Метаморфозы Овидия

-- Публий Овидий Назон

-- ПРЕВРАЩЕНИЯ

ОТ ПОТОПА ДО ТЁЛКИ

Поведаю вам о вращении жизни и духа. Все в этом мире текуче, а формы -- несметны. Думаю, даже Всевышним неведомо предначертанье, а, впрочем, с чего это я смею судить о небесных порядках.

Итак: в начале... о том, каким оно было, это "начало" есть разные мнения. В частности, говорят, что все в это мире уж было, миров же не счесть. Казалось бы, явный повод к растерянности и пессимизму, но еще больше причин для того, чтобы включить самое лучшее из того, что у нас есть: фантазию.

Можно представить, что не было ни морей, ни земель, ни небес, мир же являл собой сплошной беспорядок. Но в этом хаосе, похоже, уже подразумевалась борьба -- хлада с теплом, влажности с сухостью, твердости с мягкостью, света с таинственной тьмою. Вероятно, уже и в безвременньи в силу вступили разумные силы природы. Иначе зачем небеса отделены от земли, а от суши -- вода? На самом верху мирозданья бушует огонь, под которым питается невидимый воздух. Ниже -- земля, углубленья -- вода заполняет. Мы не в силах постичь, какой из богов все это затеял, но нам же здесь выпало жить, а, значит, и наше существованье является частью великого замысла.

Бог-прародитель собрал землю в круг, разлил моря, определив, что они будут волноваться от ветра. Потом он добавил родники, реки, озера, болота, вздыбил горы и распластал низины. Что-то подобное смертные чада вытворяют в песочнице -- я имею в виду детей человеческих.

Землю Создатель сделать решил разнообразной, поделив ее на территории. В центре царит такая жара, что ни одно из живых существ там не поселится. Две зоны лежат под вековыми снегами, двум полосам дано смешенье стужи со зноем, там зеленеют леса, да и тварям уютно. Есть там луга все в цветах, и над ними навис добрый воздух, который огня тяжелее ровно настолько, насколько земля тяжелее воды. Демиург повелел тучам нестись по небу, туманам ложиться, сверкать молниям и грохотать громам -- но далеко не повсюду и не всегда.

Есть силы, которым порядок дано сокрушить, и самые злые из них -- ветра. Есть среди них северо-восточный Эвр, ушедший к горным хребтам Персии -- к Авроре. Страшный Борей отступил в Скифские степи, южный дождливый Австр то и дело вступает с Бореем в сраженье. То есть не дружат ветра, каждый свое норовит. По над всей суетою Создатель определил быть ясному, совсем невесомому эфиру, в котором зажглись светила. Именно звезды и формы богов так пленят наши взоры ночами.

В воде и на суше поселены были всякие твари, и однажды явлен был человек, созданный из божественной сути. Есть и титаны. Один из них, Прометей, сын Япета, землю смешавши с чистой речною водою, создал для нас местные божества. А еще научил Прометей наших предков время от времени подымать головы, чтоб мы смели узреть души звезд и очертанья богов.

Микалоюс Чурленис, "Сказка королей", 1909 год.

Царил тогда на земле век золотой. Люди не знали законов, но еще -- не ведали страха, кары, войн, предательства, зависти, хотя были уж правда и верность. Не надо было уродовать землю, чтобы вырастить пищу, ибо плоды приносили деревья. Земля не звалась еще божеским именем Гея, но духовная сущность в ней все же была. Вокруг во всем первородстве год от года царила весна. Дубы, деревья Юпитера, давали сладчайший мед, а в реках струился нектар с молоком.

Когда же Сатурн был низвергнут в мрачный Тартар, Юпитер принес век серебряный, в которой к благоуханной весне прибавились жаркое лето, сырая осень и мертвенная зима. В холода люди искали спасение в пещерах, от дождей строили шалаши. Земля стала плохо родить -- и впервые волы, в ярмо впряженные, потянули сохи, в борозды же были зарыты Церерины семена.

За серебряным грянул век медный. Люди стали друг дружку бить за межу, да и суровей стал климат. Может и так бы ужились, но пришел век железный, с которым вползли ложь и коварство. Самое страшное, что внесло время зла -- это алчность: люди стали желать большего, чем им нужно. Хотя, научившись накапливать знания, стали строить суда, шить паруса, ветрам да волнам доверяться. А еще приноровились вторгаться в недра земные в поисках руд и прочих богатств. Появились и разбойники, отымающие чужое, грабеж стал обычным людским ремеслом. Даже родные люди стали друг дружке врагами, никто никому уж не доверял. Благочестие было повержено в прах, а последней из Вышних, ужаснувшись влажной от крови землею, ушла дева Астрея.

Что может быть чище и яснее эфира... но к небесам пожелали подняться гиганты, и для того принялись громоздить они горы. Отец всемогущий Олимп осердился -- и разрушил постройку. Так гора Пелион обвалилась с широкой Оссы. И придавило гигантов... земля, кровью усыщенная, угорячилась. Жалко земле стало мелких творений гигантов, и не стала она покамест людишек губить.

Но людишки так и не научились чтить богов, стали все больше осквернять Землю кровью соплеменников. Ту картину с горы созерцал Создатель. Исполнившись горечью, созвал он совет всемогущих. Есть там, в небесах дорога, узреть которую дано даже смертным; ее мы обычно зовем Млечным путем. На самом деле она ведет под кров Громовержца, в дворец Юпитера. Есть в нем чертоги знатных богов, и двери всегда у них настежь. Видимо, чтобы услышать призыв.

Итак, собрались боги вкруг Юпитера. Опершись на скипетр из кости, четырежды он встрепенулся, власами потряс, отчего всколыхнулись земля, море и звезды. И сказал: "Беспокоит меня моя вселенная. Да, такое и раньше бывало, когда змееголовые готовы были броситься в небо, руки поганые вздернув. Тогдашний враг был опасен, но происходил он от единого рода. Ныне же он всюду, где мир охвачен гулом Нерея. Полагаю, род смертных следует извести. Они же как язва и нужно решительно срезать ее мечом. Поверьте, я пробовал более мягкие способы. Они бесполезны. Есть еще там местные божки и духи: нимфы, фавны, сатиры, сильваны горные, чтоб их... всю эту шушеру мы не почтили небесным жилищем, зато разрешили пожить на земле. И, согласитесь, они безобидны. Но вот ? людишки... Полагаю заразу искоренить, мой эксперимент по разведению данных тварей явно не задался".

Собрание взволновалось -- вселенная содрогнулась. Когда гул затих, Юпитер снова взошел на подмостки. И рассказал: "Приняв обличье людское, входил я в дома аркадцев, в том числе побывал у тамошнего тирана. Я им дал знак, что богом являюсь. Люди молились, а Ликаон насмехаться затеял. Глупец: хотел уверить их, что надо бы сперва испытать, гласит ли устами моими бог. Взял безумец одного пленного, пронзил ему горло мечом, расчленил труп, часть сварил в кипятке, что-то испек на огне. И расставил в блюдах на столы... кто б из нас вынес такое изуверство? Дом нечестивца разрушил я. Да ну их! Подлейшее племя, коли такого урода в свои вожаки выбирают. Он же бежал. Озверел, негодяй: вместо одежд теперь на нем шерсть, в морде свирепость, дикость в глазищах. Воет в ночи, нападает на всяку скотину, рвет на куски. Вот, поделом... всем протяженьем земли Эриния ныне правит свирепо. Нет во мне жалости к подлым козявкам".

Выслушав речь Громовержца, одни из богов приветствуют Его криками одобрения, другие -- безмолвствуют, показав, что молчанье -- согласье... хотя отдельные боги род человечий тихонько жалеют. Вот лишится поверхность земли этих безмозглых, но в сущности забавных существ... кто ж тогда ладан на жертвенники станет носить? Без смертных -- тоскливо, тем более, все относительно: возможно, и боги есть лишь плод воспаленных фантазий людей.

Джон Мартин, "Великий потоп", 1834 год.

Юпитер на то и начальник: прочитал он на ликах сомнение -- и успокоил: новых людей народит, может даже, получше. Да и напомнил: гласит Книга Судеб: время наступит, когда свод небесный, земля и море воспылают огнем -- все распылится на атомы.

Но даже у бога смягчается сердце. Стрелы, трудоумелыми циклопами сделанные, Юпитер оставил и заявил: кару иную Он людям назначит. Сонмы туч заготовил Создатель, чтобы на землю пролились дождями. Аквилона в пещерах Эоловых он заточил -- чтоб не мешался, а выпустил Нота, который, расправив мокрые крылья свои, уж поносился. Да и Юпитер трезубцем своим долбанул по земле что есть мочи -- так, что она затряслась, открывши дорогу всем водам подземным.

Все смешалось в мире подлунном и погибает в водных пучинах: животные, люди, растения, жилища, святыни... Суша исчезла, остался лишь океан с торчащими жалкими пиками. В изумленье глядят на свершенное нимфы морские -- девы Нереевы. Птицы, уставши парить, предаются воде равнодушной. Тех же, кто выжил, взобравшись на горы крутые, ждет еще большая мука: губительный голод.

Среди непокрытых водою вершин оказался двуглавый Парнас. К этой горе пристал в челне своем чудом выживший сын Прометея Девкалион, с сестрою двоюродной Пиррой. Помолились они нимфам здешней пещеры Корнк и владелице местного прорицалища Фемиде. Юпитер меж тем, обозревая содеянное, разглядел двух невинных людей, и пожалел их. Раскидал облака, Аквилоном туманы рассеял. Земли открыл небесам, эфир преисполнил томленьем. И над всей пустотою Тритон голубой, весь в алых ракушках в морскую свою трубу заунывные песни дудит. Это был знак завершить правосудье.

Не самая из приглядных картин открылась после ухода воды. Как бы теперь мы сказали: постапокалипсис. Девкалион, увидя все это, всплакнул и обратился к сестре: "Что ж... из людей мы одни лишь остались в сем мире. Но что было бы, если б ты одна весь этот кошмар пережила? Если б ты, Пирра родная, стала добычей стихии, я и жить не хотел бы. Мне не дано лепить людишек из глины, и в том, что нас двое, я узреваю знаки богов".

Оба слезно стали молиться силам небесным. Душою очистившись, пустившись с горы. Подбрели они к речке Кефис, омылись священной водой и увидели храм на том берегу, занесенный весь тиной. Лишь коснулись люди ступеней святилища -- тут же пали они на колени, устами прильнув к холодному камню. Взмолились они, трепеща: "Силы небесные, если можете вы умягчиться, а гнев божий способен затихнуть, скажи, о, Фемида, каким нам искусством убыток восполнить?" И умягчилась богиня, сказав: "Идите к Востоку, головы только покрыть не забудьте да распоясайте одежонки. А через плечи назад мечите кости праматери".

Остолбенели люди, а первой мненье свое изложила Пирра: зачем же так оскорблять память праматери? Но быстро замолкла, вновь осмысляя порученье Фемиды. Девкалион обратился к сестре: "Или мы ошиблись в догадке, или оракул что-то не то нам внушил. Ведь наша праматерь -- Земля, кости же -- камни. Велено нам, сестра дорогая моя, камни за спины кидать".

Однако сомненья остались: мало к советам небесным доверья после всего что случилось. Помявшись, все же пошли, главы покрыв и распоясавшись. Камни бросают назад -- и... о, чудо! Булыжники, вдарив о землю, мягчеют и обретают образ иной. Так глыба мрамора под резцом одаренного скульптора становится обликом зримым. В вырастающих из брошенных наземь камней фигурах растекается кровь, оживляются члены... Те из булыжников, что раскидал Девкалион, становились мужчинами, Пирровы камни преображались в женщин.

Питер Пауль Рубенс, "Девкалион и Пирра", 1636 год

Когда от влаги распухшая земля разомлела под Солнцем, породила она новых гадов, зверей и птиц. Но что-то из утонувшего так и не возвратилось: именно потому хлебопашцы частенько и ныне находят на камнях зверские облики. Одних -- в совершеннейшем виде, других ? в состоянии несовершенном, даже без ног и голов. Земля, Светилом согретая, породила и новые формы, среди которых -- огромный змей Пифон, с целую гору размером. Даже бог испугался -- и тысячью стрел поразил великана. Яд растекался из ран... Чтобы все помнили злого Пифона, бог учредил священные игры, назвав их Пифийскими. Головы победителей принято было венчать дубовыми листьями, ибо в те времена еще не было лавра. Считалось, что чествует лучших сам Феб, бог Солнца и света.

Другое же имя Феба -- Аполлон. Он сын Зевса и Лето, да еще и Дельфийский оракул. Им убитый Пифон сторожил прорицалище Геи с Фемидой. С той поры все прорицательницы зовутся Пифиями. Первую любовь Аполлона звали Дафной, и она была нимфой, дочерью Геи от бога речного Пинея. То были происки шаловливого Купидона. Увидал победитель змея, как мальчик Эрот (Купидона еще и так называют) навострил золотую стрелу -- и вопросил: "Что ты, веселый шалун, со своим оружием творишь? Ты же, поганец такой, можешь нежные страсти разжечь... " Лукавый Венерин сынок дерзко заметил: "Это пусть твой лук поражает всяку тварь! Насколько тебе уступают разные чудища, настолько сердце твое мне подвластно".

И упорхал на вершину Парнаса, проказник. Достал из тула две стрелы: одна возжигает любовь, другая же -- гасит. Первая -- с хитрым крючком, вторая -- тупая, свинцом начиненная. Первой пальнул в Феба, второй -- в Дафну... уж этот не промахнется. Аполлон воспылал к дощери Пинеевой, та же исполнена отвращением -- причем, не только к Фебу, а ко всему роду мужскому. Избегает красавица женихов, хотя многих она возбуждает. Отец сокрушается: внуков ему не увидеть. Девица, Пинея обняв, ласково молвит: "Батюшка, дозволь мне навек девственной быть! Отец Дианы ей это, к примеру, не возбранил... "

Никола Пуссен, "Аполлон и Дафна", 1625 год.

Сжалился папа, подумав при этом: с такою красою вряд ли тебе сохранить свою прелесть, тем более что Аполлон -- парень настойчивый. Пригляделся отец: вдоль шеи дочери распущены мягкие волосы, глазки как звезды, алые влажные губы любого мужчину взволнуют, да и формы девичьего тела вполне совершенны. Нет, не спасти ей невинность свою....

Феб не замедлил явиться. Дафна бежит, бог, вожделеньем исполненный, увязался за нею, при этом моля: "Нимфа, постой же! Ланью от льва, овечкой от волка, голубкой от орла убегаешь, а все же не враг я тебе. Даже боюсь, что споткнешься ты и повредишься... замедли чуть прыть, и я тоже не потороплюсь, ведь любовью влеком я. Клянусь отцом своим Юпитером, что не обижу!"

Девица меж тем убегает стремительно, страхом гонима. Ветер прелести девы все обнажил, что, понятное дело, страсть далеко не снижает. Бог по пятам уж преследует нимфу, дышит уже в разметенные волосы. Вот что такое: "на крыльях любви!" Один лишь прыжок -- и она в его власти... Дева вконец изнемогла и вся побледнела. Молвит: "Отец, помоги, спаси свое чадо! Ради святого: изничтожь мой погибельный облик!"

Только сказала -- и чувствует: члены немеют. Девичья грудь покрывается тонкой корою. Чудные волосы с шуршанием зеленеют и обращаются в листья. Руки прекрасные обращаются в ветви... Уж и лица под листвою не разглядеть. Но и такою красавица Фебу мила. Ласково он прикоснулся рукою к кусту... чувствует: грудь там трепещет. Обнял он ветви, целует кору. Но и растение ласк избегает, холод храня. И сказал Аполлон: "Если супругой моей, о, любимая, стать тебе не дано, будешь ты древом божественным. Станут ветвями твоими увивать всех вождей и героев. Листья твои зелены будут вечно". И дерево в знак благодарности ветви склонило. Вот до чего Эротовы шалости довели. Позже люди дали имя растению: лавр.

Были у Пинея и другие дочери-нимфы, не менее очаровательные, а, может, даже и более. Протекает Пиней через лес, называемый Темпами, и там есть пещера: дом великой реки. Там же сбираются разные реки: Сперхий, Энипей, Апидам, Анфрид и Ээем. Нет только Энаха: скрывшись в глубокой пещере слезы он льет о своей дочери Ио. Даже не знает, жива ли она, может, давно уже бродит средь духов умерших.

Увидал как-то красавицу Ио сам Юпитер, когда она краешком леса брела, и сказал: "Дева... пожалуй, достойна ты ложе мое разделить. Ты не бойся, бог нимфу не обидит, ты же могла б осчастливить любого. Заходи же под сень и зверья не пугайся, ведь ты под защитой моею, Солнце еще высоко... О, не беги!.."

Ио и впрямь побежала ? но подальше от леса. Осерчав, Юпитер набросил как сеть на беглянку коварную темень, бег задержал и похитил у девушки стыд. В этот момент взглянула Юнона с небес -- и увидела странное облако, породившее ночь в самом разгаре дневном. Ни от реки, ни от озера, ни от болота... и осознала богиня: то проделки ее похотливого муженька, не раз уже попадавшегося на подобных затеях. Довольно он девок попортил, и ведь носит такого вселенная... Вскричала Юнона: "Или я ошибаюсь -- или обиду терплю!"

Жан-Марк Натье, "Ио, Юпитер и Юнона", 1730 год

Сошла богиня на землю и стала облако отгонять. Юпитер тому был не рад, и решил он прекрасную Ио в животное преобразить. Получилась премилая, белая телочка. Юнона, увидев скотинку, хвалит ее: "Ой, какая коровка, прям всем хороша! От какого же стада прелесть такая отбилась..." Конечно она все понимает, но притворяется дурой наивной. Юпитер подыгрывает: мол, скотинка землей рождена, вот ведь бывает. И попросила в подарок себе божья сестра и жена телочку милую. Феб в замешательстве: он же еще вожделением полон, но не отдать -- выдать свежую страсть. "Бог не выдаст -- свинья не съест": так про себя он подумал -- и отдал возлюбленную. Но Юноне покоя нет: мужа и брата она все ж боится. Да и не знает, что сделать с подарком. Умом пораскинув, богиня назначила сторожем Арга всезрящего.

