Горка

Вряд ли скажешь, что Усть-Цильма - современная “тьмутаракань”: при желании (и благоприятных погоде и расписании) двумя самолетами суда можно добраться из Москвы за день. Если на поезде, а потом автобусом - дорога из Москвы до Усть-Цильмы займет двое суток. Ей-богу, чтобы увидеть Горку, можно потратить и втрое больше времени!

Дело в том, что русские люди, поселившиеся на безлюдных берегах нижней Печоры, у Северного полярного круга четыре с половиной века назад, перенесли сюда культуру древней Новгородской земли. Тогда Новгород был республикой, еще не покорившейся Московскому княжеству, люд новгородский знал, что такое вольница и что такое уважение к себе. И, хотя основатель поселения на Печоре Иван Ластка имел от московского великого князи Иоанна Васильевича “слободскую грамоту” (Иоанн IV в то время не был еще “грозным царем”), он пришел сюда для того, чтобы обеспечить переселенцам вольную жизнь.

И новгородские люди принесли сюда не только свой неуступчивый и характер, но и праздники, и традиционный русский наряд. Если вы попали на Горку и увидели красочно разодетых в шелка и парчу женщин, будьте уверены: женщины в Новгороде Великом, еще не сожженном москвичами, одевались именно так. И не подумайте, что сегодня счастливец, которому довелось добраться до Усть-Цильмы, видит какой-то спектакль с артистами. “Горочники” - обыкновенные усть-цилемы, и приходят водить хороводы они для души, но не для материальных благ. В каждом усть-цилемском доме обязательно найдется не один такой наряд. Наряды не только старинные, но и пошитые относительно недавно, ведь здесь до сих пор сохраняется традиция, согласно которой невеста на второй день свадьбы облачается в платье старинного образца. Платья здесь бывают разные, каждое для своего события - от крестин и до поминок, но самые красивые - горочные. Правда, кое-что меняется: еще десяток лет назад усть-цилемские женщины в сарафанах ходили даже на работу (правда, это были специальные, “рабочие” сарафаны). И, если бы в советские времена (в середине прошлого века)сарафаны попросту запрещали носить, может быть все было бы даже краше, чем сейчас.

Усть-Цильма долго оставалась на “краю” цивилизации (но не за краем!) и знающие люди именно в этом факте усматривают причину сохранения элементов средневековой (!) культуры. Вообще на тему Горки написано много научных статей и даже книг, а то как же: нет в России больше таких мест, где вы можете в одночасье “нырнуть” на полтысячи лет назад. Но к единому мнению до сих пор не пришли, хотя элементы Горки изучены досконально. Есть версия, что Горку устраивали на ярмарку: чтобы показать богатство убранства своих одежд, да и гостей заморских потешить. А многие убеждены в том, что Горка - видоизмененный праздник языческого бога Ярилы, “Ярилин день”, который был привезен сюда 450 лет назад с берегов Ильмень-озера. В Новгородской области про такой праздник забыли подавно, а здесь - вот он, живет...

Горка - это не праздник, а обрядовое действо, состоящее из не слишком сложных, но строго регламентированных танцев и старинных песен. Разодетые в парчу и шелка люди не просто танцуют, а “заводят фигуры”. Здесь, на Печоре отмечаются Иван-день, Петровщина и Горка, - все это именуется “горочной порой”, но горочные хороводы водят и на Иван-день. Первая Горка (7 июля) послабее второй (12 июля).

Раньше горочные хороводы (фигур у хороводов много и каждая имеет свое название: “столбы”, “коло”, “долгая вожжа” и т.д.) водили холмах, теперь это делают на сельском стадионе (дело в том, что за последние годы население стало гораздо больше пить, и решили во избежание эксцессов перенести действо на место, которое можно охранять). Возможно, именно поэтому праздник получил название “Горка”.

