еще производятся писчая и туалетная бумаги. Тоже идеального качества. Всего же сегодня освоено 9 видов продукции.

Какого же было мое удивление, когда позже, в музее, я узнал, что в лучшие времена, лед эдак сто назад, бумажная фабрика в Лальске выпускала 91 вид продукции. Среди них - не только десятки сортов писчей бумаги, но и такие экзотические виды, как епархиальная, чайная, биварная, картуазная, цедильная, газетная, бутылочная, заверточная, и многие-многие другие бумаги. На удивительном по своей красоте Лальском кладбище есть замечательное надгробие, которое (если не врут историки) рабочие поставили на свои деньги Сергею Михайловичу Прянишникову, бывшему долгое время директором фабрики. Эпитафия, выгравированная на постаменте, на мой взгляд, не имеет аналогов в истории русского капитализма.

В день моего посещения фабрика уже седьмой день стояла; как мне объяснила Ольга, они сейчас “копят деньги на вагон целлюлозы”. Сырье близлежащих ЦБК (комбинатов по производству целлюлозы) не удовлетворяют по качеству, отчего целлюлозу закупают за многие тысячи километров, в Усть-Илимском ЦБК. “...Так и работаем: делаем бумагу - и раздаем ее по долгам. Можно купить сырье и поближе - но тогда качество пострадает...” В этом я увидел, кстати, отголосок особенной, лальской гордости. Пусть, мол, мы бедные, зато - никогда не отдадим в жертву качество! Кстати, хочу обратиться к вероятным потребителям фильтровальной бумаги и фильтровального картона: то, что делают в Лальске, наши, что ни на есть, национальное достояние и гордость. Помните это!

По странному стечению обстоятельств Лальский музей расположился в особняке, некогда принадлежавшем С.М. Прянишникову (тому, которому народ поставил памятник). Правда, перед тем, как здесь обрел свое пристанище музей, в доме Прянишникова были и ОГПУ, и поссовет, и райком комсомола, и СПТУ. Почему я опять возвращаюсь к музею? Знаете ли... в любом городе есть своя точка отсчета. Тем более, в поселке, который некогда был значительным городом (назовите это комплексом неполноценности, или утраты, если хотите). Здесь это, без сомнения, музей. Даже дом культуры, который расположился в одной из белокаменных церквей (столь знаковое расположение “клубного” места влечет за собой идиотское наказание: зимой на отопление храма тратится столько дров, что их запасы даже не умещаются во дворе), не обладает такой аурой. Лена говорит:

- Иногда к нам в музей приходят просто так. Поговорить, поделиться своими болями, просто отдохнуть, освободиться на часок от груза повседневности... Но бывает разное. Приходит к нам недавно такой, “весь из себя”, мужчина: “Вы меня узнаете?” Мы: “А кто вы?” Он, раздраженно так, пояснил, что является районным “авторитетом”, или, как принято говорить, “предпринимателем”. И предложил... купить нас, сотрудников музея вместе с нашим музеем. “Будете, - говорит, - на меня работать.” “Кем?” - спрашиваем. Он засмеялся - и ушел. И больше не приходил...

Вообще-то, Лальск - город спокойный. За те несколько дней, что я в нем прожил, меня стали узнавать и даже здороваться на улице. Как в деревне. Приятно, между прочим. Только один инцидент немного нарушил впечатление: сильно подвыпивший молодой “гомо сапиенс” настойчиво пытался у меня узнать, какая у меня “крыша”. Пристрастный допрос закончился тем, что дышащего перегаром субъекта (между прочим, при пиджаке и белой рубахе) оттащила его девушка. Попытка “приблатнится” - естественное для нынешней молодежи явление. Среди парней распространен такой род деятельности, как “ходка в Чечню”. Несколько месяцев пребывания в горячей точке в качестве контрактника дает некоторое количество денег, жаль только, ребята не задумываются о том, как после “ходки” может необратимо трансформироваться психика. А жаль. Не случайно ведь увеличилось число самоубийств среди молодых мужчин. Вроде бы, парень - “на все сто”, душа компании, но однажды утром его находят на... но лучше об этом не будем; слишком жуткая тема... Вообще, в смутные времена нас всегда выручал “слабый пол”; именно женщины способны сохранить генофонд нации (кстати, в Лальске на удивление много не просто симпатичных, а красивых девушек - тоже загадка).

Мне огромное удовольствие доставит упомянуть о всех четырех сотрудницах музея, являющихся его душой и “моторчиком”: кроме Елены Симахиной, это Татьяна Павлецова, Юлия Страздынь и Татьяна Бурчевская. Глупо, конечно, называть этих прекрасных (и молодых!) женщин святыми, но... экспедиции по деревням в поисках экспонатов, труд иногда до позднего вечера, внимание к каждому посетителю - и все это практически задаром - невольно придешь к мысли, что здесь, в глубине России, теплится нечто такое, что емкий наш язык именует: “подвижничество”. Да, они - истинные подвижники! Но что меня удивляет больше всего: таких людей по нашей матушке-Руси проживает гораздо больше, чем мы думаем сами. В этом я убеждаюсь по мере развития своего весьма скромного опыта познания России. Прежде всего, в общении с этими женщинами я не испытывал довольно часто встречаемой неловкости: “мол, ты столичная штучка, а мы живем в глубинке и вам не верим...” Здесь, в Лальске, мы общались, как равные, а в чем-то я откровенно проигрывал. За столом одна из девушек упомянула поэта Бродского. Я съязвил: “Вот, все болтают про этого Бродского, а вы хоть одно стихотворение наизусть его знаете, как Пушкина или Есенина?” И мне прочитали. И даже два человека прочитали! Так-то...

Как я уже говорил, в Лальске больше всех зарабатывают те, кто занят лесом. Это определяет многое. Так, дорога, связывающая город с остальным миром, до сих пор не асфальтирована. Хоть дорога эта является ровесником Лальску, она - “лесовозная”. На грунт положены две бетонных колеи, чтобы тяжелые лесовозы не разбили дороги - и все. И лес уходит, уходит, уходит по древней дороге... Насколько его хватит? Лена, как специалист по лесу, меня успокоила тем, что он будет воспроизводиться, природа мудрее нас и сама разберется, если, конечно, мы уже повально не будем деревья истреблять. Хотелось бы верить. Когда мы стояли с ней на колокольне, за последними лальскими домами, сверху кажущимися такими игрушечными, во все стороны в бесконечность уходили леса. Зеленые вблизи, у самого горизонта они виделись синими. Холмистая местность оставляла впечатление, будто это застывшие гигантские волны в океане. Казалось, что кроме Лальска и леса на Земле ничего не существует.

Геннадий Михеев

фото автора