Сто глаз у чудовища, а, чтоб бдительности не терять, отдыхали Арговы очи поочередно. Где он не пребывал, постоянно он зрит, не упускает из виду преображенную Ио. Днем он скотинку пасет, на ночь в хлеву запирает. Ио еще непонятно, кем она стала. Как-то она протянуть захотела к пастырю руки в мольбе... а дланей-то -- нет! Хочет воскликнуть -- из губ лишь мычанье. И ужаснулась красавица, собственный голос ее поразил. Потащилась к воде, месту, где раньше беспечно резвилась. Глянула в гладь... а там морда с рогами! Хочется ей от себя же бежать в отвращеньи. Сестры, отец ее не узнали, тянется к ним, ластится, руки им лижет... Инах в удивлении протянул скотинке травы, а она вдруг целует отцовы ладони. Слезы текут по коровьей щеке.

Осенило Инаха, воскликнул он: "Горе мне, горе!" Обнял отец белоснежную шею, схватил за рога и вопит: "Я же, несчастный, искал тебя всюду... О, если б тебя не нашел, я так не страдал бы! Тебе я готовил светильники брака, внуков увидеть хотел... теперь же ты мужа возьмешь разве из стада. Даже и смерть теперь муки мои не прикончит. Плакать, рыдать предстоит мне долгие веки..."

Так горевали дочь и отец, пока не приблизился Арг. Оторвал он корову от Инаха -- и погнал беспристрастно на дальние пастбища. Сел на холме и с коровы глазищ не спускает. Правитель Горний не смог терпеть такого коварства. Подзывает он сына, рожденного девой Плеядой, велит, чтоб тот Арга убил. Меркурий, отпрыск Юпитера, крылья к ногам привязав, взял трость снотворную, покрывалом окутал свои волоса. Едва приземлился на землю, скинул крыла и убор, только палку оставил. Идет он себе, будто пастух, гонит коз, на свирели играя... простачком деревенским прикинулся. Аргу же скучно. Увидав козопаса, рядом присесть предложил -- потолковать о том-сём. Разговорились. Сын Юпитеров стал на дудке своей наигрывать -- с умыслом тайным. Цель-то проста: убаюкать страшилу, чтобы очи сомкнулись. Часть глаз и впрямь слиплась, но другая пока еще бдит. Арг вопросил: давно ли люди мастерить научились столь хитростные свирели? Юноша начал слащавый рассказ:

"Давненько, браток. В дале-е-еких северных горах среди нимф лесных была одна дева-наяда, а звали ее Серингой. Частенько спасалась она от сатиров да от разных богов похотливых. Очень она походила на богиню Диану, разве что лук у нее был роговым, а не золотым. И как-то приметил наяду сам Пан. Ну, конечно, стал домогаться, а та, как обычно -- бежать. Добравшись до речки Ладон, просит сестриц образ ее изменить. Пан уж припрыгал и кажется ему, что схватил он девицу... Глядь: не девичий стан, а тростник обнимает. Вот он вздыхает, а от воздуха в тонких тростинках рождается звук задушевный. Так он пленился волшебным звучаньем, что порешил в том согласье остаться навеки. И повелось с той поры, что тростинки, скрепленные воском, носят имя..."

Не успел сын Юпитера имя произнести, смотрит: все очи у монстра сомкнулись. Провел Меркурий тростью волшебной своей по глазам великана... готов, братец! Меч свой достал -- и по шее-то вдарил. Тело же сбросил в ущелье. Несколько глаз взяла себе дочка Сатурна, чтобы украсить ими хвост птицы, которую позже павлином назвали.

Последним же краем в земных испытаньях несчастной стал седой Нил. Достигнув его, согнула она колени у берега и улеглась, заглядевшись на звездное небо. В то время же Юпитер, обнимая ревнивую женушку, просит, чтоб та отменила заклятье: "Ты не серчай и не дуйся, даю тебе слово, что никогда тебе дева невинная к ревности повод не даст". Врет он, конечно, но у богов так всегда. И умягчилось Юноново сердце. Пропадают рога у коровы, хвост отвалился, волосы отрастают, копыта раздвигаются на пять ногтей, сжимается рот, ноги и руки становятся как человечьи... И распрямляется нимфа, правда, и заговорить не решится -- опасается, что замычит. Ныне богиня она, почитаемая нильским народом. Египтяне ее Изидой зовут. Верят на Ниле: у Изиды от Юпитерова семени родился Эпаф: его почитают в тамошних храмах вместе с отцом и с ним ровня Солнца дитя Фаэтон.

Николас Питерс Берхем, "Превращение Ио", 1660 год.

ПРОГНУЛСЯ, НО НЕ ДО КОНЦА

Приветствую тебя, добравшегося до этого места! Наверняка ты уже понял, что ранее я пересказывал первую книгу (а, если говорить точнее, начальный свиток) одного из величайших литературных памятников в истории человечества, который носит название: "Метаморфозы" (Metamorphoses). Сочинитель данного опуса Публий Овидий Назон (Publius Ovidius Naso) скорее всего и предположить не мог, что его труд, громаду лет прорвя, будет вдохновлять читателей более двух тысяч лет, хотя последние строки поэмы как раз выражают надежду на бессмертие.

Если я скажу, что "Метаморфозы" оказали титаническое влияние на развитие мировой культуры, буду неправ. Творение Овидия стало своеобразной "питательной средой" только лишь для западной культуры. Практически, европейские живопись, музыка и, конечно же, литература буквально наслаждались образами, порожденными фантазией народов Средиземноморья и воображением Назона.

Если пытаться определить жанр "Метаморфоз", скорее всего это все-таки фентези, основанное на фольклорном материале. Давайте рассудим: откуда люди -- в том числе и Овидий -- могут знать содержание разговоров промеж богами? Получается, мы верим выдумке, условности. Да и не верим вовсе -- просто следим за полетом фантазии смертного автора.

"Метаморфозы" написаны классическим гекзаметром. Это не просто стихотворный размер, а "священный ритм", в котором нараспев читали, в частности, "Илиаду". А, впрочем, я не ставлю задачей литературный разбор столь сложного и многопланового произведения. Я в своем пересказе стараюсь поддерживать ритм, хотя время от времени таковой ''рву'' ? это я именую литературным джазом -- и при этом стараюсь сохранять поэтический характер произведения. Никто в сущности четко так и не определил, что такое, собственно, поэзия. К примеру, мою любимую ''Улитку на склоне'' братьев Стругацких я почитаю за великую поэзию, хотя там нет ни рифм, ни ритма, ни даже лирического героя. Пожалуй, ''Метаморфозы'' и ''Улитку'' роднит разве полет воображения авторов, необычная образность, характеры героев и море эмоций, что тоже не является обязательным признаком поэзии, а, впрочем, определение предмета не является моей целью.

Знатоки несомненно получают удовольствие от чтения произведения Назона в оригинале, то есть, на латыни. И это правильно, но не всегда верно, ведь мы все -- смертные, имеющие ряд недостатков, к коим может отнестись и незнание чужих языков. Понимание "Метаморфоз" затрудняется еще и тем, что Овидий, следуя принципу разнообразия, одних и тех же богов именует по-разному, да еще и применяет сложные для нашего восприятия эпитеты. Полагаю, его современники-латиняне неплохо разбирались в иерархии богов и чувствовали контекст, у нас же -- свои идолы и стереотипы. Овидий был язычником, с данным фактом нужно считаться. Но в те времена римляне не считали свою религию отсталой, а даже наоборот -- искренне гордились культивируемой латинянами сложнейшей обрядностью, которая подробно отражена в ''Метаморфозах''.

Во времена Овидия не было столь влиятельной книги, какой сегодня является Библия. Мифология античности была продуктом пластичным и каждый желающий имел возможность изложить предания на свой манер. Но не все так просто: Назон создавал свою поэму на основе богатейшего литературного наследия античности, проведя семь лет в лучших свиткохранилищах Рима.

Наша, славянская мифология имеет с мифологиями народов северного Средиземноморья общие арийские корни, но среди славян не родился свой поэт наподобие Овидия. Автор "Слова о полку Игореве" жил в эпоху, которая гораздо к нам ближе, чем мифический Нестор -- от времени написания "Метаморфоз". Великий Александр Афанасьев, создавший свои "Поэтические воззрения славян на природу" питался довольно жалкими отголосками былого, а Овидий жил во времена, когда люди верили в то, что кругом живут разнообразные боги и все сущее буквально пропитано "параллельным миром" духов.

Моя задача проста: изложить текст на языке, понятном нам с тобою, четче прорисовывая саму красоту образов. Это не вольный пересказ ? я придерживаюсь фактуры, а опираюсь на блистательный аутентичный перевод Сергея Шервинского. Давайте будем честны хотя бы по отношению к самим себе: мало кто прочтет не то что "Метаморфозы" в оригинале, но даже буквальные переводы этого произведения. Прочитав мой пересказ, ты как минимум будешь иметь представление о том, что хотел отразить Овидий в своем грандиозном полотне. Я сознательно выкинул из своей версии значительный кусок, в котором Назон пытается убедительно доказать, что де Цезарь Август ? живой бог. Во-первых, там нет поэзии, одно лишь лизоблюдство, во-вторых же, попытка не была зачтена, о чем будет сказано подробнее ниже.

Кстати, сам Овидий не любил свою фамилию, предпочитая родовое прозвище "Naso" (переводится как "носатый"). Здесь есть практическое объяснение: слово "Ovidius" очень-очень плохо вписывается в гекзаметр. Средневековые художники и скульпторы, изображавшие Овидия, делали ему внушительный нос, но это тоже -- фантазия.

О большинстве античных авторов мы почти ничего не знаем, а про жизнь Овидия известно почти все. До нас дошли и большинство произведений Назона, хотя есть и утраченные. По большому счету, в результате неоднократных зачисток со стороны разного рода фанатиков и вандалов "выжили" редкие творения античной литературы, и, похоже, Овидия любила Фортуна, если он в своих творениях смог преодолеть громаду лет.

Овидий чрезвычайно гордился тем, что принадлежал к старинному роду сульмонских всадников, то есть, уважаемых воинов. Поскольку римляне считали, что они являются потомками легендарных троянцев, культура Италии развивалась с оглядкой на греков. Овидий еще в молодости облазил почти всю Грецию, впитывая сам дух эллинизма. Но истинной своей родиной он считал Рим. Здесь он прославился как поэт -- в очень раннем возрасте, еще юношей. В Риме он вошел в элитный круг любителей "просвещенного досуга" (otium). Пионером в "Метаморфозах" Овидий не был, такого рода эпические картины создавали еще эллины. Но так почти всегда бывает в культуре: выигрывает не первый, а любимец все той же Фортуны.

Овидий был красив и богат. Когда он взялся за сочинение "Метаморфоз", ему было 43 года. До того он славился утонченной и откровенной любовной поэзией, теперь же Назон принялся за эпос. Поэт жил на собственной вилле, расположенной между улицами Клодия и Фламиния на севере Рима, недалеко от Марсова поля и садов Помпея, Лукулла и Саллюстия; согласно понятиям "Третьего Рима", это была "Рублевка". Он был женат уже в третий раз на женщине, находящейся в родстве с семьей Августа. Брак был заключен по расчету -- но последний был сделан неверно.

Назон зазывал свою поэму "непрерывной песнью". У труда была довольно подобострастная задача: провести историю всего сущего от сотворения мира до времени Августа, когда хаос якобы превращается в долгожданный порядок. "Лизнуть" не удалось. Именно в год окончания титанического труда Овидий был изгнан на далекую северо-восточную окраину империи. Место ссылки, торговый городок Томи, что при впадении Дуная в Понт Эвксинский (Черное море), считалось одним из самых суровых краев, практически-- задница мира. Мы, северяне, данное побережье именуем курортом, а итальянец в Томи страдал физически и духовно, в особенности -- сырой и ветреной зимой.

Эжен Делакруа, "Овидий среди скифов", 1859 год.

Причина ссылки -- литературная деятельность, а именно -- поэма "Искусство любви", которая на восьмом году своего очевидного успеха показалась тирану безнравственной. Впрочем, если ты прочтешь (или уже прочитал) хотя бы одно из жизнеописаний Августа, узнаешь о похождениях дочери римского правителя, на поведение которой, по мнению Цезаря, повлияла в том числе и любовная лирика Назона. Развращение нравов -- самое тяжкое из обвинений во все времена.

Гай Цезарь Октавиан Август правил долго и мучительно. Именно этот диктатор придумал политику по отношению к плебсу, названную позже великим Ювеналом: panem et circenses (хлеба и зрелищ). Нельзя сказать, что Назон разливал "море лести" в адрес "божественного Августа", но отличился Овидий в этом плане поболе своих современников-литераторов.

Несколько слов о переводе Шервинского. Сергей Васильевич Шервинский -- выдающийся русский поэт Серебряного века. Кстати, он был театральным педагогом, ставившим сценическую речь во МХАТе. Прожил он очень долго -- от эпохи Александра III до Ельцина -- так что мы можем считать Шервинского и нашим современником, и продуктам эпохи царизма. Работа над академическим переводом ''Метаморфоз'' у него заняла семь лет, и справился поэт блестяще. Но, по большому счету, этот перевод могут читать только специалисты.

На "Превращения" можно взглянуть и под иным углом. Говоря языком цифрового века, перед нами своеобразный "серфинг" по легендам и сказаниям ушедшей культуры. Каждую из историй можно перебивать коротенькой фразой: "Так выпьем же за то, чтобы..." Варианты, само собой, напрашиваются в зависимости от темы, а мотив один: против бога нет приема окромя другого бога. Можно с уверенностью сказать, что приблизительно так и звучали тосты на древнеримских пьянках.

И еще один аспект. На современную нам культуру "Метаморфозы" Овидия оказывают ничтожное влияние. Разве только к репродукциям полотен старых мастеров прикладывается краткий пересказ того или иного мифа, вдохновившего художника. У нас и своих мифологий хватает, а почему фентези ныне в тренде, пусть разбираются специалисты.

Итак, продолжим путешествие по остальным четырнадцати свиткам поэмы.

Огюст Роден, "Метаморфозы Овидия", 1905 год

ДУРАК НА КОЛЕСНИЦЕ

На высоченных и стройных колоннах стоит блистающий златом дворец. Крыша его из слоновой кости, створки дверей серебром сияют. Это дом Солнца. Строитель этого чуда бог Вулкан сам себя превзошел, отразив в убранстве глади морей, круг земной и прекрасное небо. Есть там изображенья богов, всяких смертных существ, нимф, городов и ландшафтов.

Поднялся туда Фаэтон, полагающий, что он пришел к своему отцу, но еще в том сомневающийся. В чертоги войдя, тотчас замер, не в силах вынести яркого света. Феб в пурпурных одеждах на престоле сидит, близ него стоят дни, месяцы, годы, чарующая Весна, дородное Лето, цветастая Осень, пронзительная Зима. Аполлон вопрошает у юноши: "Что тебе надобно в моем дворце, чадо мое? Ты не тушуйся, свое я дитя не обижу".

С достоинством гость отвечает: "О, всемогущий отец мой, свет мира! Если Климена не скрыла всю правду под образом ложным, сделай так, что бы верили все в то, что я твой отпрыск". Феб лучи отложил, что сияют вкруг его головы -- и велит Фаэтону приблизиться. Обнял дитя и задумчиво проговорил: "Не заслужил ты того, чтоб тебя я отверг. Мать твоя правду сказала. Чтоб сомненье твое погасить, тотчас проси дара любого -- его ты получишь".

И Фаэтон попросил себе всего лишь на день отцовскую колесницу. Трижды качнул головой Аполлон -- и изрек: "Речь моя после твоей безрассудна. Ох, если б я мог клятвы назад забирать... поверь мне: лишь в этом желанье тебе отказал бы. Слишком уж много себе попросил ты, родной Фаэтон. Твой рок быть смертным, а желанье твое -- для бессмертных. На пламеносной оси только лишь я удержаться способен, и даже правитель Олимпа в мою колесницу залезть не рискнул бы. Подъем поутру крут, кони к полудню совсем утомляются. Мне самому с такой вышины страшновато порой созерцать все моря и вершины, а под закат править повозкой опасней в сто крат. Даже Тетида, бабка твоя, меня принимая в воды свои, всякий раз трепещет от страха -- боится, что я с управленьем на справлюсь и в пропасть низвергнусь. Знаешь ли ты, что небеса в непрерывном вращенье, звезды кружатся, я же обязан движенье свершать им наперекор... Если своей колесницей тебе и дал бы поправить, как же ты сможешь полюсов ход одолеть? Верно, ты думаешь, там, в небесах, лишь кущи, бессмертные боги и храмы, дарами богатые... Нет, сын мой: там враги и обличья звериные. Надо старательно облетать Тельца круторогого, Стрельца с луком натянутым, свирепого Льва, Скорпиона. А на другой стороне -- Рака клешни... Коней, возбужденных огнем, сдержать ты не сможешь. Меня-то они еле терпят; бывает, распалятся -- никто скакунам не указ! Поберегись же: не поздно еще желанье свое изменить. Любых проси благ: земных, морских, небесных. Но воздержись, чадо, от этой казни!"

Отец пристально и с любовью вгляделся в лицо сына. В глазах Феба жила любовь к своему отпрыску, которое не отвратилось от желанья безумного. Что же... повел родитель сына к золотой колеснице, творенью Вулкана. Изумился Фаэтон, на мгновенье отпрянул... но на Востоке двери багряные свои уже открывает Аврора, последним из светил ночных небо покинул Люцифер. Из конюшен ведут сытых, выспавшихся амброзий, надевают им звонкие узды.

Заботливый Феб покрыл лицо сына снадобьем -- чтобы не опалилось. Фаэтоновы кудри украсил лучами... и вздохнул глубоко, горе предчувствуя: "Внемли хотя бы отцовским советам. Шибко не погоняй и покрепче удерживай вожжи. Кони и сами несут, а в небе дорога проложена ? хоть и кривая, но ретивые знают ее. Сильно не отклоняйся, ввысь не взмывай и не спускайся до времени. Да ты увидишь, где колея. Налево -- витой Змей, справа -- плоский жертвенник, путь между ними держи. Не передумал еще? Время пока еще есть, чтоб окститься".

