Кормилица духовная

Рассказ будет о блаженных Бога ради. Многие вспомнят Василия Блаженного, Матрону Московскую, Ксению Петербургскую... Все это далеко, в былых временах. Разве возможно такое в наше время? Оказывается, блаженные старцы и старицы - наши современники...

По странному стечению обстоятельств все крутится вокруг деревушки с милым названием Кормилица. Сама по себе Кормилица ничего из себя не представляет - так, обычная деревня на перекрестье дорог - но любопытны окрестные села. Все события и явления, о которых мы поведаем, происходили в них.

Кормилица вовсе не кормит страну. Она, в общем-то скорее прозябает. А происхождение названия деревни связано с анекдотичным случаем. Проезжала по тракту императрица Екатерина, и местное население встретило ее хлебом-солью со словами: “Милость Ваша, кормилица наша!” Венценосная особа умилилась и повелела соседствующие деревни назвать: Милославка, Ваша, Наша и Кормилица. С таковыми именами деревни существуют и по сию пору.

Итак, мы говорим о блаженных. Их в окрестностях Кормилицы была целая плеяда. Самые прославившиеся блаженные бабушки жили в селе Польное Ялтуново. Они были родными сестрами и скончались относительно недавно (Анисия - в 1987-м, Матрона - в 1995-м, Агафия - в 1996-м). На сельском кладбища над могилами сестер Петриных и их родителей построена часовня. Изнутри она расписана великолепными фресками; к могилкам не иссякает поток паломников. В другую сторону от Кормилицы есть деревня Новоселки; на кладбище этой деревни тоже построена часовня - над могилами блаженных Наталии и Ивана Петровича. Она менее посещаема, но Наталия - особенный случай, ибо к ней когда-то приезжали великие старцы Иоанн Крестьянкин (ныне покойный) и Кирилл Павлов (архимандрит, подвизающийся в Троице-Сергиевой лавре).

Об ушедших говорить трудно. Потому что слишком много на правду наслаивается сочиненных историй. Еще в одну сторону от Кормилицы, в селе Шаморга проживает старица Александра. Полное ее имя Александра Васильевна Рогачикова, но в народе ее называют запросто: бабой Шурой. Ей немало лет (баба Шура 1916 года рождения), но она в светлом уме, и, что главное, хорошо все помнит. Баба Шура не блаженная, она ведет вполне нормальный образ жизни, ухаживает за своим огородом, сама для себя растит пищу. Верующие ее почитают и приходят к ней за советом и помощью. Даже батюшки из ближних сел посылают к ней к людей, которые ищут духовной помощи. Баба Шура никому не отказывает, но советы дает далеко не всем. Если она чувствует, что в человеке нет веры, даже разговаривать не будет. Однако, когда она замечает в человеке внутреннее борение, стремление к истине, будет с ним разговаривать долго, пока не поймет, что принесла духовное облегчение. Она и сама когда-то пришла к пониманию веры через страдание и утешение. И вся-то жизнь бабы Шуры была завязана на тех блаженных, чьи тела сейчас покоятся в земле вокруг Кормилицы. Рассказ бабы Шуры красочен и он не нуждается в комментарии:

- ...Пришла с войны бумага, и там написано, что муж мой Егор Дмитриевич умер от ран в городе Кенигсберге и похоронен там на военном кладбище. А я - что? Девка молодая, замуж вышла, сына родила - мужа на войну забрали. Четыре года его прождала, уже и Победу объявили, а тут - бумага о гибели... А свекор ( я с ребенком у него жила) уже и прогонять собрался. Ну, если Егора нет, я ж ему теперь никто...

Я не поверила в похоронку. Женщины у нас в Шаморге говорят: “Шура, в Полном Ялтунове бабушка одна живет. Она святая, все ведает. Поди - у нее испроси про судьбу своего Егора. Может, он жив, без рук - без ног где-нибудь лежит...” Эта старушка - Анна, она мать трех сестер Анисии, Матрены и Агафьи. Я из никого не знала; иду - и боюсь потому как товарки меня напугали, что бабушка далеко не всех принимает. Это ж пятнадцать километров. Если не пустит - куда я на ночь глядя-то пойду?

Пришла, а возле дома бабушки Анны много народу. Я позже узнала, что от радости люди собрались: трех ее дочерей из тюрьмы выпустили. Я стою - боюсь. Обращаюсь: “Добрый вечер. Кто из вас бабушка - та, которая все знает?” Одна, самая невзрачная, улыбнулась и говорит: “Я, чадушка. Анисья, посмотри, какая молодая пришла! И простая... Идем за мной, на печке поговорим...” И заводит меня в избу. Забрались на печку-то, бабушка меня и спрашивает: “Ну, чадушка, с чем пришла?” - “Свекор злой, прогонять меня собрался...” - “Нет, неправда. Ты пришла узнать про Егора своего...”