В ночь на с 11 на 12 июля, прямо на берегу широченной Печоры устраивается Петровщина. В это время на Севере ночи не бывает, солнце только на полчаса ныряет за горизонт, и люди семьями усаживаются прямо у кромки воды и варят на кострах... кашу. Не просто кашу - а только пшенную кашу. Считается, варится она не совсем для живых людей, а скорее для душ предков, которые согласно поверью в образе птиц ненадолго спускаются к живым только в канун Петровщины. Ночь, тихое журчание могучей реки, пылающий Север (солнце в этот время закатывается на Севере), - все это дает ощущение ирреальности происходящего, как будто люди переселяются из яви в туманные сны... Словно стерта грань между живыми и мертвыми, и неясно, что здесь - тени, а что - реальные фигуры...

А на следующий день, ближе к вечеру, - снова Горка, только она уже Большая. Опять хороводы, песнопения, тихие беседы... чуть позже , правда, затеваются пляски, поются частушки, но в общем и целом действо какое-то тихое, ненавязчивое, задумчивое.

Это Север. Здесь не любят выставлять свои эмоции напоказ. Горку никто никогда не организовывал (правда, пытались запретить). За века порядок смены горочных фигур, возможно, даже стал частью генотипа уть-цилемов. Есть, конечно, “горочники” опытные, которые подсказывают, если что не так, но в общем и целом в хороводе равны все - на то он и хоровод.

...И снова действо затягивается далеко за полночь, даже несмотря на то, что Большая Горка, прошествовав по главной улице села, растекается по межуткам (переулкам).

А наутро наступают будни. Точнее, “сенокосные страдания”. Ведь здесь живут не только от Горки к Горке, но и от сенокоса к сенокосу. Северное лето улетает стремительно, заливные луга открываются аккурат к Иван-дню, а в конце июля “северок”, северный ветер, - уже настойчиво заявляет о том, что он здесь - властитель. Надо торопиться, травы не ждут.

Волшебные лампы Виктора Киреева

Попал Виктор Николаевич на Север случайно: в республику Коми поехала работать его жена, а он махнул “для пробы” вместе с ней. Сами они родились и выросли в теплой Белоруссии, в относительно цивилизованной обстановке, а тут...

Когда АН-2, по-народному “кукурузник”, заскакал по кривой поляне (аэродрома в Усть-Цильме тогда, в начале 70-х еще не было), он понял, что попал в истинный медвежий угол. В том, что он именно “медвежий”, он убедился потом не единожды, так как с косолапыми (медведи были убеждены, что именно они являются здесь царями, а потому людей не пугались) в здешних лесах сталкивался не единожды. В поле ни них тут же набросились жирные комары, залаяли громадные, обросшие толстыми шкурами собаки, по улочкам с деревянными тротуарами бродили одичавшие лошади... в общем, полное ощущение того, что ты окунулся в Россию до 17 года. Даже женщины ходили на работу в сарафанах, которые можно увидеть только на иллюстрациях к русским народным сказкам! Мужики же пили чистый спирт, и помногу, других напитков они не признавали. Шок был таков, что на целую неделю он запил.

Продукты в Усть-Цильму завозили один раз в год, телевидения не было (первый телевизор в селе появился в 1983 году), тем не менее, люди были добры, общительны и во всем старались помогать семье молодых специалистов. Супруга работала в местной газете, а он - водителем на рейсовом автобусе. Автобус был значительным признаком цивилизации, правда, всего их в автопарке насчитывалось две штуки, которые курсировали по селу, на несколько километров растянувшемуся вдоль реки Печоры.

Ездить по прямо туда-сюда Виктору скоро надоело и устроился он на боевую должность инспектора рыбоохраны. Здесь он узнал северную жизнь, что называется, изнутри. Люди в деревушках практически жили речными богатствами, ведь других богатств там не было вообще. А потому Виктор не лютовал, с браконьерами воевал мягко, штрафовал по-божески - просто жалко было людей, даже несмотря на то, что боевых моментов в его рыбоохрановской биографии было немало. Через несколько лет он из инспекторов ушел, так как дальше перед ним лежали два пути: либо завороваться, либо спиться.

Он устроился в райком комсомола шофером. Примерно к этому времени относится начало его собирательской деятельности. Дело в том, что река-рекой, а район простирается на сотни километров в стороны от нее и комсомольские работники стремились проникать всюду. Не потому, что были въедливыми, а по причине того, что люди в райкоме трудились увлеченные и ответственные.