Юноша, лишь покачав головой, в колесницу вскочил... и, о, боги, в какой же восторг он пришел! Он улыбнулся отцу... и вот уже рвутся наружу могучие кони, имена которых: Пирой, Эой, Флегон и Этон. Пламеносное ржанье воздух наполнило. Не зная судьбы внука, открыла ворота Тетида -- и обнажился простор необъятного мира!

Мчатся амброзии, копытами воздух взрывая, опережая уже порождаемых тучами эвров. Тут кони почуяли что-то неладное: слишком легок сегодня возница. Сбились ретивые и Фаэтон не на шутку перепугался -- как ему в небе путь отыскать? Но время не ждет: в лучах впервые согрелись Трионы, в Змее, во льдах закованном, пробудилась ужасная ярость, Волопас в панике побежал. Подкосились у Фаэтона колени, в глазах потемнело. Но поздно уж сожалеть о том, что не прислушался он к увещеваниям отца. Оставил в отчаяньи смертный вожжи, а, чтобы окликнуть коней -- он и имен их не помнит. Сквозь трепет сын Феба узрел, как по всем небесам рассеяны чудеса: подобья животных. Кони, познав свободу, задевая крупами звезды, несутся туда, куда увлекает порыв. Даже Луна в удивлении от того, как вверх-вниз небосвод рассекают амброзии брата ее. Облака задымились, земля уж местами горит, реки пылают, города погибают с людьми.

Зрит Фаэтон загоревшийся мир, да и сам задыхается, едким окутанный дымом. Где он, куда несут его кони... Земля уж потрескалась, в дыры вода утекает, подземный правитель с ужасом сквозь прореху взирает на губительный свет. Где были моря -- там пустыни с зыбучим песком. Сами боги морские Нерей и Нерида с детьми в пещере сокрылись, но и там уж вскипает вода. Сама Мать-земля, только лицо показав, истомленное жаждой, лоб заслонила ладонью -- и затряслась, осела, поникла, слегла. Гея взмолилась, хрипя: "О, высочайший! Коль суждено от огня мне погибнуть -- ты скорее, избави от мук. Сгорели мои волоса, от жара иссушено горло, искры в глазах, потрескалась кожа. Так одарил ты меня за мое плодородье, за то, что терплю год от года сохи и бороны, за то, что на мне рождаются девы прекрасные? Ты посмотри: задымились мои полюса, а ежели рухнут они, падут и ваши дома. Атлант -- и тот готов сбросить небо с плеч. Если провалится все в тартарары, в древний мы хаос опять замешаемся. То, что еще не погибло, спаси от огня, молю: позаботься о благе вселенной!.."

Джеймс Уорд, "Падение Фаэтона", 1822 год.

Больше уж не было сил у земли хоть что-то сказать; втянула она голову в недра, ближайшие к манам, печальным богам загробного мира. Всемогущий взошел на вершину Олимпа, уже раскаленного, на ширь земную надвинул тьмы облаков, но горизонт катастрофы настолько велик, что не хватает дождей. Молнией он, от правого пущенной уха, бьет по вознице -- и в миг отнимает и колесницу, и душу, пламенем пламя убив.

Четверка коней, ужасом тронутая, сбруи остатки раскинув и сбросив ярмо, разметалась по небу. Разломана и колесница: части ее по пространству разметены. Фаэтон, оставляя дымящийся шлейф, устремляется в бездну -- так падают метеориты. Приняла тело река Эридан, лик обожженный омыв. Наяды упрятали прах в могилу, на камне же начертали: "Здесь лежит Фаэтон, дерзкий возница колесницы Отца. Пусть ее не сдержал, но, дерзнув на великое, пал".

И зарыдал Аполлон, скрыл свое светлое лицо. Этот день завершился без Солнца, но было светло от пожаров. Климена же, мать, сыновний прах отыскав, имя, на мраморе выбитое, обильно слезами полила и грудью открытой ласкала. Дочери Солнца о брате тоже горюют, припав у могилы. Старшая из сестер, Фаэтуза вдруг ощутила, что ноги ее окоченели. К ней попыталась приблизиться белолицая Лампетиэ, но осознала: ее не пускают отросшие корни. Третья сестра, схватившись за волосы, поняла, что это -- листва... а ноги ее стали стволом. От изумленья и слова сказать не может, а чувствует: лоно ее обрастает корой. Руки, и плечи, и грудь -- все у сестер превращается в части растений, и только уста, зовущие мать, еще плотью наполнены.

Мать полна удивления, мечется в недоуменье. Она дочерей и целует, и пробует вырвать их с корнем. Юные ветви ломает она, а из разломов сочится алая кровь. "Мама, молю, пожалей!" -- кричит одна из сестриц. "Мамочка, милая, -- вторит другая, -- ты наши терзаешь тела! Поздно уже, драгоценная наша... прощай... "

Желтые слезы текут по ветвям. Стынет под жаром янтарь, который украсит изысканных жен латинян. Эту картину узрел дитя Сфинела, Кикн, который не думал, что Фаэтон совсем неразумен. Правил Кикн городами в Италии, но оставил царство свое и пришел в рощицу, в которой растут сестры друга его. Вдруг утончаться стал его голос, вместо волос прорастают белые перья, между пальцами наросли перепонки, шея растянута... руки расправились в крылья, а вместо рта вырос клюв. И стал Кикн сердобольный прекрасною птицею лебедью. Небесам и Юпитеру он не доверяет, всюду ища водоемов широких и опасаясь огня.

Мрачен и нем Фаэтонов отец, лишенный обычной мощи венца. Уже все божества умоляют Солнцедержителя, чтоб не наводил он теней на леса и поляны. Юпитер же молнии мечет, требуя от Аполлона исполненья задачи. Что же... снова впряг Феб еще возбужденных коней -- хлещет бичом неповинных, зло вымещая за глупую сына погибель.

А Всемогущий Отец, обходя своды небесные, проверяет, нет ли обвалов, не нарушено ли мироустройство. Потом Вседержитель направил взор свой на землю и беды смертных. А там -- все печально: даже родники не смеют наружу излиться. Снова наполнил Создатель реки, вырастил траву, деревьям листву возвратил. И, пока восстанавливал лад, встретил Он на земле нонакринскую деву -- и страстию воспылал. Одета она небогато, волосы забраны запросто, в руках -- легкий дротик и лук. А звали девицу: Каллисто. Дело уж за полдень. Зашла красавица в лес, сняла лук и колчан, в тени легла на мягкую траву и задремала. Юпитер меж тем рассудил: "Ну, уж об этом жена не узнает, надеюсь. А если пронюхает... это ли стоит ругани бабской?"

Принял Юпитер коварный облик Дианы, к деве подбрел и вкрадчиво произнес: "Уж не одна ли из спутниц моих, о, красавица, с которыми мы на перевалах охотились?" Девица глаза приоткрыла, счастливо заулыбалась и отвечает: "Приветствую тебя, о, богиня, которая по моему разумению выше Юпитера!" Засмеялся Создатель звонко, задорно -- по-женски. И подарил поцелуи девице -- но вовсе не женские. Уж стиснул в объятьях он жертву свою. Сопротивляться Каллисто пыталась -- но кто же осилит верховного бога... эх, если б такою картину увидала Сатурния -- очевидно смягчилась бы!

Тициан Вечеллио, "Диана и Каллисто", 1559 год.

После новой победы Юпитер взмыл в небеса, а Каллисто оставила теперь ненавистный ей лес, чуть не забыв свои лук и колчан. Здесь и приметила деву Диана -- настоящая, а не подложная. Обесчещенная поначалу хотела бежать, полагая, что снова Юпитер желает ее, но разглядев, что с богинею рядышком нимфы, к ним и примкнула. Впрочем, идет в отдаленье, хотя и позор свой не в силах сокрыть: о таковом говорит особый румянец. Девятый уж круг лунные рога в небе чертят, и Диана, устав от охоты, истомленная племенем брата свою свиту в рощу заводит, где ручей чистоводный катит волною песок. Стопою попробовав воду, богиня сказала: "Кажется, далеко отсюда любой соглядатай. Омоем, подруги, тела!"

Одежды все сбросили, а Каллисто не раздевается, к берегу жмется. Насильно с нее нимфы платье снимают -- здесь и раскрылась вся правда. Пытается лоно прикрыть девица руками, но уж -- куда там... Диана же восклицает: "Иди прочь, нечестивица, -- не смей осквернять священный ручей!.."

...Прознала о новом сомнительном подвиге похотливого муженька его мстительная супруга, но кару она отлагает до нужных ей дней. Родился уж мальчик, назвали его Аркадом, и больше всего досаждал он Юноне, сказавшей в адрес безвинной Каллисто: "Ах ты, беспутница, плодом своим показала ты мерзость Юпитера! Даром тебе не пройдет: отниму у тебя я наружность -- ту, что мужчину смогла соблазнить".

Выследила, схватила за волосы -- и кинула наземь. Простерла нечастная руки -- стали они щетиною покрываться, на пальцах выросли когти, лицо прекрасное растянулось в мерзкую пасть, из которой лишь рык раздается душераздирающий. Медведица смотрит в глубины небес, и черные пуговки глаз скорбью великой полны.

Бродит звериная самка по горным лесам, избегая людей и всякую тварь. Сын же, Аркад, подрос, стал умелым охотником, знающим дикого зверя повадки. И наткнулся однажды он на медведицу; та бесстрашно стояла, будто узнав человека, с любовь прямо в лицо ему глядя. Следуя правилу, юноша было собрался вонзить стрелу в самое сердце добыче. Но это узрел Всемогущий, и, дабы ужасного не допустить, поднял двоих -- и в небеса разместил, по соседству; так родились два новых созвездья ? Большая Медведица и Волопас.

Юнона, увидев, как блещет в ночи любовница мужа, злостью вскипела, спустилась в Отцу-Океану, с Тетидой речь завела: "Удивлены, что Царица богов к вам, древнейшие, заявилась? Не по душе мне, что небом другая владеет. Я лишила ее человечьего облика -- она, сволочь такая, богинею стала. Да, мне дано карать, но нет мочи терпеть: пусть эта мразь скинет личину звериную и станет прежней охотницей. Эту медведицу вы от пучины морской удалите, чтоб ей, поганой развратнице, не погружаться в синюю воду".

Спорить не стали морей божества. Взмыла Сатурния в небо на крыльях павлиньих своих -- тех самых, украшенных Арга зеницами. То же случилось и с вороном, который когда-то был белым. Погубил же поганца его же язык.

Жила в Гемонийской стране Коронида, и прекрасней ее в том краю никого и не знали. Сам Аполлон неровно по ней дышал, пока Фебов ворон не прознал об измене красавицы -- и тут же к хозяину каркать о том полетел. Рядом пристроилась птица ворчливая и верещит: "Зря ты отправился, вот послушай, как я наглупила когда-то. Жил один страшный уродец ? он от Вулкана, свое семя на землю пролившего, народился: полудракон-получеловек, и правил он градом Афинами, а звали его Эрихтоний. Поручила Дева Паллада корзину с младенцем трем девушкам охранять, наказав в нее не смотреть. Две исполняли наказ, третья же подглядела. Увидела то ли ребенка, то ли дракона -- и ужаснулась. Все я конечно сказала богине и получила награду за то: лишилась защиты Минервы. Теперь же я ниже птицы ночной, считай, живейший пример самой простейшей из истин: не болтай!

Сандро Ботичелли, "Паллада и Кентавр", 1483 год.

По правде сказать, была я когда-то царственной девой, желанной для всех женихов. И погубила меня моя же краса. Шла я песчаным берегом моря, и разглядел меня бог из пучин. Наперва стал уговаривать речью слащавой, а поняв, что таким не возьмешь, в наглую стал домогаться. Бегу от берега, в зыбучем песке утопаю, на помощь зову богов и людей... и лишь Минерва снизошла меня выручить. Руки свои к небесам подняла я... гляжу: а уж перьями черными они обрастают. Скинуть одежды хочу -- они оперением стали. Ладонями грудь пытаюсь прикрыть -- ни груди, ни ладоней. Но и песок уж не держит: чувствую, ввысь возношусь. Так я и стала невинною спутницей деве Минерве. Радости в этом немного, ведь Нектимена -- та самая, что на ложе отца покусилась -- тоже птицею стала..."

Ворон дослушивать всю эту болтовню не стал, резко отрезал: "Пусть тебе сплетни во зло обер-р-рнутся. Как пр-р-резираю я все эти пустобр-р-реханья". И не прервал он пути, все доложил господину -- как он застал Корониду врасплох. Вскипел Аполлон, лук свой схватил и тетиву натянул. Пальнул он безжалостно, Фебовы стрелы не ведают промаха...

Вынув с трудом стрелу из раны своей, Коронида зло улыбнулась. Кровь из раны течет черная-черная. И, умирая, успела лишь только сказать: "А ведь могла я родить от тебя, теперь погибаем мы двое..." Феб, осознав, что он сделал, возненавидел оружье свое, а пуще всего -- вещую птицу. Пытался он Рок победить, ласками воскресив тело возлюбленной, но это же бесполезно ? и взвыл Солнечный бог словно умалишенный. Лишь в последний момент из материнской утробы вырвал он сына, перенеся младенца в пещеру кентавра Хирона. Ворону же запретил впредь появляться среди белых птиц.

Человекоконь рад был питомцу божественной крови, хотя труд воспитания тяжек. И как-то пришла в пещеру дочка кентавра рыжеволосая; когда-то ее родила нимфа Харикла, давшая отпрыску имя Окиронея. Умела кентаврица прорицать тайны грядущего. Едва разглядела дитя, в груди у нее божеством разгорелся дух пророчицы: "Для мира сего расти, благодатный мальчишка! Смертные будут тебе нередко обязаны жизнью своей. Сможешь ты души им возвращать к негодованью богов, но чудо тебе повторить воспрепятствует молния деда. Станешь прахом бескровным, и восстанешь опять, дважды твой Рок обновится. Ты же, бессмертный Отец, смерти возжаждешь своей -- так будешь терзаться кровью коварной змеи, яд восприняв телом пораненным. Сути лишившись божественной, смертным ты станешь, пока нить не порвут триединые сестры-богини".

Вздохнула кентаврица, а из глаз у нее заструились прозрачные слезы. Всплакнув, закончила речь свою: "Рок мне препятствует, теряю я дар свой. Да и что мне в искусстве моем, если мои прорицания только гнев навлекают бессмертных. О, лучше б я о грядущем не знала..." У Окиронеи исчезло лицо, стала она кобылицей обычной. Уже она ржет, а не слова произносит. И теперь ей дали прозвище: Гиппе.

Мальчик же рос. Было время, его покрывала шкура пастушья, в левой руке держал посох, в правой -- свирель. Увлекся однажды игрою -- хитрый Меркурий тайком увел стадо и спрятал. Это увидел старик, его звали Батт. Меркурий его поучал: "Если кто спросил про стадо, отвечай, что не видел. В награду за то ты получишь корову". Старец ответствовал: "Будь уверен, о боже, скорей проболтается этот вот камень". И показал на булыжник.

Меркурий, чуть-чуть переждав, вдруг вернулся, голос и облик свой изменив. Спрашивает у старика: "Не видел ли ты, добрый крестьянин, случаем коровьего стада? Честно скажи, за то ты получишь корову с быком". Алчность -- не лучшее качество для человека. Батт все и выдал, как на духу. Бог засмеялся: "Ну, ты и скотина! Зачем ты меня так бессовестно предал?" И превратил старика в твердый кремень, который в народе теперь именуют "предателем". Всяк знает: лежит на булыжнике древний позор.

Меркурий меж тем летит себе дальше и видит: девы невинные с видом торжественным на головах своих тащат корзины с дарами святыми, путь же лежит их к храмам Паллады. Там же жрецы вкруг жертвы толпятся, но над нею кружится коршун ? с жадностью он предвкушает добычу. Так когда-то над Афинским Акрополем парил резвый Киллений. Но коль не блистателен на небе Люцифер, ярче и краше него золотистая Феба. Средь девушек всех пленительней Герса была, и сражен был ее красотою Юпитеров сын. Аж раскалился от страсти ? путь изменив предначертанный, к земле он летит.

В доме земном, в глубокой теснине, от ветра сокрытой, были три спальни. В правой Пандроса жила, в левой -- Аглавра, в средней же -- Герса. Первой увидела бога Аглавра, и решилась спросить его имя. Тот отвечал: "Я внук Атланта и Плейоны. Я тот, кто по шири небесной носит веленья отца. Лгать не буду, зачем я пришел, точнее, за кем. Детям моим станешь ты теткою. Герса: вот моя цель. И будь благосклонна к влюбленному".

Но Аглавра -- не промах; требует девушка за благосклонность хорошую порцию злата и заставляет влюбленного спальню покинуть. А ведь только недавно тайны она соблюдала Минервы... Сценку ту увидала сама богиня войны. Тяжко вздохнула -- да так, что эгида, грудь прикрывающая, заколыхалась. Жадность -- не то из качеств, коим обязан служитель богов обладать...

Грозная дева войны к тайной пещере пришла, черного яда исполненной. Остроконечным копьем вдарила в створку двери -- та отворилась, и увидела гостья евшую мясо гадюк человекоскотину. Та встала, бросив гадюк недоеденных, вышла из дома -- и застонала затворница, вонь разнеслась от гниющих зубов, желчью исходит. Хоть богине она ненавистна, все же Минерва с речью к ней обратилась: "Ядом своим отрави ту, что Аглаврой зовут. Пусть будет так".

И прочь унеслась, копьем от земли оттолкнувшись. Ту страшную женщину Завистью звали. Она поворчала немного, предстоящим успехом богини огорчена, но, схвативши палку кривую, колючую, двинулась в путь. Идет она в черную тучу одета, и всюду, куда не придет, губит посевы, обрывает верхушки олив, оскверняет мерзким дыханием мирные хижины. Плакать готова она от того, что ей не над чем плакать.