И откуда она узнала имя Егора-то? Я прям обмякла вся - и лежу как лечу... А Бабушка продолжает: “Егор жалел тебя, лелеял, души в тебе не чаял. А вот оставил тебя, Господь забрал его на свои руки. Но если Господу ты будешь служить, он вовсе тебя не оставит. Верь мне...” Я в лаптях, ноги мокрые, вся дрожу. Бабушка мне: “Давай-ка, чадушка, раскладывай свои лапоточки сушить. Разговор у нас долгий будет. Слушай дочка. Одно мое словечко положишь к сердечку - будешь християночка. Два моих словечка положишь к сердечку - будешь православной християночкой. Три моих словечка положишь к сердечку - будешь истинно православной християночкой...”

И начала бабушка Анна рассказывать, как правильно жить. Что сплетни на меня будут, наговоры. Чтобы я не оправдывалась, не обманывала - тогда и мне, и всем хорошо будет. Она говорит, а у меня слезы текут; и от сердца будто тяжелые каменья откатываются: “Бабушка, что ты говоришь! Я прям груз с души сбросила...” - “Чадушка, слезы есть от обиды, от отчаяния, от зависти. А есть слезы от души. Будешь жить на земле и знать: здесь, на земле, есть и ад и рай. Кто плохо делает, ругается, страмостится - тому везде ад. А если будешь жить как я говорю, ты будешь счастливая. Будут к тебе люди ходить - ты и погребения будешь служить, и венчания, и крестины. Ты, главное, никому не отказывай...”

Мы до утра проговорили. Я ушла от нее другой... И восьмидесятилетнего возраста я и вправду крестила, венчала, отпевала. Священников-то у нас не было; последнего, отца Василия в нашей Шаморге еще в 39-м арестовали, а храм разорили. Когда бабушка Анна ко Господу отошла, меня сестры вели. Они меня “своей” звали. И от меня ничего не скрывали. Это они заставили меня за блаженной Натальей ухаживать. С этой Наташей как вышло. Мне было 35 лет и сердце у меня заболело. Месяц в больнице пролежала, а на поправку никак не иду. И сестры ко мне блаженную Наташу привели. Она помолилась - и я исцелилась. Потом тетя Наташа у маня в доме жила.

Меня сестры сразу предупредили: “Наташа тебе поможет, но она вылечит для себя. Все болячки - душевные ли, телесные - она тебе будет отдавать”. Я сначала не поняла, а после - слишком даже... К Наташе женщина приходит, и жалуется, что ее муж бьет. Наташа с женщиной поговорит - а после меня вдарит! Так через меня людям праведность внушалась. И часто Наташа на меня ругалась. Но я знала: это не меня она ругает, а то зло, которое с человеческой души сняла, “выбрасывает”. Но я сама никогда не страдала. И после 35 лет, когда сердце Наташа мне излечила, никогда не болела!

В Наташу многие не верили, а после раскаивались. Мой отец Василий Михайлович такой был: его слово в семье последнее было, и он Наташу не понимал, меня постоянно ругал за то что я “такую страшную старуху держу”. Он и выгнать тетю Наташу хотел, а я против встала: “Тятя Наташа с Богом говорит!” - “С каким Богом?! Я ни разу не видел, чтобы она молилась!” Как-то зима бесснежная была и все озимые готовы были погибнуть. И как-то отец среди ночи ко мне прибегает: “Шура, что я видел! Наталья-то твоя у Бога снега просила...” А на следующий день снег выпал. По колено. Отец сказал: “Тетя Наташа - пророк”. А его слово в семье последнее было.

Некоторые Наташу “колдуньей” звали. А она блаженная. Юродивый чин какой: Царица Небесная идет - юродивого за собой ведет. Что мир творит - то юродивый говорит. Архимандрит Кирилл Павлов к ней приезжал, у него сильно горло болела, а врачи не в силах были помочь. А Наташа помолилась - горло-то и прошло... А Наташа ведь и бесноватых лечила... Наташа на моих руках умерла. Был и еще один юродивый, Сережа Потехин, он тоже на моих руках помер...

...Про других юродивых говорить трудно. Вокруг Кормилицы их много появлялось. Тот же Андрюша, Василий Афанасьевич Карпунин или Иван Петрович мало известны, несмотря на то что про них уже и книги написаны. Сестры Петрины все-таки более почитаемы в народе (и даже больше блаженной Наталии). Их история зафиксирована в житии.

Анисья была старшей сестрой, Матрона была на 12 лет моложе, а младшая, Агафья, родилась еще через 8 лет вместе с Марией, двойняшкой, которая умерла.