В комсомоле Виктор Николаевич по-настоящему понял, куда их с супругой забросила лихая судьба. Дело в том, что нижняя Печора - регион, в котором русские люди жили издревле. К тому же по притокам Печоры Цильме и Пижме живут староверы, там даже раньше были старообрядческие скиты. Деревни умирали, люди, уезжая, бросали свои дома вместе со скарбом, и как-то Виктору Николаевичу смотреть на этот процесс было не слишком приятно, и даже больно. С чувством боли за уходящую материальную культуру деревни он не расстался и тогда, когда работал начальником нефтебазы, инженером в совхозе. Не расстается и сейчас, когда трудится водителем и одновременно фотокорреспондентом в редакции районной газеты.

Раньше они с женой собирали марки, открытки, значки, винные этикетки, но это ведь делали в те времена многие. А здесь, пока шли в деревнях какие-то собрания или совещания, Виктор Николаевич ходил по брошенным домам. Первое, что стало привлекать его внимание, были самовары. Как правило они были закопченные, помятые, без краников и труб, и перво-наперво он решил: “дай-ка я вырешу хотя бы бока с отштампованными деталями... так, для общего кругозора...” вскоре он понял, что вырезать - кощунство. Он брал брошенные самовары целиком и складывал в подвале многоквартирного дома, в котором они живут. За самоварами последовали весы, самые разнообразные - от громадных амбарных безменов до миниатюрных, для взвешивания золота (в этих краях когда-то его мыли). Вообще, было непонятно, откуда в такой глуши столько весов, но факт оставался фактом. Хотя возможно предположить, что когда-то в этих таежных краях жили небедные люди, впрочем, к нынешним временам это ни в коей мере не относится.

Собирал Виктор Николаевич утюги, разнообразию которых тоже можно удивиться, поддужные колокольчики, ключи от амбарных и прочих замков, часы, в общем, все, что оставалось от крестьянского быта, который на поверку оказался не таким и “нехитрым” как первоначально следовало бы предположить. Есть в собрании Киреева множество керосиновых ламп - и это логично, так как в деревни электричество тоже пришло относительно недавно. Среди ламп можно встретить настоящие произведения искусства - как художественного, так и технического - ведь лампы эти попадали на Печору со всех уголков Земли. “Керосинка” своеобразный символ домашнего уюта, тепла очага. Впрочем, если бы была возможность, он собирал бы и очаги.

Кое-что Виктор Николаевич все же предпочитает не собирать. Я имею в виду иконы и прочие предметы духовной культуры. Сейчас Север испытывает нашествие т.н. “туристов” которые буквально охотятся за иконами. “Туристы” уговаривают пьянчужек продать святые образа за бесценок, что те иногда и делают. Но жизнь на Печоре немного иная, чем в других уголках Русского севера. Если в некоторых местах давно забыли, что такое истинная вера, здесь дух старообрядчества еще силен, во многих деревнях действуют общины, и, кстати, во всем районе нет ни одного прихода Московского патриархата. А потому к чужакам здесь относятся напряженно, стараются перед ними не раскрываться и по сути оберегают уникальную культуру старообрядчества от агрессии извне.

Правда, в семье не без уродов. Не так давно злодеи обворовали молитвенный дом в одной из далеких деревень. В самой же Усть-Цильме “туристы” опустились до того, что выкорчевывают маленькие металлические образа со старинных могильных крестов на кладбищах. В общем, нет на подонках креста...

Именно поэтому Виктор Николаевич не касается икон. Их, по его мнению, может собирать только глубоко верующий человек. Зато у него есть просто уникальнейшая коллекция охотничьего оружия. Коллекционер утверждает, что для него все экспонаты дороги, тем не менее заметно, что к ружьям он испытывает особые чувства.