Вступила ужасная Зависть в опочивальню той жадины. Трогает девичью грудь костлявой рукою, сердце Аглавры наполнила горстью колючек. Дух вредоносный вдыхает, черный яд разливает в костях. И тут же внимание девушки концентрирует на прекрасной ее сестре, представляя счастливый брак красавицы и судьбу божества. Аглавра, злом начиненная, медленно чахнет. О, сколько раз желала она умереть! Но выдать отце и сестрицам поступок свой -- когда она бога из дому выгнала -- несчастная не решается. Так и загнулась, окаменев на пороге. И сам камень черен, и мысли его темны: так наказал нечестивицу злобный Меркурий. Мчит он на небо, поступком своим окрыленный, и окликает отец его: "Сын мой, родной исполнитель велений моих! Возвращайся немедля на землю, там увидишь: на горной лужайке царское стадо пасется. Гони ты его к побережью морскому".

Тициан Вечеллио, "Похищение Европы", 1559 год.

Новое дело исполнено. Там же, на побережье имеет обычай резвиться дочь государя великого в компании тирских девиц. Между собою не дружат они -- всегда уживаются скверно величье и страсть. Сам Отец всех богов, быка белоснежного обличье приняв, вклинился в стадо, но ярости не проявляет. Европа, дочь царя финикийского удивлена: до чего же красив и ладен новый бычок. Да и нравом вроде бы кроток, бодаться совсем не намерен. Сначала касаться скотины страшилась, но, когда протянула цветы полевые, тот руки поцеловал. Резвится скотинка в зеленой траве и осторожно спину свою подставляет. Царевна белую шею погладила... и вскочила на спину громадине, крутые рога обхватив. Бык же с лужайки повез осторожно добычу на берег песчаный, и уже скоро могучие ноги коснулись соленой воды. Миг -- и коварный властитель небесный с желанной уж в море взволнованном, а берега и не видно. Царевна испуганно правой рукой схватилась за рог, левой на шею она оперлась -- волосы вьются от ветра, трепещут одежды...

Рембрандт Харменс ван Рейн, "Похищение Европы", 1632 год.

ЛЮБИ СЕБЯ ОСТОРОЖНО

Бог уже сбросил ложный облик быка, далее -- все как полагается божественном мире. Ну, а отец же Европы похищенной повелевает деву искать отважному Кадму, грозя наказать того вечным изгнаньем за неудачу. Да кто ж в этом мире уловки Юпитера разгадает...

И тем не менее Кадм попытался исполнить приказ, правда, совета решил попросить, помолясь у оракула Феба. И прорицательница вот, что сказала: "В пустынных степях ты встретишь корову, которая не знавала ярма и не тянула сохи. За ней и следи: где ляжет на траву -- стены там возведи, а название дай им "Беотия". Вот тебе раз: только вышел Кадм из пещеры: видит в долине одинокую телочку без всякого признака рабства. Долго довольно за ней наблюдал. Остановилась коровка, морду свою к небесам подняла, тишину огласила мычаньем, а потом повалилась на траву.

Кадм, восхвалив Аполлона, землю неведомую поцеловал и поприветствовал незнакомые горы. Стал он готовиться к жертве верховному богу, а для возлияния велел слугам своим раздобыть родниковой воды. В близлежащем лесу пещера была, и в ней обитал Змей с золотым гребнем, сын бога Марса. Очи его пылают огнем, тело набухло ядом, три языка свисают, а зубы зловонные аж в три ряда. Едва слуги в дубраву вошли, в ручей погрузили кувшины, послышался звон, из пещеры иссиня-черная голова показалась -- и Змей зарычал. Сосуды из рук повалились, люди в ужасе затрепетали, ну, а дракон, извиваясь, крутит огромные дуги. Взмыло чудовище ввысь, финикийцы -- из тех, кто смелее -- пытаются защититься мечами, но Змей разметает их как медведь муравьев... умирают посланцы или от яда, или от падения с высоты.

Кадм истомился уж ждать посланных им же людей, и пополудни пошел их искать. Юноша был одет в шкуру льва, вооружен копьем и дротиком. Только в дубраву вошел: видит тела своих слуг, а над ними -- громадного Змея. Языками своими монстр лизал кровоточащие раны. Выкрикнул Кадм: "Или за смерть вашу я отомщу, о, вернейшие други, иль паду, как и вы!"

Схватил юноша камень побольше -- и метнул. Змею удар как укус комара, да к тому же его чешуя -- что броня. Кадм не спасовал, изловчился -- и дротиком монстру самодовольному прямо в хребет угодил. Змей, взвыв от боли, назад обернулся и зубищами ухватил вонзенное древко. Хоть его оторвал он, наконечник в туше застрял. Покатилась из пасти мутная пена, чудило, спиралью круги нарезая, вьется то ввысь поднимаясь, то с грохотом падая наземь. От жара прикрывшись львиною шкурой, Кадм отступает назад, защищаясь копьем. Змей атакует, но с каждым броском на острие натыкается. Кровь уже брызжет из нёба пораненного, что монстра приводит в еще большую ярость. Изловчившись, Кадм удачно подставил копье так, что горло пронзил отвратительной гадине. Тылом своим орудье уперлось в корень дуба могучего, а Змей, все еще веривший в силу свою, о древо ударился.

Хендрик Голциус, "Кадм убивает Змея", 1598 год.

Дуб повалился, дракона прижав, тот, в конвульсиях, бившись, не силах уже подниматься в атаку. И раздался вдруг голос будто бы ниоткуда: "Торжествуй, победитель, радуйся, но помни, что и сам ты когда-то окажешься Змеем!" Долго стоял гордый юноша над побежденным чудовищем. Спустилась на грешную землю Дева Паллада, собрала зубы змеиные и закопала их в борозды. Очень скоро комья начали двигаться, из них появились сначала острые пики, вскоре и шлемы, головы, плечи, прикрытые латами... выросло целое войско!

Кадм, очнувшись, снова готовит оружье свое. Уж коли чудище он ниспроверг -- расправится и с другими врагами. Один же из воинов восклицает: "Нет, не сражайся! Не встревай в междоусобные войны!" И одного из собратьев своих, землею от зубьев дракона рожденных, ранит жестоко мечом, сам же дротиком поражен в самое сердце. И разгорается сеча, друг друга никто не жалеет. После сраженья лишь пятеро остались в живых, одного из них звали Эхион. Первым он бросил оружие, у четверых братьев мира спросив. Кадм с пятерыми помощниками стал строить город. И так получилось, что победителю тестем стал Марс, а тещей -- Венера. Но всегда человеку надо ждать последнего дня и никто раньше кончины своей не может быть назван счастливым. Причиною горя Кадма стал его внук Актеон.

Было то на горе, оскверненной убийством зверей. Полдень стоял и гиантийский юноша собирал соучастников псовой охоты. Среди зарослей кипариса скрывалась пещера. Рядом бежал веселый ручей, и не знал юный охотник, что богиня лесов омываться в нем любит нежной водою. Только в пещеру зашла -- отдала одной нимфе лук с колчаном, другая одежды снимает, двое ее разувают, искусней же всех Крокала, волосы пышные собирающая. Нимфы набрали побольше воды -- и поливают Диану разнеженную. В этот момент и зашел сюда Кадма внучок.

Нимфы нагие, заметив едва молодого мужчину, начали бить себя в грудь и всю рощу наполнили воплями. Столпившись, прикрыли телами свою госпожу. Богиня выше намного спутниц своих; она не смутилась, а взяв родниковой воды, плеснула ей юноше прямо в лицо и сказала спокойно: "Попробуй-ка, расскажи, как ты богиню увидел".

Тициан Вечеллио, "Смерть Актеона", 1555 год.

Мгновение ? и вырастают у гостя незваного оленьи рога. Шея вширь раздается, подымаются уши. Ноги покрылись пятнистою шерстью, кисти копытами стали... бежит Актеон по камням, не в силах хоть что-то сказать, лишь удивляясь прыти своей. И слезы катятся из глаз... хоть тело теперь у него и оленье, запрятана в нем душа человечья.

Что ж ему делать? Домой возвращаться -- никто не признает, а то и забьют. В лесу оставаться -- не знает он толком местных законов. А, пока колебался, оленя узрели собаки спартанской породы: Ихнобат и Меланп. Рванули они за добычею, лая азартно, вослед увязались за ними и еще тридесять псов.

Бежит обращенный олень по местам, где недавно ходил человеком, хочет воскликнуть: "Оставьте меня, я не ваша добыча!" Но оглашается воздух невнятным рычаньем. Одна из собак уж нагнала, Актеонову спину терзает, другая повисла на ляжке, третья -- вгрызлась в плечо... И вот подоспела вся свора: нет уже места для ран. Жертва орет -- крик, издаваемый им, не похож на олений. Это вопит человек, спасения жаждущий. Услышали голос отчаянный охотники, Актеона недавние спутники. Им невдомек, они друга давно уже ищут, а, увидев оленя, расстроены даже, что Актеон не порадуется вместе с ними удачной добыче. Псы между тем уже перегрызли глотку хозяина.

Всякое говорили о произошедшем: кто-то богиню в жестокости обвинял, иные считали поступок великой девственницы очень даже достойным. Но лишь только жена Громовержца не осуждала и не хвалила Диану, а искренне рада была возмездью, пришедшему чрез поколенья. Но здесь подоспел новый повод к гневу ревнивицы: отяжелела от похотливого бога дочь Кадма Самела. И возругалась Юнона: "Многого ль бранью своей я достигла? Коль скипетр я достойна держать, если Юпитеру я сестра и жена, накажу за позор еще одну сучку, соблазнившую бога! Не будь я Сатурнею, если девку мой муж не потопит в хлябях стигийских... "

Покрывшись облаком бурым, Юнона преобразилась в старуху -- согбенную, всю в морщинах и с походкой дрожащей. Явившись к сопернице, молвит, что де она Бероея, кормилица девы. И заявляет, что, мол, есть такие, кто имя присвоив богов, проникает в стыдливые спальни. Пусть Юпитер докажет, что он и впрямь создание высшее -- в полном величьи, как он Юноной бывал в небесах обнимаем, обнимет и смертную. Ну, что ж... дочь Кадма наивно не зная о сути уловки, требует от Юпитера: "Каким обнимает Юнона тебя, приступая к союзу Венеры, ты мне таким и отдайся!" Юпитер хотел уже сжать уста говорящей, да было поздно -- слово не воробей. Бог аж застонал, но пожеланья уже не вернешь. И снизошел Громовержец с небес, ликом своим увлекая скопища туч, огня и небесной воды. И что же: тело земное смятенья небесного вынести не смогло, напрочь сгорело от страсти природной. Плод недоношенный вырван из лона матери безрассудной, и вшили его в ляжку отцову. Младенца, по сроку родившегося, выхаживать стала Ино, сестра Самелы. Потом же индийские нимфы с горы под названием Ниса приняли божье дитя, чудотворным вспоив молоком.

Леонардо да Винчи, "Вакх", 1507 год.

Имя дважды рожденному мальчику было: Вакх. Пока он взрастал в тайном месте на самом краю земли, Юпитер, упившись и бремя забот отложив, со своею Юноной праздною спорит. Бог утверждает, что наслаждение женское слаще дается нежели сильному полу. Та отрицает, а, чтобы вопрос разрешить, обратились супруги небесные к Тиресию мудрому, который видал всяку любовь -- однажды, представьте, в лесу дубиною поразил клубок совокуплявшихся змей. После этого, правда, вдруг превратился в женщину и таковой прожил целых семь лет -- пока снова гадюк не увидел. Тогда он (точнее, она) воскликнул: "Коль ваши укусы, гады такие, способны метаморфозы творить, опять я дубиною вас!" И принял Тиресий образ врожденный. Итак, привлеченный богами к полушутливому спору, виды видавший подтвердил совершенно Юпитера правоту. Но Юнона зачем-то обиделась и наказала Тиресия вечною ночью. Зато Громовержец подарил разрешителю спора дар предвидеть грядущее. Слепец с той поры безукоризненно отвечал на запросы народа.

Силу пророчеств первой пришлось испытать голубой Липорее -- той самой, которую обнял течением гибким Кефис и насилье над ней учинил. Она понесла, разродившись милым довольно мальчишкой, имя которому дали: Нарцисс. Однажды она обратилась к Тиресию: долго ли сын проживет? Ответил пророк туманно: "Пока сам он себя не увидит". Прорицанье тогда посчитали уклончивым и почти что забыли. Но, когда сыну Кефиса исполнилось шестнадцать лет, стал он столь красив, что желать его стали девы и юноши. Но ни те, ни другие его и касаться не смели, ибо в Нарциссе гордость была непомерная.

Смотрела нередко за тем, как в сети свои загонял юноша робких оленей нимфа одна по имени Эхо. Хотела она что-то сказать красавчику, но не умела начать. Такова была месть от Юноны; прежде, когда богиня пыталась застигнуть Юпитера, возлежащего с нимфами, всякий раз Эхо ее отвлекала красочной речью и любовники успевали бежать. Вот и лишила богиня красноречивую нимфу власти над языком: теперь она в силах лишь вторить.

Уж очень сильно влюбилась Эхо в Нарцисса; всюду крадется за ним и втихую любуется. О, как желает она подступить к красавчику с ласковой речью! Но принуждена дева звуков чужих ожидать, чтобы их повторить -- да и то лишь одни окончанья. Юноша, подзаблудившись однажды, воскликнул: "Здесь кто-нибудь есть?!" -- "Е-е-есть!" -- отвечает влюбленная Эхо. Он изумился, порыскал глазами, никого не нашел -- и орет: "Иди сюда!" -- "Сюда-а-а!", - в ответ донеслось. Нарцисс заметался, вновь никого не найдя, возмутился: "Да зачем ты бежишь?" -- "Бежи-и-шь!", - отвечает прилежная Эхо. "Вот здесь мы сойдемся!" - командует юноша. "Сойде-е-емся!", в ответ докатилось. Выйдя из тени нимфа уж броситься хочет в объятья желанного... а он испугался, и уворачиваясь от объятий, чуть не визжит: "Лучше на месте помру, чем тебе на утеху достанусь!" -- И слышит в ответ: "Доста-а-анусь!"

И все ж отвертелся красавчик, возможно, и зря. Эхо в отчаянии удалилась в место глухое. Стыд свой листвой прикрывает, ночует в пещерах, а от любовных мучений сохнет тщедушное тело. Соки телесные в воздух ушли, остались лишь кости да голос. Да и кости окаменели, никто уж в горах не встречает несчастную нимфу. Но в голосе нимфы сила осталась, и слышать его может всякий.

Нарцисс же сумел отмести домогательства прочих нимф, не говоря уж о людях. И часто в отчаяньи отвергнутые восклицали: "Пусть же тогда возлюбит он сам, но возлюбленным не овладеет!" Если часто просить, боги могут услышать. Так порешила с красавчиком разобраться сама Немезида. В месте одном затаенном чистый ручей протекал, не смели его касаться звери и люди. По берегам разрасталась ласковая трава. Там-то, устав от охоты и зноя, прилег отдохнуть юноша гордый. Руку к воде протянул... и замер завороженный: так потрясен был красою собственного лица.

Джон Уильям Уотерхаус, "Эхо и Нарцисс", 1903 год.

Лежа, глядит он на очи, на тонкие губы, на кудри... и понимает, что лик отраженный достоин прекрасного Вакха... да что там: самого Аполлона! Нарцисс воспылал страстью к себе самому. Сколько послал поцелуев -- но ведь ручью, а не плоти. Руки желают ласкать ладное тело -- но погружаются в воду студеную. Так, распростершись в траве, взором глядя ненасытным на отраженье свое, он обратился к дубравам: "О, дерева вековечны! Сколько раз вы служили приютом любви... но разве ж вы знали, что можно столь безответно влюбиться? Вижу я то, к чему воспылал, но обладать им не в силах".

Наклонившись, Нарцисс тщится поцеловать уста возлюбленного, всякий раз погружаясь в священную воду. Он улыбнется -- заулыбается предмет вожделенья, руки они протягивают друг к другу... все тщетно, невозможно воссоединенье. Взмолился юноша: "Если бы я только мог с телом своим расстаться! Мы же с тобой, о, любимый, теперь и рыдаем напару... и как я слежу по движеньям этих прекрасных губ, ты мне желаешь сказать о нежности и слияньи. О, любимый, ты так близок -- и столь далеко. Лишь умерев, от страданий избавлюсь, ты же, кого я избрал, будь долговечней! И когда-нибудь, слившись в одно, с душою умрем мы единой".

Слезы из глаз потекли у Нарцисса -- и замутился ручей, волны пошли, отраженье исчезло. Юноша запричитал: "Ты убегаешь? Постой же, противный! Прикасаться к тебе я не буду, клянусь -- только не покидай, не рви мое сердце!" И стало тело глупого юноши преображаться в цветок. Последними словами, вырвавшимися изо рта, в лепесток превращающегося, были: "Увы мне!"

"Мне-е-е!" - вторила Эхо несчастное. Плакали нимфы с дерев -- подвывала и Эхо.

Никола Пуссен, "Воспитание Вакха", 1625 год .

С той-то поры и стало греметь прорицателя имя. И напророчил слепец Вакха скорый приход. Кто же его не почтет, в тысяче мест будет разбросан растерзанный и осквернит кровью своей даже мать свою. Царь Фив Пенфей, потомок от зуба Змея, убитого Кадмом, тому не поверил и выгнал пророка. Вакх же пришел, вызвав восторг у фиванцев. Собравшимся толпам Пенфей заявил: "Что за безумие вам устрашило умы, о, змеерожденные? Не забывайте же, чье вы племя. И да исполнит вас дух прародителя Змея, который многих один погубил! Но если судьба запретила более Фивам стоять, то пусть наши стены порушат тараны. Сдаться готовы этому мальчику? Не подчиняйтесь, собратья, ложному богу!"

Народ не внемлет царю, люди в восторге от мальчика. Пенфей же все злее становится, послал он рабов захватить самозванца. Те возвратились в крови и сказали, что Вакха не видели, зато захватили слугу одного самозваного бога. Вывели этого человека, держа его за руки... гневно взглянул Пенфей на плененного и воскликнул: "Ты погибнешь сейчас, но прежде объяви свои имя и родину, да расскажи еще, почему ты участвуешь в таинствах непотребных?"