Итак, три сестры, три деревенские девушки, в годы революции не скрывающие своих православных убеждений, жестоко за это пострадали. Когда закрыли храм в их родном селе Елтуново, они стали ходить за 12 верст в храм в городе Шацке. В середине 30-х они были арестованы и осуждены на тюремное заключение с последующей ссылкой. Анисья ипрошла тюремные испытания в Сибири, на Дальнем Востоке и в Казахстане. Матрона и Агафья вместе со своими двоюродными сестрами отправились на 11 лет в Казахстан. Привыкшие к трудной работе на земле, девицы продолжали подвизаться и в ссылке, смиряя себя и получая через труд пользу духовную. Суровый мир не внушал праведности, но доброта и чистота сестер разрушала гнев, брань, разврат.

Через некоторое время, когда старшая сестра Анисья уже вернулась из ссылки и жила с родителями, Матрона и Агафья с работ на земле были переведены на строительство в город Акмалинск: носили в кандалах раствор на верхние этажи. Несмотря на то что у сестер было прозвище “монашки”, в монахини сестры никогда не собирались. В юности они пришли в один из монастырей и игуменья и сестры уговаривали их остаться для того, чтобы только петь. Но они говорили, что у них свой, особый путь.

Вернувшись из ссылки, сестры стали помогать своей матери Анне принимать странных и юродивых, нищих и калек, а также всех, кто нуждался в духовной помощи. В это время они часто общались с блаженной Натальей. Внешне их жизнь в эти годы была проста и ничем особенным внимания к себе не привлекала. Хозяйство их состояло из небольшого огорода, на котором девицы выращивали овощи. Анисья украшала иконы для верующих. Матрона и Агафья, научившись в заключении стегать одеяла, продолжали заниматься этим ремеслом и дома. Все вместе они катали для храма свечи из воска, который приносили в дом Петриных верующие люди. Плели они и лапти, которые отдавали людям и в которых ходили сами.

Ближе всех и роднее для самих девиц были праведники, связавшие свою жизнь с подвигом странничества и юродства. Они принимали их как своих, чем могли — помогали блаженным. Они были очень разными, и дарования у каждой из них были особенными. Но эти, казалось бы, простые деревенские бабушки, вели такую чистую, сокровенную жизнь во Христе, что они были известны и любимы многими современными нам духовными отцами высокого молитвенного служения.

В те годы, когда в России были закрыты все женские монастыри, они помогали многим девушкам и женщинам своим духовным советом, а главное — своей жизнью. Некоторые узнававшие девиц, вдруг начинали понимать, что только сейчас, при встрече с этими старушками, они видят настоящих христиан.

В чем феномен такого обильного “народного” старчества и юродивости на столь малом клочке земли? Ответ никто не знает,. Факт, что в десятке километрах от Кормилицы находится Вышинский монастырь, в котором подвизался святитель Феофан Затворник. В советское время над разоренным монастырем надругались особенно изощренно: в нем разместили областную психиатрическую лечебницу. В храмах творилось непотребство...

А святость, по видимому, имеет некие физические свойства. Если святости много, она растекается по Миру, проявляясь в самых неожиданных формах. Христианину не надо объяснять что такое благодать. На старце или на юродивом лежит благодать Божья. И он ею делится с духовно страждущими. Он отдает подаренную Свыше благодать всю - без остатка...

Роман в треугольных письмах

Года два назад в библиотеку деревни Новоселки ввалился как всегда “слегка выпимши” Владимир Иванович Оськин, в просторечии “Вовка” (он так и не заслужил, несмотря на свой солидный возраст, отчества). Он протянул библиотекарю Вере Климушкиной тряпицу, в которой было завернуто нечто, и горделиво произнес: “Ну вот, Егоровна. Поставлю я памятник своему отцу...”

Вовку в Новоселках никто серьезно не воспринимает. Безотцовщина, хулиган. Работал в совхозе скотником, потом рванул в город в поисках лучшей доли. Там, говорят, у него была семья, но не заладилось ни с семьей, ни с работой. Вернулся под крылышко престарелой матери, ее пенсию пропивать. Ну, какую он ценность он мог раздобыть? Разве что украсть...

Стала Вера Егоровна разбираться. В тряпицу были завернуты несколько бумажек. По виду (ох, сколько их когда-то было в деревне!) ясно стало, что это солдатские письма. Восемь треугольников, пять из которых были столь потерты, что и букв на них не разглядеть. Вовка поведал, что мать после своего девяностолетия слегла, не встает почти, а из ценностей личных только эту тряпицу с фронтовыми письмами держала. Вовка умыкнул их, чтобы благородное дело сделать. В газете он прочитал, что военкомат участникам войны бесплатные надгробия делает. Библиотекарь резонно спросила:

- Но где похоронен твой отец?