Оружие - дело криминальное, но Виктор Николаевич сразу, как только добывает новый “ствол”, обязательно его просверливает и заливает свинцом - тогда ружье превращается в простой экспонат. Ко всему прочему список всех “стволов” находится в РОВД. Среди ружей много кремниевых, это таких, которые надо набивать порохом, а потом заталкивать туда пулю. Из них стреляли совсем в недавнее время, ведь для глухой деревне кремниевое ружье - дело хорошее: надо только иметь пороха запас, а пули и самому можно отлить. Некоторые из ружей в коллекции имеют 200-летний возраст, и, если бы их Киреев не просверлил, они вполне могли бы и послужить. Среди более современных “стволов” встречаются и американские, и английские и даже японские. Естественно, на свалке они не валяются, их приходится покупать, но Киреев честно признается, что ни один из своих экспонатов он не покупал дороже, чем за четыре бутылки водки, универсальной русской валюты (правда, эта “бутылка” чаще платится деньгами):

- ...Приезжаю я, к примеру, в деревню Мыло. Там бабка слепая в доме двухэтажном сидит, может, ее дед его строил, медный образок Николая Угодника руками трет. Трет, как видно, долго, много лет, образок весь блестит. Рядом ее дочка шестидесяти лет овцу стрижет. Квашня на печи доходит. Мужик, муж дочки, говорит: “У меня кремниевое ружье есть...” - “Ну, и чего? Давай... за пузырь!” - “Не-е-е-е... все-таки предки и все такое...” - “Ну, ладно, три пузыря” - “А ладно, к черту, от деда еще очки остались - бери ружье!” А самовары чаще просто так дарят, ведь район большой, а население шестнадцать тысяч. Все меня знают...

Больше всего у него скопилось самоваров - 86 штук. Виктор Николаевич сам до конца не понимает, для чего все это собирает. До сих пор он преследовал только одну цель: не допустить, чтобы это было безвозвратно утеряно. Сыновья его уже взрослые люди, Киреев, если заходит разговор заходит о том, что рано или поздно случится (все ведь не вечны!), говорит: “Все сдам в музей...” Младший сын молчит, а старший все же говорит: “Батя, не надо...”

А жене увлечение Виктора Николаевича нравится. Кроме, разве, оружия. Софья Петровна считает мужа неисправимым романтиком:

- Он любит не только собирать, но и просто путешествовать по малым рекам, общаться с природой. Если он раздобыл новый самовар, его даже кушать звать бесполезно. Чистит его, моет... Смотрела я на его увлечения, смотрела, и вот, что до меня дошло: самовары эти, лампы, весы... они же на самом деле красивые! Вы только приглядитесь...

Последний из Высокой Горы

- ...я убивал. У-би-вал! Ты понимаешь? Нам приказывали...

...В глазах его горел вовсе не огонь убийцы. Это были добрые глаза, хоть и сильно “залитые” портвейном.

Деревенька Высокая Гора не шибко далеко от райцентра, идти туда легко, приятно, даже несмотря на мелкий и противный осенний дождь. Слева открывается широкая река, справа к холмам прилипли домики, и где-то через полтора часа пути, ежели взобраться на горку, внизу открывается прямо-таки величественная панорама: река Печора, за ней - затуманенные бесконечные дали, внизу, на холмике, старинный погост с деревянными крестами - покосившимися и почерневшими, как и должно быть в “классическом” описании заброшенного кладбища. Среди крестов - простенькая, как баня, часовенка, она наоборот стоит ровно, крепко, с намерением пережить нас, грешных. Совсем внизу, под кладбищем - деревня.

Я уже знал, что в Высокой горе живет человек - именно потому и пошел туда. Я знал, что зовут его Семеном, что он долгое время жил вне родины, где-то в Средней Азии, и что он в прошлом году сюда вернулся. Жена и дети остались где-то там, поскольку северный климат приятен далеко не всякому. Восстановил дом, в котором родился, добился, чтобы к нему протянули давно украденные электрические провода. Это все, что я знал, и мне хотелось только узнать: для чего?