Отвечает плененный, гордо держась: "Акетом меня звать, я из Меонии. Отец мой был бедный рыбак, а умирая ничего не оставил мне кроме воды да искусства ужения рыб. Вскоре я научился управлять кораблями, путь находить по созвездьям, узнал жилища ветров и уютные заводи. И как-то раз, на Делос идя, я прижался к хиосскому краю; на берегу, мне, впрочем, знакомом, мы всю ночь провели. С рассветом велю моим морякам пресной воды принести, указав, где ключи, сам же на холм поднялся, чтоб ветра различить. Спустившись, сбираю товарищей, и один -- Офельт его звали -- мальчика гордо ведет, по наружности схожего с девой. Ребенок -- сном ли, вином отягчен -- движется будто сомнамбула. Я изучаю лицо неизвестного, тело, одежду... не нахожу ни одного признака смертного! И обращаюсь к ребенку: "Кто бы ты ни был, будь ты к нам благ и в трудах помоги нам. Их же, молю, извини за бестактность". Один из моих моряков восклицает: "Хватит молиться за нас, святого здесь нет ничего!" И другие его поддержали: их ослепила жадность к добыче. Но я не пускаю друзей на корабль, и самый сильный из них, Ликабант, за убийство из родины изгнанный, кулаком долбанул меня в горло. В море я не свалился лишь чудом, задержала меня бичева. И в этот момент мальчонка -- будто от криков слетела его нежная леность -- звонко воскликнул: "Что здесь за шум! Какими путями к вам, морячки, я попал? И куда это мы меня везти собрались... " Один из моих злодеев, парень не промах, красавчика успокаивает: "А ты не бойся, пацан, только скажи, в какой ты гавани хочешь сойти -- там и насодим тебя". Мальчик в ответ: "Ну, тогда курс вы возьмите к острову Наксос. Там мой дом, и добрые люди вас примут радушно".

Морем и всеми богами лжецы поклялись, что все будет именно так. Когда я курс корабля направил на Наксос, сотоварищи быстро меня от руля отстранили. Ребенок не сразу, но разгадал все лукавство -- и обращается к хитрецам: "Морячки, вы, кажется, не туда судно направили. Чем же я заслужил этой кары? И велика ли та слава, что мальчика вы обманули..." Я заплакал, а нечестивцы, слезы мои осмеяв, дружнее за весла взялись.

Неожиданно судно средь моря остановилось -- словно мель народилась под нами. Мужчины упорствуют, веслами бьют, паруса развернули -- все бес толку. Мальчик меж тем, украсив чело свое виноградными лозами, сам потрясает копьем. Злодеи попрыгали в воду, объятые диким ужасом -- и рыком отчаянным их подгоняют призраки тигров клыкастых. Друг мой бывший, Медон, плоским стал и обрел плавники. Другой мой соратник неверный, Ликабант удивлен: "В какое же чудо ты превра..." -- но договорить не успел, ибо рот его раздался вширь, ноздри повисли, кожа покрылася чешуей. У Либида руки укоротились и стали бесформенными, хвост у него вырос, похожий на серп. Были друзья -- стали уродцы морские, мелькают средь волн в отвратительных образах. Из двадцати моряков, что были на судне, лишь один я и остался. Представьте себе, бог успокоил меня: "Очисти сердце от страха, поплыли же к Наксосу". Причалив, затеплил я алтари и с тех пор соучаствую в таинствах Вакха".

Выслушав пленного россказни, Пенфей рассудил: "Долго же ты размусоливал сопли свои, видно, пытался мой гнев усмирить. Так вот... хватайте этого болтуна, страшною мукой замучьте -- и тело его нечестивое в Стигийскую ночь переправьте". Пленника поколотили, кинули в каземат, а, пока деловито готовили огнь и железо, вдруг двери раскрылись и кандалы сами собою с рук Акета пали.

Пенфей самолично возглавил отряд, решительно атаковавший врага. Там, на горе, обрамленною лесом сосновым, песни звучат да истошные крики вакханок. Надо ли было смотреть посторонние таинства... Первой Пенфея увидела его мать -- и кирс в него бросила, восклицая: "Ио, сестры родные, этот страшенный кабан, топчущий поле священное, должен был быть поражен". Толпа возбужденная бросилась раненого Пенфея добивать. Он трепещет, не зная, куда убежать, из сил последних рычит: "О, Актоноя, тетка моя родная, помоги, не дай сгинуть! Да смягчит тебя тень Актеона... " Та и не помнит, кто же такой Актеон ? и оторвала руку молящего. Другая же тетка, Ино, вырвала руку другую. Пенфей окровавленный, к матери повернувшись, возопил: "Мамочка, посмотри..."

Посмотрела Агава... в взвыла. Но не от жалости вовсе, а потому что ею восторг овладел. Оторвала она Пенфееву голову и, потрясая, орет: "Ио! Сестры, подруги!! Это наша побе-е-еда!!!" Тело несчастного истово растерзали на тысячу мелких кусочков. После примеров таких соучаствуют в таинствах новых, жгут благовонья и чтят Исмениды священные жертвы.

ГОРЕ ЗМЕИГОЛОВОЙ

Алкитоя, дочь Миниэя, полагает, что не стоит принимать оргий нового бога, а Вакха она не считает сыном Юпитера, в чем с ней согласны сестры ее. И все же жрец отдает приказанье праздновать, повелев всем служанкам работу оставить, грудь свою шкурой покрыть, волосы распустить и обрядиться в венки. Тем, кто откажется, жрец обещает гнев божества. Девы и матери, труды отложив, ладан несут, повторяя много имен, которыми вечного отрока народ наградил, провозглашая: "Мирен и кроток явись!"

Приверженки веры отцов дома сидят, сучат, веретена вращают и ткут, так же рабынь понуждают к работе. Алкитоя, ловко сплетая из нитей узор, говорит: "Пусть глупцы побросают свой труд и к таинствам ложным стремятся. Нас же здесь держит Паллада, лучшая из богинь. Дело полезное сделаем заместо плясок безумных, а чтоб веселее работалось, потешим незанятый слух занятными сказками".

Все одобряют -- и ей предлагают первой начать. Алкитоя замялась; то ли ей про Деркетию поведать, дочь Вавилона, которая оскорбила Венеру и та ей внушила любовь к смертному юноше, а от связи родилась Семирамида, Деркетия же чешуею покрылась. А, может, о том рассказать, как дочь ее, став окрыленной, закончила дни свои скорбные в каменных башнях. Иль о Наяде припомнить, умевшей волшбою и силою трав обращать глупых юношей в рыб бессловесных. Может вспомнить о древе, чьи белые ягоды стали черны едва только крови коснулись?

А, пожалуй что именно это она и расскажет. Жили на свете Пирам и Фисба. Он был всех юношей краше, она -- первой Востока красавицей. Их дома в городе, окруженном стеной Семирамидой великой, стояли впритык. Рядом дети росли, видя друг дружку украдкой. Крепли взаимные чувства и может быть даже до свадьбы дошло бы, если б не мать и отец. Одного допустить не смогли: чтобы в плену у любви юные души пылать перестали.

Общаться Пираму и Фисбе приходилось посредством поклонов и знаков, а, чем больше таишь, тем сильнее желание, изощренней подход. В стене между домами появилась едва заметная щель, и юноша с девушкой к ней зачастили. Поочередно ловя дыхание уст любимого, говорили друг дружке слова восхищенные, и даже придумали заклинанье: "Как же завистлива ты, злая стена, что мешаешь сердцам, озаренным чувством чистейшим! Почему бы тебе не разойтись и дать нашим телам слиться навеки... Если так не случится, мы благодарны тебе уж за то, что ты позволяешь словам доходить до милого слуха!"

Как-то на ранней заре, сойдясь у заветной щели, влюбленные поклялись, что вечером, стражников обманув, они из домов убегут и покинут пределы града. Встретиться сговорились на могиле царя ассирийского Нина, под древнею шелковицей, славящейся белизной сладких ягод.

Маялись молодые весь день. Под вечер Фисба смогла обмануть прислугу и выскочила на улицу, прикрывши лицо платком. Любовь окрыляет -- и вот уже девушка под шелковицей, где воды свежайшие тихий несет ручей. Только красавица села под деревом -- и пришлось ей бежать, ибо к ручью приблизилась дикая львица. Морда ее вся в крови, ибо только что хищница растерзала быка, а в свете Луны картина видится вдесятеро ужасней. Фисба укрылась в пещере, но впопыхах потеряла платок. Львица, напившись, пошла своим путем и, найдя тот платок, наигралась им вволю, конечно, испачкав в крови.

Абрахам Хондиус, "Пирам и Фисба", 1650 год.

Пришедший позже Пирам увидел в пыли знакомую вещь, обагренную пятнами крови... схватил он платок, прижал к груди и воскликнул: "Эта лунная ночь навек разлучает влюбленных! Бедняжка моя, ведь это я тебя погубил, назначив встречу в столь неспокойном месте. Но почему же я не пришел первым... Силы небесные, сделайте так, чтоб меня наказанье настигло!" С платком у груди юноша прибрел под сень шелковицы. Отрыдав и решив, что теперь ему незачем жить, Пирам решительно вонзил в свое тело нож -- по самую рукоять. Успел он лезвие вынуть из раны -- и кровь его брызнула прямо на ветви. Плоды шелковицы вмиг почернели, сок же их приобрел ярко-кровавый цвет.

Фисба, хотя еще и боялась, все же решилась покинуть пещеру. Душой и очами любимого ищет, чтобы поведать ему о том, чего натерпелась. В свете Луны она не узнала знакомого места, ибо плоды шелковицы уже не блистают в ночи. И вдруг разглядела ужасное: в агонии тело трепещет, биясь о кровавую землю... когда осознала, что это возлюбленный -- даже не зарыдала, а зверски взревела. Волосы Фисба рвала на себе, припав к ослабевшему телу, яростно запричитала: "Милый, милый Пирам, ответь, о, любимый, я -- Фисба, твоя навеки. Услышь же меня, очнись!" Собравши последние силы, приподнял Пирам свои очи уже отягченные смертью -- и... тотчас ресницы сомкнул.

Фисба увидела свой платок окровавленный, ножны пустые... и произнесла на удивленье спокойно: "Что же... своими рукой и любовью ты, бедняжка, погублен. Но знай: мои рука и любовь по силе твоим не уступят. Вослед за тобой я пойду, мы с тобой соединимся, любимый, в иных эмпиреях. О, боги, как я хотела, чтоб нас положили вместе в могиле вместе с Пирамом моим! А сладкие ягоды этой смоковницы станут памятью нашей любви". Молвила -- и нацелив ножа острие себе в сердце, грудью уперлась в ствол дерева. Просьба красавицы дошла и до богов, и до родичей. Прах влюбленных, соединив, упокоили в общей могиле.

Когда Алкитоя закончила, женщины повздыхали. И через паузу заговорила Левконоя, сестры же слушали. Бывает, и Солнце само, чей свет лучезарный вселенною правит, попадает в сети любви. Как-то Солнечный бог увидал любодейство Венеры и Марса. Не пришлось это ему по душе, и он показал место плотских утех сыну Юноны, Вулкану. Трудолюбивому богу это тоже не слишком понравилось -- он даже расстроился. Сплел он из меди незаметную сеть, тонкую как паутина, но наипрочнейшую, и разместил ее хитро над ложем. Мастера дело боится -- в нужный момент парочка и попалась.

Аполлон собирает божий совет. Один из Вышних вместо того чтобы проявлять неприязнь вдруг заявляет: он и сам желает себе подобного срама! Этот казус на небе долго еще оставался любимою байкой. Меж тем Венера ответила местью и таки уязвила того, кто тайную страсть обнаружил и сделал предметом суда.

Итак, бог, опаляющий землю огнем, сам однажды обуян был пламенем. Увлеченный красою внучки Океана и Тетиды, Левкотои, Аполлон сократил дни на земле, да и весь побледнел от любовной тоски. Его не прельстят уже ни Климена, ни Рода, ни даже Цирцея. Многих тогда Левкотоя затмила соперниц, да и как быть иначе, если она -- дочь Эвриномы, первой красавицы дальнего края, из которого благоуханья везут.

Едва наступает ночь, бог входит в желанную спальню, вид Эвриномы приняв ? и видит там Левкотою, а с нею -- двенадцать служанок. Красавица тонкую пряжу прядет, улыбаясь. Целует он девушку по-матерински и говорит: "Тайное дело у нас появилось, уйдите, помощницы, надо мне с дочкой побыть с глазу на глаз". А, когда без свидетелей двое остались, Феб не преминул раскрыться: "Я -- тот самый, кто год измеряет, видящий все и с которым земля становится зрячей. Я -- око мира, и поверь: тебя я люблю больше всего на свете!" Девушка перепугалась, веретено и гребень из рук ослабевших выпали. В сей момент бог возвратил себе облик блистающий ? и Левкотоя вся покорилась влюбленному, хоть от страха тряслась.

В то время нимфа по имени Клития завистью вся закипает: давно необузданной страстью к Солнцу сжигаема дочь Океана. Стала злословить она и даже отцу рассказала, слезно простерши руки к небу обширному: "Взял он силой любовь, недостойный!" Но отец милосердия не проявил: зарыл Клитию в землю, да еще сверху песчаный насыпал бугор. Аполлон быстро разгреб этот холм, сделав так, чтобы виден был лик погребенной. Но поднять головы страстно влюбленная нимфа уже не могла и трупом лежала бескровным. Говорят, Аполлон ничего ужасней не видел -- кроме, разве что, сына своего Фаэтона, горящего от самоуверенности.

Все-таки пожалел бог злословную Клитию. Благотворным нектаром Феб окропил тот бугор, произнеся: "Хотя не слишком достойна, достигнешь эфира". Напоенное силой небесной, тело нимфы все растеклось ? и благовонный цветок выбился к божьему свету на самой вершине холма. Неизменно это растение щуплое за движением Солнца следит, а в соцветьи печальное узнается лицо.

Левкотоя, рассказ завершив, в пустоту посмотрела, а меж сестер затеялся спор: одни утверждают, что так все и было, а настоящим богам все по силам, другие хотят убедить, что Вакха средь них не бывало. Когда же замолкли, обратились их взоры к Алкитое, которая, поводя челноком по нитям пряжи, сказала, что не будет припоминать о всем известной любви Иды и Дафниса, зато расскажет про нарушенье законов природы.

Двуединый Ситон, как многие знают, бывал то мужчиной, то женщиной. Но не всем известно, от какой славы дурной расслаблять способен источник нимфы Салмакиды и почему та вода способна тела негою наполнять. От Гермеса рожден был Афродитою мальчик, в лике которого мать и отец одинаково узнавали свои черты. Потому-то чадо и было прозвано Гермафродитом. Был он вскормлен наядами в индейских пещерах, а как стукнуло дитятке божьему пятнадцать лет, бросив кормилицу Иду, пустился Гермафродит в странствия по неизвестным местам, любопытство свое насыщая.

Вышел юноша как-то к озеру, чьи воды прозрачны до самого дна. У берега ни камышей, ни осоки, но кругом зеленая ровная травка. Там нимфа жила -- но не охотница, и в беге с наядами состязаться она не любила, а звали ее Салмакидой. Разве что омываться любила родниковой водой да расчесывать волосы киторским гребнем. Что ей подходит к лицу, глядясь у воды, вопрошает, свой стан прозрачным покровом окутав, в травах покоится праздно.

Увидела Гермафродита та нимфа, когда на поляне цветы собирала -- и тут же огнем загорелась желанья. Незаметно к нему подошла Салмакида, успев приосаниться и смягчить черты свои выраженьем особым -- и речь зачала: "О, мальчик прекрасный, я верю, что ты из богов и, кажется, имя тебе Купидон. А если ты смертный, блаженны твои мать с отцом! И благо кормилице, дававшей тебе свою грудь, но будет блаженней в тысячу крат невеста твоя. И знай: именно я стану твоей половиной -- давай же войдем в чертоги блаженства!"

Услыша страсти слова, юноша побагровел. Не знал он еще ничего про любовные игры и стыдливость его украшала. Домогательств нимфы -- хотя она умоляла лишь братским ее одарить поцелуем -- Гермафродит испугался, воскликнув: "Отстань, или я убегу!"

Ипполито Скарселла, "Гермафродит и Салмакида", 1590 год.

"Как скажешь, - ответила Салмакида коварно, - это место тебе уступаю, ты же гость". И, попрощавшись, пропала. Сама же тайком, в кустах затаившись, за юношей наблюдала, пожирая его страстным взглядом. Мальчик, подумав, что миновала беда, расслабился, скачет себе по траве, в прозрачной воде омывает стройные ноги... и вот он уже пленен теплотою влаги озерной, с упругого тела сбросил одежды свои. Увидев само совершенство, Салмакида совсем уж лишилась рассудства -- жаждет она лишь объятий, глаза ее будто Солнца сияют и лишь через силу она медлит с блаженством.

Мальчик бросился в воду -- и, руками гребя, плескается весело. И все его тело желанное прозрачное озеро выставило как на ладони. "Я победила, он мой!" - завизжала наяда, и, скинув покровы свои, бросилась в озеро. Доплыв, начинает добычу хватать и срывает в борьбе поцелуи, под руки снизу берет, то и дело плотно к нему прижимаясь. Гермафродит сопротивляется, вырваться хочет, но нимфа уже обвила его как змеюка. Правнук Атлантов не хочет радостей чаемых дать хищнице, к слову, совсем недурной. Салмакида, жертвою овладев, причитает: "Ах ты, бесчувственный! Как ни борись -- от меня не спасешься. И прикажите, верховные боги, не расставаться ни ему со мною, ни мне с желанным моим!"

Боги, мольбу услышав, так и сделали: соединились тела ? и даже лицо у них стало единым. Выйдя из озера, полуженщина-полумужчина сказало: "О, мои мать и отец, чьи имена удостоилось я носить! Пусть теперь все, кто в сей водоем войдет, выйдут уже соединенными с половинками". Родители вняли Гермафродиту и вылили в озеро зелье с подобающим действием.

Кончили девы сказками тешиться... Опять Миниэя потомство не чтит божества, дело торопит и праздник позорит. Вдруг зашумели незримые бубны, пронзительно загудела труба, пахнуло шафраном и миррой. И ткани на женщинах принялись зеленеть, одежда покрылась листвою. То, что нитями было недавно, стало усами лозы. День завершался, сумерки наступали, и на самой границе дня и ночи с грохотом кровля на крыше волнами пошла. Светочи загорелись, пламя багряное стало дом заполнять, и от пляски огня будто дикие звери взвывают.