- Да, хрен его знает... Где-то подо Ржевом. Но это ничего - военкомат на нашем кладбище памятник поставит, а мы с мамой будем приходить, поклоняться...

В общем-то благородная идея. Но, ясное дело, идиотская. Если каждому погибшему солдату на родине памятник ставить, олигархам не на что будет “Челси” скупать... Тем не менее Вера Егоровна попросила оставить эти треугольники для ознакомления. Библиотекарь с трудом разбирала истершиеся буквы, но расшифровывала послания с фронта старательно. И открыла для себя (все-таки гуманитарий!) строки, пропитанные удивительной поэзией! Письма солдата Ивана Оськина жене были исполнены неподдельными любовью и нежностью.

“...Паня, дорогая моя Паня! Я очень сейчас о вас думаю и сильно о вас тоскую. Когда я начинаю писать письмо, я проливаю возле этого письма много слез...”

“...Я нахожусь на самой передней линии. Противник от меня всего-навсего в 50 метрах. Сижу в окопе и пишу. Писать очень некогда. Дорогая Паня, я никак не могу о вас не думать. Я вас, Паня, не забываю и забывать не думаю. Я решил, Паня, что я вам... не ровня. Я вас считаю лучше всех женщин и я вас не сменяю, пусть даже будут все красивее, но я со своей стороны лучше вас никого не признаю. Мне уже в глаза говорят что я очень свою жену люблю. А я и не отказываюсь. Говорю что я очень свою жену люблю и буду любить до смерти...”

“...Паня! Я не могу тебя забыть. О себе сообщаю: жив и здоров, того и вам желаю. Я нахожусь в городе Ржеве, но не в самом городе, а в стороне, в лесу. Спим снаружи, холодно нам. Дорогая Паня, я очень о вас и о Вовочке соскучился. Дорогая моя Паня, когда будешь читать письмо, возьми Вовочку на колени и читай и рассказывай ему, что это письмо нашего папы...”

“...Дорогая Паня, когда же мы с тобой увидимся? Я не знаю, Паня, увидимся ли мы с тобой или нет. Паня, ежели останусь живым, ну только каким-нибудь калекой - или руки не будет, или ноги, или глаза не будет, то вы будете согласны принять меня таким калекой? Дорогая Паня, я со своей стороны скажу - пускай бы у тебя не было бы руки или ноги, лишь бы вместе с вами жить...”

“...Паня, прошу вас очень, дайте мне скорее ответ. Я буду ждать это письмо, как будто вас увижу в лицо. И, возможно, я буду спокоен после вашего письма. Вы, дорогая моя Паня, я думаю, что вы мне все опишите о своей жизни, как вы живете, и скучаете вы обо мне или нет, забыли ли вы меня или нет...”

Библиотекарь поняла: перед ней памятник великой любви. Если письма отдать Вовке, в случае кончины его матери он, может, выкинет эти “письма любви”. Да, если и не выкинет, то и он, бедолгага, не вечен - после него такой великолепный памятник любви уж точно сгинет. И Вера Григорьевна твердо решила передать письма в районный музей.

А мать Володи Оськина всех “обманула”. Она встала со своего одра, выздоровела. И первым делом - разгон сыну: “Где письма?!” То признался. Идти через большую деревню долго, но она дошла до библиотеки. И библиотекарь (ей честь) убедила старушку в том что музей - достойное место для переписки. Возымел действие следующий аргумент: бабушка Параня и без того знала все письма наизусть. Пусть она неграмотная, но ведь письма родные еще в молодости заставляла разумеющих грамоту подруг читать...

Прасковью Григорьевну Оськину, или в просторечии Параню в деревне все знают и любят. Скромная труженица, вдова солдата. Одна поднимала сына, после войны лет двадцать с сыном в амбаре жила и честно зарабатывала на избу. В ней, этой малюсенькой избе Параня с сыном проживает и поныне. Ну, что еще сказать про Параню? Простая колхозница, но бойкая, в обиду себя не давала. Да и одиночества не переносила: сошлась она на старости лет с ветераном войны дядей Андреем. С ним то сходились, то расходились, в общем жизнь как жизнь. Ну а после того как дядя Андрей ушел в иной мир - одна... Сын вот вернулся из города, да что-то неладно они живут.

Далекая довоенная жизнь теперь бабушкой Параней воспринимается как почти нереальный мир. В счастье-то ей довелось прожить меньше года... Мама Парани умерла при родах, когда Параня совсем малышкой была. Отец, чтобы пятеро детей без присмотра не оставались, женился во второй раз, а мачеха злобствовала, подчериц ненавидела. И пришлось маленькой Паране идти в “подработки” - нянчить детишек в соседних селах. Уж о какой учебе может идти речь, если только о хлебе насущном и думаешь! В конце концов приписала себе лишний год - и подалась в подмосковные Мытищи, на стройке работать.