Единственный жилой дом легко было угадать даже с высоты горы. К нему тянулись провода, у него были покрашены наличники, под окнами - аккуратная поленница, а вокруг дома, поставленного когда-то опрометчиво над обрывом, ютились ухоженные огороды. “Сторож” (деревянная палка или лопата) у двери не стоял, а значит, хозяин должен быть дома. Я постучал в окошко, потом в дверь, потом снова в окошко, - тишина. Только ветер с реки и косой дождь стучит по крышам. Решился зайти.

Хозяин, крупный, поджарый мужик, сидел за столом и думал. Или дремал - сразу не угадаешь. На столе - бутылка портвейна, в которой оставалось только на донышке, пачка примы и хлеб. Вообще-то мне не говорили, что он - горький пьяница, а, значит, у мужика просто “русская тоска”, такое случается.

- ...Хорошо, что пришел... Сразу вижу, ты мне, парень нравишься...

Вот, чудно-то... Семен даже не знает, кто я, зачем приперся, а уже нравлюсь. Да он просто пьян! Ну, думаю, “попал”...

- Извините, Семен, не знаю вашего отчества, я пойду пожалуй. Может, завтра приду.

- Завтра? А завтра я тебе ничего не скажу. Ты знаешь, что я... убивал? У-би-вал!..

Тут-то Семена и понесло. Он рассказывал о том, что служил где-то во Вьетнаме, участвовал в какой-то войне, потом еще где-то служил по контракту, тоже убивал и я не знал, правду он говорит или сочиняет. Я растерялся: то ли продолжить разговор, то ли уматывать к чертям. Если человек действительно убивал, неизвестно, на что он способен “под мухой”.

- ...Нет, парень, ты мне нравишься. Пойдем, покурим...

Вышли в дождь (чему я в общем-то был рад), он сначала подошел к обрыву, махнул как-то неопределенно рукой, потом вернулся, присел на порог, закурил. Кажется, на ветру его более-менее “отпускало”.

- Да, парень, попал я туда, в Среднюю Азию, давно, девятнадцать лет, как...

- А жена, дети?

- А никого нет. И жены нет. И детей. Забыл...

- А мне говорили, есть.

- Я не хочу говорить об этом... Считай, нету. Мне здесь хорошо - и все... - Семен снова встал, подошел к забору, и стал смотреть в сторону своей мертвой деревни. Наверное, жутко здесь одному, ночью, да еще зимой... - Вона, на горе, видишь? Там кладбище. Там отец мой похоронен, деды мои, прадеды. Отец мой, Фатей Филиппович Канев. Он был здесь председателем колхоза “Красная Печора”. А дом этот построил дед, Филипп Фатеевич Канев. Сто лет ему, этому дому. Вот ты, парень, думаешь, совсем я здесь... А не совсем. Ты не знаешь, как мне приятно. Я там, в Средней Азии, восемнадцать лет прожил. В Ташкенте жил, у узбеков. А жена моя... была жена. Она меня очень уважала. Нина Петровна ее звать. Она наполовину узбечка, наполовину русская. Как поженились, привозил ее сюда, дак, ей климат не подошел, видишь. Переехали туда. Я там на заводе работал, наладчиком, а, когда мы стали оккупантами... в общем, не хочу об этом. Дети? Тута дети мои не были и значит нету их. Ты... знаешь, что такое родина?

- Слышал...

- Нет, ты не знаешь... Я там терпел, терпел, восемнадцать лет терпел! И переехал. Российского гражданства нету, прописки тоже, но вот... живу. Ты, парень, любишь Печору?

- Не знаю.

- Это река. Вот, она какая... родная! Сколько слез, слез было... Ты глянь на воду эту, как играет! Как посмотрю на эту воду, так у меня и сердце болит, так болит! Это мое...

Он замолчал. Погрузился в себя. Долго молчал, минут десять. Две сигареты выкурил подряд. Потом сказал:

- А жизнь-то, парень прожита. Ушла... И вода в Печоре текет вроде та же, а мимо меня все протекло. Моя вода уже ушла...

...Пьяный, конечно, этот Семен, но может быть, правда дешевый портвейн язык развязал и сказал он самое сокровенное. Кто ж его знает...

Геннадий Михеев

Фото автора

Республика Коми