Тщетно сестры хотели укрыться по дымным покоям -- натянулись у них перепонки между суставов, крылья связали им руки. Крикнуть пытаются, но звук издают столь ничтожный, что никому он не слышен. И теперь они, света боясь, летают лишь ночью, днем же все прячутся в мрачных сырых казематах. С той-то поры Фивы познали божественность Вакха.

Меж тем тетка Вакха, Ино очень гордилась богом-питомцем, но Юнона гордости той не снесла и подумала: "Ведь мог же сын блудницы гребцов меонийских превратить в гадов морских, матери дать растерзать его же ребенка, из дочерей Миниэя сделать летучих мышей... и что же: я буду оплакивать лишь эти деянья? Разве в этом моя настоящая власть... Умные говорят: учись у врага. Сколь велика мощь безумия, он сам доказал зверским убийством Пенфея. А не подстрекнуть ли мне эту гордячку, чтобы Ино неистовству предалась по примеру родных?"

Тропа есть одна под тенью зловещего тиса -- уводит она в бесприютной тиши к адским жилищам. Там, внизу, вечно одетый туманами неспешно течет мрачный Стикс. Туда опускаться дозволено и призракам непогребенных. Царит там зима холодящая, а душам неведомо, как проникают к стигийскому граду. Входов сюда -- тысячи, и все настежь открыты, места для многих там хватит, и тесно не будет. Бродят в том городе тени бесплотные; одни -- бесцельно, иные избрали занятье, которому предавались при жизни. В это царство, оставив небесный чертог, и спустилась Юнона, гневом исполнена. Только вошла -- порог затрещал под грузом священным, а Цербер к ней все три свои пасти вытянул и трижды с подобострастием рявкнул. Богиня позвала трех фурий, ночью рожденных -- Тизифону, Электо и Мегеру -- они черных гадюк из волос выбирали. Раскрыла Юнона причину визита: желает она, чтобы царственный дом Кадма разрушился, чтобы в грех Атаманта впутали фурии.

Выслушав, Тизифона, откинув бледные волосы и ото рта отодвинув нависающих гадин, так отвечает: "Здесь нет нужды нас уговаривать, все что ты скажешь, можешь считать уже сделанным. Но лучше оставь поскорей это темное царство и поднимайся в свои эмпиреи".

Тизифона, рукой окровавленной факел зажав, змеей подвязавшись, двинулась исполнять. При ней были спутники: Ужас, Страх, Терзание и Рыданье. И вот она уже у порога. Испугана Ино, в ужасе и Атамант. Хотели из дому выбежать -- фурия, руки, змеями обвитые, так растопырила, что не проскочишь. Вырвала Тизифона из волос своих двух змеюк -- и метнула. У Ино и Атаманта гадюки по телу заползали, мрачные помыслы в них возбуждая... Фурия с собой прихватила ужасающий яд: пену из пасти Цербера и слюну из глотки Ехидны. А еще незваная гостья из подземного мира взяла ума заблужденье, забывчивость духа слепого, свирепость и тягу к убийству. Все это, перетерев и свежею кровью разбавив, тьмы богиня сварила в котле, подмешав и цикуту. А, приготовив, неистовый яд им влила прямо в грудь и стала раскачивать факел -- так, что огонь образовывал красные полосы. Исполнив свой мрачный обряд, Тизифона вернулась в подземное царство и в облегченье змею на себе развязала. Меж тем Атамант из срединных покоев азартно кричит: "Эй, друзья, поскорее растягивайте по лесу сети! Только что видел я там львицу с парой детенышей".

Бежит по следам супруги муж возбужденный, и с материнской груди хватает младенца Леарха, который, звонко смеясь тянет ручонки к отцу. Атамант в безумии с третьей попытки хватает чадо свое -- и разбивает о камни премилым лицом. Ино же заметалась, взвыла -- и побежала, унося на руках Меликерта. "Вакх, спаси же!" - кричит. Тут Юнона расхохоталась и сквозь смех говорит: "Пусть тебе помогает твой же питомец". Вбежав на скалу, нависающую над морем, Ино решительно бросилась в бездну вместе с ношей своей.

Венера взволнована незаслуженным горем внучки своей. К дяде она обращается: "О, вод повелитель Нептун! Просьба моя непроста, но надеюсь, ты пожалеешь близких моих, что на твоих же глазах совершили безумство. Будь благосклонен: причти их к богам". Внял Нептун той, что родилась из пены морской. У несчастных он отнял все смертное, взамен даровав могущество и величье, подарив им новые имена и наружность. Он теперь стал Палемоном, она -- Левкотеей.

Подруги Ино преображенной нашли у скалы злодоброполучной следы и, убедясь в ее гибели, стали оплакивать, несправедливость хуля и жестокую злобу Юноны, в гнев богиню введя. Не из таких Юнона, кто оскорбленья выносит -- и сказала она: "Да я из вас, гадины, памятник сделаю ярости лютой моей!"

За словом божественным дело не медлит. Та, что была преданней всех, воскликнув: "Я отправляюсь царице во след!", спрыгнуть хотела -- но не получилось, ибо к скале приросла. Другая, желая в грудь свою бить, не смогла это сделать, ибо конечности окоченели. Третья замерла, руки вперед протянув... каждая окаменела в той позе, в которой застигла их кара. Так и стоят по сей день, хотя часть превратилась в птиц, живущих на скалах и режущих моря поверхность -- их зовут: Исмениды.

Кадм не ведал, что дочь его и внучок стали богами морей. Побежденный, униженный он город покинул им же основанный и после долгих скитаний с женою несчастною достиг иллирийских пределов. В крове убогом едва выживают изгнанники, Кадм же ворчит: "Уж не был ли свят Змей, пораженный моим копьем? Если столь яростно мстят за него высшие силы, сам тогда змеем заделаюсь и вытянусь чревом по грешной земле!" И не успел он вздохнуть, как и впрямь превратился в змею. Разве только лицо да руки покамест остались. Кадм озмеянный воскликнул: "Подойди, супруга моя горемычная, пока еще весь человеческий облик я не потерял, тронь мою руку..." Хотел еще что-то сказать, но язык раздвоился, способен он только шипеть. Стала жена причитать: "Муж мой, иль то не кошмар? О, наважденье, исчезни! Это же явь... о, боги, зачем вы змеею не сделали и меня..."

Молвила, а озмеянный Кадм уж ползет по телу супруги и языком заостренным лижет губы ее. Ласково он ее обвил, она же любовно гладила холодную кожу змеюки. Все, кто это видал, кривили лицо в отвращеньи, но то была лишь половина кошмара.

Женщина тоже в змею обратилась -- и две гадины, друг друга касаясь телами, в тень дубравы шипя уползли. Зато они нравом добрым награждены: не кусают людей, с из клыков не капает яд. А еще утешеньем для них стал их божественный внук, который был признан им покоренной таинственной Индией. Напомню имя его: Вакх.

И лишь только Акризий один из рода Бела -- тот самый, которому было предсказано, что он погибнет от своего же внучка -- идет против нового бога с оружием, к стенам арголийской столицы не допуская. Не верит Акризий и в то, что Персей, от золотого дождя Данаей зачатый, тоже сын Громовержца. Нетрудно предположить, что и ему суждено было раскаяться в том, что он бога обидел и внука признать не желал.

Один, как и положено, царствовал на небесах, другой же, шкуру полную змей унося, резал воздух трепещущими крылами. Когда парил победитель над горячей Ливийской пустыней, капли крови упали со страшной главы Медузы Горгоны -- от них-то земля и зачала змей разнородных. Оттого-то тот край и богат ядовитыми гадами.

Итак, гоним по простору несогласьем ветров, Акризиев внук тучей несется. Изрядно его пометало по миру, пока по скончании дня не опустился он в гесперийском краю, в царстве Атлантовом. И решил отдохнуть до поры, пока Люцифер не выведет в небо Зарю. Жил здесь гигантский Атлант, сын Япета. Царил он на самом краю мирозданья, подставляя простор утомленным коням Аполлона. Таким же огромным там был и скот: овцы, коровы и прочая тварь ходили вольготно, никому не было тесно. А трава и листва там были особенными: с отливами золота. И молвил Атланту Персей: "Добрый хозяин, коль волнует тебя рода величье -- то знай: мой прародитель -- Юпитер! У тебя же прошу гостеприимства и отдыха".

Так же напомнил пришелец о старом вещаньи парнасской Фемиды: что однажды ограблено будет царство Атлантово, а лучшая доля достанется сыну Юпитера. Убоявшись, гигант стеною обнес свои золотые яблони, а сторожить поручил дракону. Незваному гостю же говорит: "Ты вот что, парнишка. Уходил бы ты восвояси, ведь тебе не поможет слава подвигов, столь искусно тобой сочиненных. Или ты веришь, что за тобой Громовержец?" И мягкой силой владыка края земли пришельца намерен прогнать. Персей, ловко увертываясь из-под неуклюжих ручищ, дерзко воскликнул: "Ежели ты так ничтожно дорожишь моей доброю волей, тогда прими этот дар!"

Микеланджело Меризи де Караваджо, "Голова Медузы Горгоны", 1597 год.

И, отвернувшись, прямо гиганту в лицо протянул Горгонову голову. В сей же миг Атлант превратился в обычную гору. Из волос с бородою получились леса, руки и плечи -- хребты, рот и ноздри стали пещерами. Сонмом созвездий на голове великана упокоилось небо. Эол, владыка ветров, заключил на вершине Атланта извечные ветры. И восстал Люцифер -- тот самый, что ярче всех звезд.

Персей, привязамши к ногам свои крылья, подпоясавши меч, стал разрезать ясный простор, оставляя внизу племена и народы, вплоть до мрачных лицом эфиопов. Там, в далекой стране немилосердный Аммон за материнский язык подверг наказанью безвинную Андромеду: приковал деву за руки к дикой скале. Персей бы подумал, что она лишь природы каприз, мраморный выступ, если б не веянье ветра, волоса шевелящего, да теплые слезы, текущие по совершенному телу.

Пленила его красота, и Персей загорелся пламенным чувством -- да так, что чуть не забыл крылами махать. Остановившись, он вопросил: "Если ты и достойна цепей -- лишь только тех, что любовников вяжут. Открой же скорей свое имя и названье земли, породившей тебя, и почему ты прикована". Дева молчит, не смея с мужчиною речь завести. Она и лицо бы прикрыла -- да руки в оковах. И лишь только слезы сильней потекли из прекрасных очей. Но юноша был настойчив -- и Андромеда стала рассказывать. Не успела договорить, как зашумели вдруг воды морские -- из бездны выступил зверь престрашенный. Вскрикнула дева, а рядышком оказались ее мать с отцом. Оба печальны, но матери горе законней. Плачут, прильнув к своей дочери -- и более от того, что не в силах чаду помочь.

Гость обратился к родителям Андромеды: "Полно рыдать, для слез времени вам достанет. Я -- сын Юпитера и той, кого одарил он дождем плодоносным. Я -- одолитель змееголовой Горгоны, любой будет рад если стану я зятем его. Я спасу вашу дочь -- но при одном лишь условье: пусть она станет моей".

Да кто бы стал отвергать подмогу, когда твой ребенок в беде. Мать с отцом даже обещают в приданое целое царство. Зверь между тем мордой непробиваемой море взволнованное бороздит -- и он совсем уже близко от скал. Персей, оттолкнувшись ногами, взлетел в небеса, и, едва только тень его упала на воду, чудовище глупое в злобе ее растерзать попыталось. Герой изловчился и сзади напав, монстру в плечо воткнул свой меч по самую рукоять. От боли взвыв, зверь выскочил из воды -- и стал биться в неистовстве. То он над морем взвивается, то уходит в пучину, его злобных укусов Персей избегает, порхая вокруг, то и дело втыкая клинок в неуклюжую тушу. Урод извергает из ран струями кровь вперемешку с водою, крылья намокшие у смелого воина отяжелели, готов он упасть, но в последний момент видит пик, торчащий прямо из моря -- и держась за вершину рукою, несколько раз пронзает утробу дракона. Враг побежден!

Свободная от оков, Андромеда шагает к Персею грациозно и кротко. Он же, омыв свои руки, настилает листвы, тростника -- и кладет голову каменящую Медузы Горгоны. Каждый росток, впитав в себя яд, становится изваяньем. Так появились кораллы морские, отсюда их свойство: только лишь с воздухом соприкоснутся -- тут же и каменеют.

Пьеро ди Казимо, "Персей, освобождающий Андромеду", 1510 год.

На берегу же Персей устроил из дерна три алтаря: левый -- Меркурию, правый -- Минерве воинственной, средний -- Юпитеру. Андромеду же он без приданого взял. На свадьбе Персея спрашивать стали: какой же доблестью он смог отрубить змееволосую голову? Жених рассказал: под холодным Атлантом есть место одно, которое защищает скалистая глыба. Рядом живут тройничные сестры, дочери Форка, и у них на всех один общий глаз. Персей, изловчась, когда одна из сестер этот глаз передавала другой, его умыкнул. После, лесом трескучим пройдя, он подступил к дому Горгон. По пути то и дело встречались окаменевшие люди и звери, имевшие неосторожность Медузу увидеть. Он же смотрел на змееволосую через свой медный начищенный щит. Это хороший пример того правила, что амуницию нужно в порядке блюсти, ей блекнуть не позволять. Через отраженье медуза предстала как сон -- так удалось голову с шеи срубить.

Один из гостей вопросил: из всех сестер почему у одной лишь волосы были змеиными? И ответил Персей: "Раз ты спросил о достойном рассказа, причину тебе изложу. Блистала она красотой и множество женихов по ней воздыхали. Но прекрасней всего во сто крат ее волосы были. Так получилось, что над ней в храме Минервы надругался Царь зыбей. И Юпитера дочь отвернулась, лик целомудренный эгидою скрыв, а, чтоб грех не остался без кары, локоны бедной Горгоны она в гидр превратила. Теперь, чтоб ужасом устрашить оробевших врагов, ею же созданных змей на груди своей носит богиня".

Персей и Андромеда. Фреска из дома Диоскуров в Помпеях: 65-70 г.г. н. э.

И ПОД ЗЕМЛЕЙ ТОЖЕ МОЖНО ЦАРИТЬ

Сын Данаи распинается в кругу кефенов о своих замечательных подвигах, меж тем царские сени наполняются криками -- не теми, которыми славятся свадебные пиры. Это предвестье сраженья! Торжество превратилось в смятенье. Зачинатель битвы, Финей, потрясая копьем, ревет: "Я уже здесь, я -- мститель за похищенье супруги законной моей! Ныне ни крылья твои, ни Юпитер, мерзавец золотодождый, тебя уже не спасут!"

Уже думал гость гневный орудье метнуть, его оборвал своим словом Кефей: "Что ты творишь?! Что за безумная мысль тебя на преступленье толкает, о, брат мой... Такой брачный дар ты принес за спасение девы? Если ты в истину вникнешь, вовсе даже и не Персей у тебя ее отнял. Суровый рогатый Аммон, приговор Нереид, чудище бездны, что приходило утробу мою пожирать. Не похить он красавицу, ей бы не жить. Неужто ты хочешь ее гибели вновь, чтоб скорбью моей успокоить себя... Ее при тебе заневолили, ты же -- и дядя ее, и жених -- спасти не сумел. Вот взял бы -- и сам деву забрал, когда ее приковали к скале. Дай же ему получить то, что заслужено и словом обещано".

Финей угрюмо молчит, глядя то на брата, то на Персея, определяя, на кого же напасть поначалу. И вот -- копье послано! Но -- мимо, в ложе застряло оно. Персей тоже метнул свой снаряд, но Финей позорно укрылся за алтарем, копье же попало в точности в лоб Рету. Тот бьется в агонии -- и кровью обильною орошает свадебные столы. Толпа загорелась гневом неукротимым. Иные стали орать, что с зятем должен пасть и Кефей. Последний же вышел из дома, призывая в свидетели и право, и правду, и гостеприимство богов.

И правды богиня, спустившись, прикрыла брата эгидой -- дух в нем окреп. Тому был свидетелем индиец, шестнадцатилетний Атис, по преданью рожденный дочерью Ганга Лимнеей. Юноша славен был красотой и убором, а шею его украшали ожерелья из золота. Волосы пышные, миррой пропитанные, держались кривым гребешком редкой работы. Мальчик научен был дротиком попадать с больших расстояний, но еще лучше владел он искусством стрельбы из лука. Когда Атис неспешно натягивал тетиву, Персей изловчился, из алтаря схватил дымившееся полено -- и раздробил прекрасному юноше кости.

Близкий друг Атиса, ассириец Ликабант, увидев, как ликом пленительным бьется в крови любовник, выхватил лук Атисов -- и закричал: "Теперь ты со мною сразишься, противный, гибель прекрасного юноши тебе ненадолго веселием будет! Ненависть ею вер..." Но не успел докричать -- стрела, отменно заточенная, с тетивы сорвалась и застряла в складчатом платье. Тут обратил на Ликабанта вниманье убийца Медузы -- и вонзил ему меч прямо в грудь. Дух испуская, ассириец склонился к индийцу -- и к манам унес утешенье, что умерли вместе.

Сиенец Форбант и либиец Амфимедон, пожелавшие славу в сраженьи сыскать, поскользнулись на крови, от которой земля аж задымилась -- и навзничь упали. Вступить в поединок они не успели: одному меч вонзился в горло, другому -- промеж ребер. В злобного Эрита, размахнувшегося топором, Персей метнул тяжеленный кратер -- тот и свалился, излив на землю багровую кровь. Финей не решился схлестнуться с Персеем в ближнем бою; дротик метнул, но рука его дрогнула -- и угодил в Ида, принципиально отвергшего бой. Ид возмутился: "Если уж ты и вовлек меня в бой -- за рану расплатишься раной!" Он уже было хотел обратно метнуть дротик, который сам вынул из своего тела, но упал обессиленный. Дряхлый Эматион, почитатель богов и правды блюститель вышел вперед и клянет нечестивую бойню. Хромид в этот момент, мечом размахнувшись, вдарил по шее -- и голова на алтарь полетела, изрыгая проклятья. Много еще на том пиру полегло славных, да и бесславных мужчин, но все ж большая часть выжила.