В общежитии подруги ей рассказали про парня из ее родной деревни Новоселки, который служил в военной части неподалеку. Ваню Оськина Параня знала еще по детским играм; так, обыкновенный мальчик - тихий и застенчивый. Здесь она увидела красавца в форме, пред которым не одна девка могла устоять! И тем более удивительно, что после танцев он пошел ее провожать... Когда Иван Васильевич Оськин предложил ей руку и сердце, она была на седьмом небе от счастья. Очень скоро они расписались. Пошли делать свадебную фотографию. Он в военном кителе, она - в белой блузке. Фотограф, едва увидев молодую пару, невольно воскликнул: “Надо же, как вы схожи! У меня глаз притерт: вижу, вы будете много лет жить в согласии и любви...”

Через год, зимой 41-го появился на свет их сын, которому в честь вождя мировой революции дали имя Владимир. Семье Оськиных дали отдельную комнату в общежитии, молодые принялись ее обставлять в своем вкусе. Параня устроилась работать в ясли, Иван работал мотальщиком на фабрике “Кардолента”. 22 июня, когда они слушали заявление правительства о войне, Иван (в быту он был немногословен) сказал: “Что же это, Паня... не дали нам с тобой счастливыми побыть”. 23 июня его забрали на фронт.

Параня получила фронтовой “треугольник” самой первой в Мытищах. Читала его почтальонша, поскольку она так и не выучилась грамоте. Она же и писала ответы под диктовку Парани. Записывала нехитрый рассказ Парани про то как они с Вовочкой живут и скучают, а сама восклицала: “Ой, какой у вас муж хороший... Редкий!” Всего Параня получила от Ивана восемь писем. В последней свой весточке он сообщал, что она одиннадцатая по счету, но ведь война, мало ли где могли потеряться письма...

Девятая весточка с фронта была страшной. Похоронка сухо сообщала: “Красноармеец Оськин Иван Васильевич 10 августа 1941 года убит в бою за Социалистическую Родину...” Чуть позже пришло письмо от боевых друзей Ивана. Они рассказали, что красноармеец Оськин в бою подо Ржевом первым ринулся в атаку. И первого его скосила вражеская пуля...

Параня собрала нехитрый скарб, укутала Вовочку, закрыла комнату на ключ и подалась в родные Новоселки. Переживать гибель мужа в “гнездышке”, которое они вместе свили, было невмоготу. Перед отъездом попросила одну из товарок прочитать Ивановы письма. И впервые заметила, что почти в каждом письме Иван жалуется на то, почему Паня так редко пишет. А ведь она отвечала на каждое письмо. И тут - как молнией пронзило! В одном из писем почтальонша прочитала будто бы нелепое: “Паня, пожалуйста, не выходите замуж!..” Да, она, почтальонша, была доброй женщиной, никогда не отказывала, если Параня просила написать Ване письмо. Но так ли она записывала, как диктовала Прасковья? Уж не вписала из зависти к столь чистым отношениям что-то от себя? Да и вообще - все ли письма почтальонша относила на почту? Не искал ли Иван смерти, прочитав в письме от жены нечто отвратительное? Вопросы, вопросы...

Да еще и соседка по общежитию, провожая Параню в Вовочкой на вокзале, сказала, что почтальонша хвасталась ей, что сама отвечает на письма Ивана. Вдруг она ненароком, из женской подлости сообщила, что Параня собирается замуж?! Ночами Параня не спала, все думала... Ой, может она сама из-за своей неграмотности подвела супруга под вражескую пулю? Господи, за что же это! Но ведь где ее, правду, сыщешь... Весь мир против твоей любви, а значит самой ее защищать нужно было!

А деревня ее не ждала. Отца раскулачили, жить было негде. Пришлось с сынишкой поселиться в амбаре, а там по ночам волосы к кровати примерзали... Но ничего, устроилась в колхозе, даже в передовицы полеводческой бригады выбилась. На дом скопила - и зажила себе, Вовочку на ноги поднимая. А письма от Ивана читать уже не просила. Потому что знала их уже наизусть. Все время под подушкой, в тряпицу завернутые, хранила. Пока не слегла и сын тайком не вытащил - на памятник обменять...

Шестьдесят шесть лет Прасковья Григорьевна Оськина хранила письма погибшего за Родину мужа. Вроде бы ничего в этом особенного нет. А что еще в сущности солдатской вдове хранить? Вдов таких война оставила миллионы.

Думается о другом. Письма Ивана Васильевича Оськина жене и сыну попали в поле зрения прессы случайно. Но сколько не менее великих историй любви так и кануло в безвестность из-за человеческой ленности и глупости? Умирает в деревне бабушка, внуки и правнуки, прежде чем продать дом, первым дело сгребают старушечий скарб в кучу - и безжалостно предают огню. Ну, разве только иконы сохраняют... А ведь есть в мире и другие святые вещи.

Сны о снегах Килиманджаро

Некоторые мысли рязанского крестьянина Кеннеди Мутила Мурунги о жизни, любви, державе и о русском бытии.

Утреннюю благодать сменил полуденный зной. Я раздраженный вышел из леса с пустой корзиной - “тихая охота” не задалась. Пришло время жирных и кровожадных оводов. Старясь держаться подальше от реки, забрел на луга. Вдалеке мужик сгребал сено. В перегретом мозгу “всплыл” Тургенев со своими “Записками охотника”. Хорошо было барину: блуждал с ружьишком по Руси, встречал всяких мужиков, беседы заводил... Другие мужики на него работали, дабы он мог с ружьишьком круглый год слоняться... А в итоге рождались истории потрясающей красоты... А я что - лыком шит? Нут-ка, подойду к этому “Гамлету Щигровского уезда” - может родится потом какой-нибудь “Бежин луг”...

Когда лицо косца уже можно было разглядеть, оно показалось слишком даже загорелым. Через мгновение пронзила мысль: “Господи... Негр!” Странно... В городе их, темнокожих, полно. Ну, никогда не думал, что в русской глубинке негр вызовет шок... А, впрочем, это же удача! Тургенев со своими Харями и Калинычами отдыхает...

Познакомится не составило труда. Едва темнокожий крестьянин меня завидел, он и сам бросил вилы. Со своеобразным акцентом, смягчая в конце каждое слово, задал очень странный вопрос: “Вы не из кэйджиби?” Меня с панталыку не собьешь! Я помню, как во времена “холодной войны” за бугром называли наше КГБ! “Нет, - ответил я честно. - Пока нет...” Гость вроде бы успокоился. Скинул резиновые калоши, присел на корточки, и закурил “Приму”. Калоши в жару, “Прима”, неплохой русский язык... Неужто наш, русский негр? Ну, к примеру, “дитя фестиваля”... Оказалось, не совсем.

Звать его Кеннеди Мутила Муранга. Уроженец и гражданин республики Кения. Попал к нам в Россию давно, в 89-м. Приехал учиться в МГУ, на факультет журналистики. Недоучился, ибо выстрелил на своем факультете красивую русскую девушку и без ума влюбился. Расписались еще студентами. Когда родился сын, которого назвали Рональд, поехал в родную рязанскую деревню девушки, носящую милое название Купля - растить сына. Пусть Светлана доучивается - он подождет. Ну, и втянулся в крестьянскую жизнь. Светлана выучилась, диплом защитила, а в журналисты все же не пошла. Сейчас учителем работает в школе соседней деревни Новоселки. Потом дочь родилась, Кристина, и о каких-то там учебах уже и не думалось. Прокормить семью - вот задача.

Лежим в тенечке, курим, от оводов отбиваемся. Кеннеди, похоже, не хватает общения и он рассказывает несколько анекдотов из своей русской жизни. Как его на комсомольских собраниях “разбирали” (начинал-то он свое странствие еще в советские времена), как впервые познакомился с русской национальной традицией безудержного пития (еще в самолете, когда в СССР летел), как познавал и укрощал русскую зиму. Как был искренне удивлен тому, что и в России великого сына африканского народа Пушкина знают. Говорит (то ли правду, то ли заливает), а я думаю: “Ну, ведь не могло быть так гладко! Даже теперь, когда народ “Домом-2”, “шоколадными заяцами” да прочим гламуром закален, темнокожий парень в рязанской глубинке воспринимается несколько... диковато”. О том и спросил:

- Но ведь нелегко к нашей жизни привыкать. Да и вас, наверное, не слишком тепло здесь приняли...

- Трудно было только вначале. Здесь народ темный, малограмотный. Когда впервые приехал, местные старушки стали толпами собираться возле дома тестя. Представь: стоит толпа, на меня пальцами показывает и громко обсуждает. Я слышил, что они говорили: “Ёкарный бабай! Это в нашем-то болоте - да такое чудо!”. Они наверное думали, что темнокожие люди живут только в телевизоре... Я, глядя на них, думал: “Боже мой! Да ихняя рязанская глубинка еще глубее нашей кенийской!”. У нас в Кении нет такой грязи, такой грубости... Да и люди намного тактичнее. Но ситуацию надо было каким-то образом разрешать. Очень уж не хотелось мне уподобляться Майклу Джексону, осаждаемому папарацци. Решение созрело быстро. Дождался я, когда бабулек соберется побольше, выбежал из дома, взобрался на ближайшее дерево, и - давай раскачивать ветки и кричать как бабуин! А кричу, между прочим, по-английски. Старушек как ветром сдуло. С тех пор меня стали побаиваться. Но уважать...