Лука Джордано, "Персей сражается против Финея и его товарищей", 1680 год.

Богобоязненный тесть, да теща с женой молодою воплями заполняют пространство, тщась пересилить стоны поверженных. Воинственная богиня Беллона себе на потеху вновь жаждет смертоубийства. Финей и тысяча следом за ним прижали Персея к камню колонны; по крайней мере, обезопасив свой тыл, сын Данаи ранит соперников озверевших, ловко увертываясь от ударов -- и бьются мечи о мрамор. Почувствовав изнеможенье, Персей закричал: "Уж если меня вы прижали, помощи буду просить у врага! Коль есть промеж вами друг, отверни лицо и глаза закрой!"

В поединке с противником какой воин отвернется и спрячет очи? Персей, достав голову Медузы Горгоны, поднял ее над собой. Послышался вопль: "Дураков поищи, кто твоим чудесам пове..." Вопивший тут же и замер в глупой позе орущего. И все пренебрегшие, как в детской игре в морскую фигуру, окаменели. Закрывший на время глаза хитрый Эрикс соратников поучает: "Вы не от морды Горгоны, а от малодушия остолбенели. Давайте докончим засранца с его чародейными фокусами!" И кинулся бы -- но стопы к земле приросли. Все, кто против Персея, теперь изваяньями стали.

За Персея сражался парнишка один: Аконтей. Он не услышал приказ главаря и на Горгону взглянул. Противник, Астиогей, Аконтея считавший живым, вдарил мечом -- и железо сломалось... так Астиогей и замер навек в изумленьи. А всего в тот момент увидали Горгону две сотни мужчин. И только тогда хитрый Финей пожалел о неправедной битве. Ходит он среди изваяний, узнает в них жалкие образы друзей, каждого кличет по имени, но мрамор молчит. И молвил Финей: "Твоя победа, Персей. Молю, отврати это чудище, от которого каменеют хорошие люди. К брани меня сподвигли не злоба и не жажда царства. Я за супругу сражался. Ты право заслугами приобрел, а я -- ожиданьем. О, храбрейший! Уступи ты мне лишь мою душу, а себе забирай остальное".

Победитель сказал снисходительно: "Вот, что, Финей... даю тебе то, что трус заслужил -- только ты страх свой откинь. Железом тебя не обижу, зато сделаю памятником на века. Будешь стоять на виду в доме у нашего тестя, чтобы супругу мою утешал образ твой". И Персей протянул каменящую голову прямо Финею в лицо. Даже слезы последнего окаменели, и в мраморе запечатлелась физиономия, искаженная помесью ярости дикой и страха.

Победитель вместе с супругой в отчие стены вошел. По пути он на Прета напал, мстя за то, что тот, выгнав брата оружием, захватил твердыню Акризия: тот тоже стал изваянием. Потом ликом Горгоновым окаменил Полидекта непримиримого -- за то, что тот усомнился в подвигах славного юноши.

В тот день сопровождала своего златым дождем рожденного брата дева Тритония. И вот, окруженная облаком, через море она отправилась в Фивы, на Геликон, в обиталище Дев. Достигнув его, так обратилась к сестрам ученым: "До наших мест добралась слава о новом источнике, который в скале копытом пробил Пегас, быстроклылец Медузы. Очень хочется на это чудо взглянуть, ведь я зрела когда-то, как он сам из крови возник материнской".

Отвечала муза Урания: "Ради чего б не пришла ты, о, богиня, всегда ты желанна! Слух верен: и впрямь источник тот от Пегаса". И проводила Тритонию к влаге священной. Долго гостья дивилась красоте родника, а потом обозрела леса, своды пещер и луга с цветами и бабочками. И назвала дочерей Мнемозины счастливыми -- и по занятьям, и по урочищам, в коих им обитать довелось. А одна из сестер ей сказала: "О, если б твоя доблесть тебя не вела в деяньям великим, что бы тебе не примкнуть к нашему скопищу муз? Хоть наша судьба и прекрасна, да лишь бы нам жить без опаски. Есть тот, кто устрашает наши сердца: Пиреней пред нами жестокий так и стоит -- до сих пор от испуга отойти мы не можем. С войском фракийским своим он без права овладел государством и бесчинствует. Мы направлялись в храмы Парнасские, так он нас остановил и с выраженьем, что якобы чтит божественность нашу и предложил дождь переждать под кровлей своей, де, боги там бывали не раз. Мы дали согласие, входим, а дождь между тем уже перестал. Ну, говорим, нам пора. Но Пиреней дверь затворил -- и, представь, нам насильем грозит. Мы на крыльях витаем, избегаем его домоганий, он кричит непотребное, что, якобы, будет порхать так же как и мы -- и, безрассудный, он оступился -- и с башни высокой свалился, грохнулся черепом оземь, землю при этом залив своей кровью... "

Пока муза вела свой тревожный рассказ, сверху послышался шум крыльев и оттуда раздался приветственный голос. Глянули в небо: неясно, кто говорит. А, оказалось, то были птицы, целых девять сорок, на ветках сидящих. И вот, что сказала богиня богине.

Здесь недавно сонм птиц приумножили побежденные в споре, а породил их богатый Пиер на равнине пеллейской. Мать этих несчастных, пеонийка Эвиппа девять раз обращалась к богине Луцине и родила девятерых. Сестры своим числом и умением петь безрассудность имели гордиться. К нам они вдевятером пришли состязаться, говорили, что ни искусством, не звуком мы их не победим. Нас, муз, к слову, тоже ведь девять. На кон же они поставили равнины родной для них Македонии. Нам в спор было стыдно вступить -- но еще ведь стыднее от поединка уйти. Выбрали нимф, чтобы были нам судьями и, поклявшись реками, расселись на камнях.

Дева, что вызвала нас, начала без жребия первой. Поет она брани бессмертных, превозносит Гигантов и умаляет деянья великих богов. Будто бы, когда вышел Тифей из подземного царства, нагнал он страха на небожителей и они убежали, тыл обратив, пока их не принял Египет. После туда явился как бы великий Тифей и заставил бессмертных под обманными видами скрыться, заявив, что все небожители -- жалкие выдумки смертных. Юпитер у них стал быком, Аполлон -- вороном, Венера -- рыбой, Киллений -- ибисом, ну, и так далее. Все это девушка спела довольно красиво и ладно, подыгрывая на кифаре.

Очередь петь настала моей сестре Калиоппе. Вплетя в свои волосы плющ молодой, муза запела грустную песнь о Церере. Вот она.

Церера первой землю безвинную сохой всколыхнула, первой плоды взяла от земли и даровала законы. Меж тем на падших Гигантов наложен был остров Сицилия, под которым лежал древний Тифей -- тот, что дерзнул возмечтать о престоле небесном, и все время желает восстать. Но сицилийские мысы придавили гиганту конечности, Этна не позволяет голову приподнять. Беснуясь, Тифей ртом изрыгает лаву горящую, тщетно пытается он это бремя скинуть с себя -- с городами и пашнями. Но и трепещет земля, а Плутон, повелитель безмолвных, опасается, как бы не лопнула суша. Ведь тогда в мир теней свет небесный проникнет и нарушит извечный порядок.

Этой напасти страшась, вышел Плутон из хором своих мрачных, сел в колесницу, запряженную вороными конями и стал объезжать дозором основанье земли Сицилийской. Когда убедился, что покамест все цело, успокоился. И в этот миг увидала его Венера с ей посвященной горы Эрику. Обняла богиня крылатого сына и молвит: "Чадо мое ненаглядное, мои руки, оружие и могущество! Возьми же свой лук и разящие стрелы направь в грудь того, чей жребий выпал последним, когда триединое царство делили. Сделай же так! А то ведь теперь на небе власть наша принижается. Ты же видишь, что ныне и Паллада, и даже Диана от нас отвернулись. Коль мы допустим, так и останется девствовать дочке Цереры. Ради общего царства с дядей богиню сведи".

Ян Брейгель Старший, "Похищение Прозерпины", 1610 год.

Из тысячи стрел выбрал Амур самую острую -- этот не промахнется... Есть на Сицилии озеро глубоководное под названием Перг. Со всех сторон его окружают леса, а на берегах царит неизменно весна. Там Прозерпина резвилась: срывала фиалки и белые лилии, собирая цветы в корзины и даже в подол, стремясь превзойти своих спутниц в старании. Пронзенный стрелой Купидона, подземный владыка ее полюбил без остатка -- и похитил.

Перепугалась богиня насмерть: мать и подружек кличет своих, а все собранные цветы из туники упали. Сколь юна, чиста и наивна дева была, что утрата фиалок и лилий показались ей горем не меньшим. Влюбленный же похититель гонит вовсю черных своих коней, в нетерпении дергая вожжи. В одном уголке, где отроги у моря сошлись вышла заминка.

Жила там нимфа по имени Кианея. Поднявшись над водою до живота, деву узнала она -- и воскликнула: "Что это за дела?! Вы не поедите дальше. Зятем Цереры тебе не бывать против воли богини! А ну-ка вертай оглобли -- просьбой, а не силой девушек следует брать. Вот меня мой Анапис просил, и в брак я вступила не от испуга".

И отважно нимфа руки свои расставила. Плутона это взбесило -- хлестнул он своих скакунов ? и они понесли, как говорится, со всей дури. Рукою мощной кинул на землю царский скипетр, отчего земля поразилась и путь в Тартар открыла. Уязвленная Кианея, скорбя о похищенной деве, с тех пор рану носит в себе и вся истекает слезами. Постепенно она превратилась в сплошные потоки, и теперь уже ничего не осталось кроме одних лишь слез.

Искала в ужасе мать свою дочку пропавшую: и на земле, и в глубинах и даже на небесах. Однажды, устав, она захотела попить, но не нашла источника. Зато увидала соломою крытый домишко. В низкую дверь постучала -- выходит старуха. Узнала бабка богиню и тотчас вынесла чашу питья, сваренного из прожаренных зерен ячменных. С большим удовольствием пьет Церера, и в этот момент дерзкий мальчик обозвал ее "жадиной". Оскорбившись, богиня остатки напитка плеснула ребенку в лицо, тут же пошедшее пятнами. Где у постреленыша были руки -- выросли ноги, хвост появился, сам же ребенок уменьшился... бабушка изумленная хотела внучка ухватить, но юркая ящерица увильнула и спряталась в норку.

Богиня после еще немало блуждала, весь мир для нее был неуютен. Вернулась она на Сицилию и все озирая до Кианеи дошла. Нимфа и рассказала бы все, но у нее нет уже уст, чтобы вымолвить. Впрочем, знаками Кианея смогла указать на поясок, Персефоной оброненный. Тут-то Церера и поняла, что ее дочь умыкнули. Рвя на себе волосы, она клянет все земли, называя их неблагодарными, недостойными дара богини. А больше всего словами ужасными поливает Тренакрию, где найден был знак страшной беды.

Вне себя от гнева, богиня переломала все сохи, предала смерти и пахарей, и волов, нивам велела доверье людей обмануть и семена загубила. Нарушено все плодоношенье земли, умирают посевы, жалкие зерна сбирают исхудавшие птицы. Показала из вод свою голову нимфа по имени Аретуза, и, оттолкнув к ушам пряди влажных волос, произнесла: "О, мать девы, искомой по целому миру, прародительница урожаев земных! Отреши непомерные муки и не гневись на безвинную землю, не заслужившую кары! Вовсе не за родину я прошу, здесь живу чужестранкой, но дозволь, расскажу то, от чего твое просветлеет лицо..."

Богиня дозволила, и Аретуза продолжила: "Сюда я попала, пройдя по глубинным пещерам. А когда я текла по стремнинам стигийским, я Прозерпину твою узрела своими глазами. Нашла я ее печальной, с ликом испуганным. Стала она государыней темного царства, могучей супругой царя загробного мира". Поражена мать известьем. Когда же оцепененье сменилось праведным гневом, взметнулась она на колеснице в эфир -- и предстала пред Громовержцем. Речь завела уверенно: "Юпитер, пришла я ради спасения крови моей и твоей. Если уже ты ко мне равнодушен, будь снисходителен к дочери. Ее я нашла, но и утратила. Грабителя-мужа дочь не достойна твоя -- коль уж моей она быть перестала".

Царь богов, поразмыслив, ответил: "Наше с тобою дитя для обоих залог и забота. Но если ты захотела вещи назвать именами своими, то вовсе то не обида для нас, а самая что ни на есть радость. Думаю, зять нам такой не постыден. Между прочим, он брат мне, а пониже лишь только благодаря жребию. Но если ты жаждешь у него Прозерпину отнять да в эфир ее воротить, тогда ставлю условье: чтоб там никогда не вкушала она пищи. Любой! Так установлено Парками в вечных законах".

Не сомневаясь вывести Прозерпину на свет, Церера согласна. Но воспрепятствовал рок. Дева, бродя по подземным просторам, с дерева сорвала плод граната, кожуру отщипнув, вынула семь зернышек и вложила в уста. Это заметил лишь один Аскалаф -- тот самый, которого нимфа подземного царства родила в мрачных пещерах, зачав от Ахеронта. Мог промолчать, но ославил себя навеки доносом. Стон издала владычица тьмы -- и Аскалаф превратился в мерзкую птицу: глаза у нее на выкате, перья серые, когти же загибаются. Кроме того, Аскалаф стал предвестником смерти для смертных: люди его называют совой.

Перья и клювы теперь и у нимф, дочерей Ахелоя. Девы, когда Прозерпина цветы собирала весенние у озера Перг, разбежались, увидев властителя тьмы. Тщетно потом они богиню искали, и, чтобы даже моря про их заботу прознали, они научились парить над водой. Их руки и ноги перьями обросли, но остались у них лица людей и человеческие голоса. Уж как они петь умеют пронзительно! Аж душа разрывается.

Юпитер же выступил в роли посредника между братом своим и печальной сестрой. Прозерпина теперь полгода проводит при муже и ровно столько же -- при матери. У Цереры душа и лицо изменились: она просветлела челом, будто Солнце, которое вынырнуло из-за туч, стала спокойна и самодостаточна. Вопрошает она Аретузу: "Что ж ты покинула край свой родной? Почему ты -- священный источник?" Та прервала журчанье -- и приступила к рассказу о любви бога речного Алфея:

"Сама я происхожу из нимф, живущих в Ахайе. Усерднее всех я выбирала место охоты и знала, где лучше сеть наставлять. Хоть не первой была по красоте, но не уродина, да и силой похвастать могла. И еще мне преступленьем казалось кому-то понравиться. Возвращалась я как-то домой и в зной притомилась. Спустилась к холодной воде, ясной до самого дна. Опустила во влагу ноги свои по колена, пояс сняла, и мягкий покров положила на иву склоненную. И вот уже вся я в воде: плескаюсь, гребу, кувыркаюсь, ныряю... но тут где-то из глубины доносится ропот. В испуге поплыла я к берегу -- и слышу: "Куда ты спешишь, Аретуза? Останься, красавица..." Голос хриплый, но ласковый. Это и был Алфей, владыка тамошних вод. Он посчитал, что ежели видит меня нагою -- значит, я в его власти. Добравшись до суши, не успевши одежды схватить, бегу что есть мочи, но чувствую, что он не отстает и явно более чем возбужден.

Пробегая горами и долами, понимаю, что он не быстрее меня, но силы мои уже на исходе. Так как Солнце светило сзади, я могла видеть его зловещую тень, и от его могучего дыхания уже шевелились повязки в моих волосах. И я закричала: "О, боги, сейчас он схватит меня! Диана, помоги же своей служанке, которая так часто носила колчан твой со стрелами!" Похоже, я хорошо кричала, богиня меня услышала. Она, прикрыв облаком, смогла меня спрятать в тумане. Ходит он и голосит: "Желанная, где ты, я без тебя не могу, Аретуза!" Несколько раз обогнул он то место, где я затаилась, и не нашел. От страха и шевельнуться не смею, а он не уходит... Чувствую чуть не всем телом Алфея дыхание. Хладным потом покрылась, влага стекает с тела, аж лужа образовалась... прямо влагою вся становлюсь! Вижу, как он глядит то на облако, то на берег... и наконец он узнал желанные воды. В тот же миг, сбросив обличье людское, он обратился в теченье свое -- чтобы слиться со мной... Но Диана и здесь помогла: она вскрыла землю подо мной -- и я утекла в беспросветные полости. И вот я здесь".

Кончила Аретуза. Богиня, вздохнув, впрягла в колесницу свою двух змей и взнуздала их пасти, направив путь свой к дому сына царя элевсинского Келея, основателя культа Цереры. Велела она половину семян посеять на целине, другую же часть -- на полях, долго не паханных. Высоко поднялся юноша благословенный над землями. И вот уже он до скифских добрался пределов, туда, где царствовал Линк. Пришел в чертоги царя и на вопрос, кто он и откуда, речет: "Моя родина -- твердыня пресветлой Афины, имя же мне: Триптолем. Попал же сюда не сушей, не морем, принес меня к вам эфир. Со мною для вас Цереры дары. Пышные жатвы они вам даруют и добрую пищу".

И возгорелась в царе дикарей подлая зависть: он сам хочет носить званье дарителя. Триптолема он принял как гостя -- напоил, накормил, уложил отдохнуть -- и на спящего крепко мечом замахнулся. Церера бдительности не теряла -- и обратила мерзкого скифа в дикую кошку, рысь, приказав Триптолему направлять колесницу назад.

Закончила старшая из сестер, Каллиона, свою занятную песнь. Нимфы, бывшие в качестве судий, хором отдали победу геликонским богиням. Когда ж проигравшие стали сыпать в адрес соперниц отборную брань, Каллиона сказала: "Похоже, что вам недостаточно от посрамленья просто страдать. Ладно бы -- ныли, так еще оскорбляете. Вынуждаете нас ступить на карающий путь".

Засмеялись в ответ Эмафиды, не поверив гневным угрозам. Вновь продолжили злыми словами кидаться и руками размахивать, но увидели вдруг, что выходят перья у них из ногтей, вырастают на лицах жесткие клювы, В груди ударить хотят, но, взмахнув, повисают над твердью. Так в лесу появились новые птицы, отличающиеся редкой брехливостью. Их трескотня и поныне вызывает желанье подальше уйти.