- А как же Африка? Неужто не тянет?

- Африка снится. Часто снится. Обидно, что здесь никто не знает, что у нас в Кении высочайшая вершина Африки, Килиманджаро. Там горнолыжный курорт, снег, прохлада... Но знаешь... за годы в вашей стране Родина стала даже в снах какая-то сказочная, игрушечная. Как плюшевый лев, которого мне Светка подарила на день рождения.

- Неужели так за все эти годы не побывали в родной Кении?

- Если брать по времени, то дорога из Купли в Москву намного длиннее самолетного перелета из Москвы в Найроби. Деньги только надо... У Светки отец, когда работал, был большим человеком. У нас тут недалеко дурдом есть, он там был начальник, заведующий подсобным хозяйством. На его плантациях много людей работали, психи. Деньги были, надежда была. А теперь психам запретили работать, тесть на пенсию ушел, бедным стал... О, Африка! Да, денег заработаем - повезу. Вдруг Светке в Африке понравиться? А знаешь, что? Домой приеду - напишу и издам в Найроби книжку: “Моя жизнь в России”. Пусть читают и удивляются судьбе африканца не северной земле! О, если бы ты знал, какая у вас страна!..

Вдруг из-за спины возникла крепкая и красивая молодая женщина. Я понял, что это та самая “Светка”, жена. Судя по тому как уверенно бегают по траве ее выразительные глаза, чисто российской интуицией постигаю: ищет бутылку. Похоже, жена своего африканского супруга держит в “ежовых рукавицах”... Не найдя искомое, едва заметно облегченно вздыхает. Узнав, что я корреспондент, не преминула заявить что мы - коллеги. Только она не любит она “журналюг”. Потому что врут. Их на журфаке врать не учили. Светлана принесла в полиэтиленовом пакете еду: молоко, хлеб, огурцы и сало. Сначала вроде бы собралась уйти, но в итоге присела рядом, в тенечке, и приступила к “фильтрации” речи Кеннеди. Он вроде бы начнет отвечать на мой новый вопрос - Светлана обязательно встрянет и утихает только после того как муж оборвет: “Ну, дай же, Светлана, мне сказать...” Впрочем с присутствием хозяйки тема разговора переменилась. Сразу почему-то заговорили о крестьянских делах.

- А чем же вы, Кеннеди, живете?

- Я “рязанский мужик”, крестьянин. А значит землей, скотиной живу. Фермером меня назвать нельзя. Я называю себя: “мелкий хозяйственник”. Есть корова, несколько быков, лошадь. Мне еще повезло, что я у настоящего русского крестьянина учился. Есть в селе Выша фермер Владимир Сергеевич Богатов. Я у него учился сено готовить, за скотиной ходить. Я у него на ферме работал, а в трудовой книжке у меня написано: “Образование - неполное высшее, профессия - скотник”. Но Владимир Сергеевич устал, ему уже семьдесят лет. Отошел он от дела, но все равно ему спасибо: он научил меня, что в сельском труде главное - терпение иметь. И терпеть надо - годами... Своей земли у нас только огород, 25 соток, которые Светиному отцу принадлежат. Остальное - бывшие совхозные земли. Они все брошены. Мы очень хотели бы “раскрутиться”, но без помощи это невозможно.

- А как же “национальные проекты”? Слышали?

- Слышал. То, что в нормальной стране называется “нормальной работой правитильства”, у вас назвали “проектом”. Будто подачку народу кидают! Этот “национальный проект” для “апэка”, агропромышленного комплекса. Крупных хозяйств. А до деревни эта помощь не дойдет. Мы - мелкие хозяйственники. Нам и кредита не дадут. Мы машину купили, “Ниву”, так десять лет на нее копили. Ой, сколько вырастили и продали быков! У меня трактор старый, очень старый. “Т-40” называется. Он взрывоопасный. Я сажусь за руль, боюсь, развалится. Трактор не в силах вести косилку, мыслимое ли дело?! Эх, я бы его продавал как антивариат...Сюжет для Жванецкого. Для того чтобы купить трактор поновее, надо хотя бы сто тысяч. Скажи: где найти богатых инвесторов с деньгами?

- Я в этой каше не варюсь. Сам как-то без инвесторов живу...

Свое веское слова “вставляет” Светлана. Видно, что человек она конкретный и не терпящий компромисса:

- А вы найдите. Ведь Кен - как луч света в темном царстве. Глядя на него здесь, в умирающей деревне, люди жить хотят! Вот мой брат Александр. Он в Москве жил, работал. А посмотрел на Кена, все бросил, в родную деревню вернулся, корову завел, свиней. Ведь правда, Кен?

- Я давным-давно из Африки. Я уже деревенский человек. И вот что скажу. Я вокруг смотрю: поля брошены, покосы заболачиваются. А мне больно. И жалко русских, которые не понимают, какое богатство им дано. У нас в Кении за десять сантиметров земли убьют. Земля для нас, кенийцев - главная семейная ценность. Вот у меня родители погибли в аварии, земля, которая у них была, перешла в бабушке. А я в это время в России учился... И все. Без земли.

- Но, Кен... Если там с землей трудно, а здесь легко, что же вам здесь-то мешает стать “крупным хозяйством”?

Ответила - несколько раздраженно - Светлана:

- Ну, снова-здорово! Мы бы держали хоть сто бычков. Но чем кормить? Разве столько на взрывоопасном тракторе накосишь? А ведь кроме сена надо комбикорм, фураж, минеральные добавки, лекарства. Хорошо, мой папа по образованию ветеринар, он нам помогает. А еще надо мясо продать. Кому? У нас только перекупщики-спекулянты берут...

- Да, - прерывает супругу Кеннеди, - мы теперь комбикормом можем быков кормить только перед продажей. В прошлом году мешок комбикорма стоил 140 рублей, сейчас - 230. О какой стабильности может идти речь, если монополисты у вас цены какие хошь назначают?

- Я что, Кен, для вас Россия? Я в смысле нашей жизни, экономики...

- О, я скажу. Россия - это Эфиопия. У нас в Кении есть три уважаемых профессии: врач, учитель и фермер. Первые два зайдут в бар (у нас вечером принято сидеть в баре) - заказывают только пиво. Фермер приходит в бар и заказывает “русский водка”. Но фермер все равно уважаемый. У нас в Кении культура: нет брошенной земли, в агропромышленном комплексе современные технологии, компьютеры, механизация. А в Эфиопии главные профессии: торговец, бандит, чиновник. Они наживаются не крестьянине и ничего ему не оставляют. В России - тоже. И пора одумываться. Развитие страны начнется только тогда, когда крестьянин встанет с колен...

- А есть здесь у вас друзья? Ну, с кем можно в баре посидеть, пиво или водку попить?

- Бара нет. Последний магазин в Купле - и тот закрылся. Взял один мужик магазин в аренду - запил. Магазин и закрылся. А друг - это “май вумен”. Жена. Да и времени нет сидеть, выпивать. Пошел, вечером пиво, водку попил, считай, “просидел” четверть быка. Здесь есть такие, кто выпивает, для них в любом брошенном доме “бар”... и где только деньги берут? Много здесь таких. У нас в Кении таких не уважают. У вас почему-то... жалеют.

- Ну, на как теперь с “межнациональными конфликтами”? Не возникает трений?

- Ко мне все привыкли, ко мне вся деревня за помощью идет: “Кен, помоги огород вспахать, Кен, привези дрова, Кен, продай молоко!” А сын в деревню Новоселки ходит, в школу. Там его иногда обзывают всякими словами. Он кулаками свое достоинство отстаивает. Дочка еще маленькая, Кристинке пять лет. Может, и ей доведется пережить оскорбления. Но Рональд за сестру горой встанет!

- Каким вы видите будущее своего сына? Тоже крестьянином будет?

- Его будущее зависит от него. На сенокос его не заманишь, но я ему внушаю: “Конечно, на земле ты не будешь богачом, но и не пропадешь...” Он молодой, летом пацаны-дачники из городов, ну, как ему работать, если ровесники купаются да рыбу ловят? Думаю, из него настоящий крестьянин вырастет. У нас в Кении такие не пропадут...

Разговор наш прекратила - и весьма властно - Светлана. Сказала что пока будем лясы точить, сено сгниет. Чем зимой быков кормить будут? Резонно. А Светлана меня еще и проводила - для верности, чтобы не вернулся вновь отвлекать крестьянина-мужа. Оберегает...

...Позже в Купле про Кена Мурунгу от старушек (они в основном и населяют глухую деревню) узнал много лестных для него вещей. Тихий парень, трудолюбивый. Так и сказали про него: “Пашет как негр!” Ронни и Кристина - чудо-дети, вежливые и всегда хорошо одеты. И Кен тоже чисто и модно одевается. Это пятнадцать лет назад Кена считали чуть ли не выходцем из дикого племени масаи, людоедом. Кен даже немножко подтянул дереню в культурном плане: теперь бабушки в рваных телогрейках и дырявых валенках ходить стесняются. И матом поменьше говорят - Кен этого не любит.

А Светлану бабушки побаиваются: очень строгая и неулыбчивая. Впрочем соединение жаркого духа африканских саванн с холодом североевропейских лесов дал интересный результат: семью Мурунга, которая безусловно поменяла жизнь рязанской деревни Купля к лучшему.

Геннадий Михеев.

Фото автора.

Рязанская область.