ОТЕЦ -- МОГИЛА СОБСТВЕННОГО СЫНА

Любит Тритония байки, они ведь будят воображение. Одобряет она песни Аонид, их гнев разделяя, и считает, что всякое пренебреженье божественной силой требует кары. Вспомнилась вдруг Тритонии судьба меонийки Арахны, уступить не желавшей богине славы в прядильном искусстве. Будучи родом из простого народа, Арахна считала себя богинею в деле своем, хотя прилежаньем своим заработала доброе имя.

Жила она в Лидии, в маленьком домике на краю зачуханной деревушки, зато там часто сходились различные нимфы. Им интересно было не только готовые ткани смотреть, но наблюдать сам процесс -- и даже льстят умелорукой Арахне: "Видна ученица Паллады!" Та же кичится: "Не боюсь я ее соперничества, пусть попробует сделать получше! Проиграю -- отдам что угодно".

Однажды сама Паллада, образ старухи приняв, пришла к мастерице, опираясь на посох, и говорит: "Не все свойства преклонного возраста следует отвергать, рукодельница. Опыт приходит с годами. Не отвергай мой совет: из смертных ты лучше всех умеешь шерсть обрабатывать, но склонись все же пред богиней и прощения попроси за то, что недавно сказала. Будь уверена: Паллада добрая, она простит".

Мастерица, посмотрев искоса на старуху, нити оставила и раздраженно ответила: "Глупая ты, да к тому же на старости лет уж рассудка лишилась. На тебя поглядишь -- тут же понятно, что жить долго явно во вред. Пудри мозги своей дочери или невестке, ежели таковые у тебя есть. И да: а почему бы богине самой не прийти? Она что, избегает состязанья со мной?"

Старуха, воскликнув: "Уже пришла!", обратилась в богиню. Нимфы и смертные пали пред ней, Арахна же приподнялась, лицо ее румянцем окрасилось, но на попятную не идет и желанием безрассудным бесславный конец готовит себе. Юпитера дочь предлагает тут же начать состязанье.

Сели богиня и смертная супротив, на станки натянули основу. Обе спешат, под грудь подпоясав одежду, двигают пальцами ловко, аж нити поют. И ткется пурпурная ткань, тонки и едва различимы оттенки. Вплетаются в полотно и нити тягучего золота, а в творениях выводятся повести стародавних времен.

Вот Паллады работа: на ней Марсов холм, что в Афинах, и спор меж богами, как этой земле называться. Рядом двенадцать верховных божеств с Юпитером посередине: в величавом покое в креслах высоких сидят, и у каждого узнается характер. Бог морей ударяет трезубцем в скалу -- из каменной раны льется ток водяной. Другая картина: сама мастерица во всеоружии, из почвы, копьем прободенной, грядет урожай серебристой оливы. По углам своего полотна Афина выткала знаки победы. В первом углу -- фракийцы Гем и Родопа, бывшие некогда снежными горами, потом же смертными стали, потому что рискнули присвоить прозвища смертных богов. Во втором -- жребий матери жалких пигмеев, посмевшей с Юноною состязаться и превращенною в журавля. В третьем -- Антигона, посмевшая спорить все с той же Юноной и ставшей аистом. Ну, а в четвертом -- царь ассирийский Кенир, чьи дочери были обращены в ступени храма Юноны. Как подобает богам, труд свой Паллада закончила ветвью оливы.

Диего Веласкес, "Состязание Афины с Арахной", 1657 год.

У Арахны тоже картины занятные: там Европа с быком, обманувшим прекрасную нимфу. И телок как живой, и море как настоящее, нимфа же смотрит печально на берег покинутый. Будто слышится как она кличет подруг, как волн боится коснуться, поджимая робко ступни. Еще она выткала, как Астерия бьется в когтях у орла. Леду изобразила под лебединым крылом лежащей. Юпитера выткала, который прикрывшись обличьем сатира, Антипы утробу наполнил парным плодом. Не забыла и мать Геркулеса -- Алкмену, одаренную, как и Даная, дождем золотым. Есть там и Церера, змеею обманутая, и Феб в деревенском обличье, и жеребцом обращенный Сатурн, породивший кентавра Харона. Края же холста украшают цветы, с плющом сплетенные.

Мастерство -- несомненное, но успех смертной соперницы оскорбил белокурую деву Палладу. Это ж надо так было обличить все пороки небесных созданий! Ткань богиня схватила и на клочья повала, выхватила из рук Арахны челнок -- да четырежды по лбу соперницы оным дала. Вот она, великая сила искусства и действенность правды! Несправедливости смертная снести не могла: схватила жгут нитей, себе на горло накинула и стала давиться. Паллада вдруг проявила великодушие, сказав: "Живи пока, гордячка, но впредь ты почаще будешь на нитях висеть. То же возмездье падет на твоих детей и на внуков". На прощанье Паллада окропила Арахну соком Гекатиных зелий. Волосы слезли у мастерицы, исчезли ноздри и уши. Выросли тонкие ноги, а руки пропали, да и сама стала мелкой и мрачной. Зато животик раздулся, из него Арахна тянет тонкую нить, сеть из нее плетет, на которую ловит себе пропитанье. А картин паучиха уже не плетет.

Слух о случившемся по фригийским просторам быстро разнесся. Не все одобряют поступок богини, среди них -- землячка Арахны, Ниоба, которая тоже не собиралась богам уступать. Искусствами эта Ниоба не отличалась, но очень гордилась своими детьми. Как-то блаженная Манто, Тересия дочь, владевшая даром прозренья, улицей шла и в исступлении провозглашала: "О, Исмениды, скорее дружно несите ладан Латоне и ею рожденным с благочестивой мольбой! Вплетайте в волосы лавры, ибо Латона сама глаголет моими устами!"

Дочери Фив благочестиво внимают блаженной, чело украшают листвою и с моленьями идут к алтарям. А Ниоба с толпой приближенных горделиво шагает в иные места. Остановилась, и всех обведя своим взором надменным произнесла: "Что за безумье -- предпочесть понаслышке известных идолов зримым богам? Почему алтарями чтут Латону, а мое божество -- без курений? Тантал, отец мой, единственным был допущен до трапезы Вышних, мать -- плеядам сестра, а дед, если вы забыли, -- великий Атлант. Держава Кадма под властью моей, и крепость, возведенная мужем, под моим управленьем. Вы знаете, что достойна богини прелесть лица моего, Семерых дочерей, и сынов столько же -- вот, что я подарила этому свету. И не понимаю, как вы смеете мне предпочесть эту Латону, порожденную Кеем-титаном. Ведь ей даже для родов великой землей в ничтожном отказано месте. Вашу лжебогиню не только земля отвергла, но так же вода и небо. И она бы скиталась, если б над ней на сжалился Делос, странник морской, предоставивший ей приют на островке. Да, она стала там матерью двоих детей, но это лишь седьмая часть того, что я народила. Счастлива я и счастливой останусь всегда -- и столь могуча, что Фортуна не в силах мне навредить: кто усомнится?.."

Довольно долго еще зазнайствовала Ниоба, а потом приказала всем разойтись и лавры с волос поснимать. Пристыженные, погасив воскуренья, покинули смертные алтари, шепотом небожителей славя -- им то было дозволено. Меж тем возмутилась Латона и с вершины Кинфа, горы на острове Делос, обратилась к своим близнецам: "Я же других богинь не ниже, кроме Юноны. Зачем у меня алтари отнимают, чтимые веки веков. Помогите же, дети мои! К униженью Ниоба еще и добавила брань, чад своих вас выше поставив. Язык ее скверный от отца, негодяя".

Намеревалась Латона еще и добавить мольбы, но прервал ее Феб: "Остынь, знаю я, что правда твоя, жалобой ты лишь замедлишь законную кару". То же и Феба рекла -- и в облаке белом быстро достигли они Кадмова града. На широком поле у стен собрались колесницы, кони копытами землю взрыхляют на поприще; на них восседают могучие сыновья Амфиона. Один из них, Исмен, вдруг вскрикнул: "О, горе мне!" И все увидели, что в самую середину его груди впилась стрела. Сипил, рядом ехавший, натянул поводья что есть мочи, уже было повернул, но стрела ему в шею сзади вонзилась, и наконечник кровавый из горла торчит. Так же повыбило и еще пятерых -- все сыновья горделивой Ниобы как один дух испустили. Последним был Илионей, который воскликнул в сердцах: "О, боги, все без различья, вспомните о милосердии". Услышав, Феб был тронут, но уже поздно, стрелу в полете не остановишь.

Жак-Луи Давид, "Нападение Аполлона и Дианы на детей Ниобы", 1772 год.

Когда слух о беде достиг матери, она удивляться могла, и гневиться за то, что боги дерзнули такое свершить. Отец, Амфион, грудь острым клинком поразив, горе встретил собственной смертью. Ниоба теперь не походила на себя же прежнюю -- ту, которая отвращала народ от Латониных жертв. Теперь, на нее глядучи, и враг бы ее пожалел. К телам охладевшим припала Ниоба, даря своим чадам последние поцелуи, потом, подняв к небесам посиневшие руки, провозгласила: "Питайся злосчастьем моим, насыщайся моими слезами, злом набей зверское сердце! Победив, торжествуй. Но... почему -- победив? У несчастной больше осталось детей, чем у счастливой тебя. Семерых упокоив, все равно побеждаю!"

Молвила -- и тут же натянута вновь тетева. Стояли в одежде печали у одров распустившие волосы сестры. И шестеро к братьям упали. Лишь одна оставалась в живых. Прикрывши ее всем своим телом мать возопит: "Оставь мне одну лишь, меньшую -- молю!" Но та, о ком Ниоба просила, уж мертва.

Сидит меж тел своих сыновей, дочерей и супруга несчастная, нет ни кровинки в щеках, и даже волосы блеклые ветер не шевелит. Вот уже и язык срастается с отвердевшим нёбом, мышцы не напрягаются, всё каменеет нутро. Вихрь могучий уносит Ниобу в отеческий край, она плачет на горной вершине. И поныне еще источаются мрамором слезы.

Трудно сказать, хорошо ли нам жить, когда мы знаем о несокрушимости божьего гнева. Многие верят теперь, что и люди способны наказывать не хуже вышних созданий. По крайней мере, после того, что случилось с Ниобой, мужья и жены ретивее стали жертвы нести на алтари, посвященные той, которая разрешилась божественной двойней. Один и поклонников вот, что поведал.

Насельницы ликийских полей тоже когда-то Латону презрели -- и не остались без кары. Мало известно о том, ведь они были незнатными, но удивительно дело. Он сам видел место, чудом известное: отец престарелый послал рассказавшего к тому озеру стадо пригнать отборных коров, а в провожатые дал ликийца, местного жителя. Выбрав место для пастбища, видят они: посередине озера выступает алтарь, почерневший от возжиганий. Молвили шепотом пастухи: "Будь ко мне благосклонна!" Напарник поведал, что здесь сама Латона когда-то легла под оливой и пальмой, на свет породив неугодную мачехе двойню.

Побежала она от злобной Юноны, прижав к себе чад. Добралась до Ликии, и там ей под знойным Солнцем явилась Химера. Пить захотела богиня-беглянка, меж тем младенцы жадно сосали истощенные груди. И по счастью увидала она озерко. Подошла, колена согнув опустилась, стремясь зачерпнуть студеной воды, а местные жители против: утверждают, что де запрещено. К ним обратилась богиня: "Как же так? Вода -- достояние общее. Ни воздух, ни свет, ни струи воды в собственность не даются. Смотрите: я на коленях стою и прошу вас позволить испить мне воды. Я даже омываться не буду, горсть воды только лишь зачерпну. Он мне будет нектаром, в горле уже пересохло. Пожалейте хотя бы младенцев, прильнувшим к моим соскам".

Не тронули поселян речи богини и жалобный вид малышей. Молящей они прикоснуться к воде запрещают, сыпля при этом ругательствами. И боле того: ногами и руками они взмутили озеро, тину со дна подняв. Да еще и прыгают в воду, чтоб показать свою над озером несомненную власть. Вот тут-то гнев, на жажду помноженный, и показал всю свою силу. Руки воздев к звездам, вымолвила Латона: "Ну и живите в этом озере безвылазно -- во веки веков!" Так и сбылось: превращенные и умаленные глупые люди то в тину закапываются, то показывают из воды свои уродские головы, то сидят на краешке берега -- и доныне они упражняют в брани гнусные языки. Тщатся позеленевшие гады злословить даже сидячи в омутах. Хриплыми стали противные голоса, вздуваются шеи, до ушей растянулись противные рты -- и все брешут, и брешут, и брешут.

Иоганн Георг Платцер, "Латона превращает ликийских крестьян в лягушек", 1730 год.

Только один рассказал, как люди ликийского племени превратились в лягушек, другой припомнил историю о Сатире, который сыном Латоны был побежден в искусстве игре на Палладиной флейте. Как он истошно орал: "За что ты меня с меня же сдираешь?!" А, осознав ошибку, каялся: "Эх, не стоило мне, горемыке, с флейтою знаться..." Но к тому времени стал он сплошною раной, кровь по телу струями лилась. Пролили слезы о нем деревенские жители, фавны и боги лесов, и братья-сатиры, и нимфы. Земля весь этот плач вобрала, в воды потом превратив и родниками выпустив к свету.

После рассказов душераздирающих народ возвратился к только что бывшему: все горюют об Амфионе и детях, и негодуют на мать. По преданию, плакал лишь сын Тантала Пелоп. На левом его плече, когда он одежды с груди своей в печали спустил, показалась слоновая кость. С правым плечом при рожденьи оно одинаковым было, но жестокий отец в неистовстве их разрубил. Боги потом по своему разуменью составили члены, и там, где шея сходится с краем ключицы, пустота оставалась: туда и вставили кость.

Для утешенья родня собирается, и все знатные люди, грады свои на попеченье оставив царям. Аргос, Спарта, Микены, Патрос, Коринф... много там поселений, двуморским замкнутых Истмом. Только лишь не явились Афины, ибо долг помешала свершить им война. Угрожает стенам мопсопийским орда диких варваров. Царь фракийский Терей с приведенным на помощь отрядом их разгромил и прославил имя свое. С ним изобильной землей, и богатствами, и отважными воинами поделился царь Пандион, к тому же отдавший Терею дочь свою Прокну. Но не увидел никто ни брачной Юноны, ни Гименея, ни Граций. Эвмениды для них погребальное пламя держали и над брачным покоем сидела сова.

Через птицу загробного мира Терей и Прокна супругами стали, а потом и родителями. Когда исполнилось сыну их Итису пять лет, Прокна, к мужу ласкаясь, просила: "Если я тебе мила, отпусти повидаться с сестрою... или пусть она к нам приедет. Мне ценным подарком будет, ежели ты дашь мне сестру повидать". Терей дает порученье в море спускать корабли, и скоро они подходят к Пирею. Встретились; тесть пожимает правую руку зятя, и в знаках благих затевают беседу. Терей излагает цель посещения, и обещанье дает, что младшая дочь Пандиона скоро воротится.

Вошла Филомела... великолепен наряд ее, да и красотою блистает. И воспылал Терей тем самым огнем, в котором рассудок сгорает дотла. Если проще сказать, царем овладела похоть слепая. Страстно стремится Терей подкупить попеченье служанок или верность кормилицы. Ради лишь одного обладанья готов он пожертвовать всем своим царством; он был даже сейчас мог похитить ее и отстаивать после войною.

От желанья Терей стал красноречивым и все напирает на исполнение просьбы жены. Вышние боги, увы, слишком много в душе человеческой тьмы беспросветной! И вот Филомела, отца за плечи обняв, сама уже просит, чтоб ее отпустили с сестрой повидаться. Смотрит Терей на нее и в мыслях в объятьях сжимает, видя лобзанья ее и руки, вокруг шеи отцовой обвитые. Отец побежден. Девица счастливая благодарит, еще и не подозревая о том, чем обернется радостный ныне успех.

Немного трудов еще оставалось Аполлону на небе, кони его уже попирать стали пространство наклонного неба. Царские яства кладутся на стол, и Вакхова влага. Утомленное тело свое красавица мирному сну предает, царь же фракийский пылает к ней страстью порочной. Воображенье усиливает огнь многократно, Терей сладостно представляет то, чего еще не увидел. После трапезы Пандион говорит со слезами: "Зять дорогой, дочь вторую тебе отдавая хоть и на время, и верностью, и материнской грудью, и всеми богами молю: позаботься о ней с отчей любовью и возврати мне усладу старости нашей в срок". Лишь Филомела взошла на корабль расписной и от весел море в движенье пришло, воскликнул Терей: "Победил! Она несомненно моя". Весь ликования полн, варвар взора с красавицы не опускает. Так хищник добычей любуется перед тем как загрызть.

Едва корабли причалили к берегу, царь влечет Филомелу в хлев, затененный лесом дремучим. Там он бедную деву, от страха дрожащую, с тревогой о сестре вопрошающей, запер -- и тут же, намерения раскрыв, силою одолел. Тщетно красавица звала хоть кого-то помочь...

...Только очнулась -- и рвет на себе разметенные волосы, точно над мертвым, тонкие руки ломает, и говорит: "О, бессердечный варвар, мерзки твои поступки! Что тебе поученья отца моего, доброта его слез, чувства к моей сестре... ни невинность моя тебя не остановили, ни узы священные брака. Все ты нарушил -- и теперь я соперницей стала сестры, а этой беды я не заслужила. Теперь ты -- обеим супруг. Лучше бы, если б убил ты меня до наших соитий, тогда хоть моя тень неповинна была бы. Высших богов молю: пусть он заплатит! Сама ж я, стыд откинув, в толпы народа пойду, и даже если в лесах затеряюсь, речью наполню пространства, пробужу сочувствие в скалах. Да услышат меня эфир и боги!"

От слов Филомелы варвар исполнился гнева, хотя и не меньше был страх оглашенья. Меч свой достал он из висящих на поясе ножен -- волосы девы схватил и, загнув ей за спину руки, узы заставил терпеть. Она под острие свое горло подставила, царь же, вынув язык красавицы, хладнокровно отрезал. Упав, язык будто змея шевелится -- словно пытается что-то сказать.

Долго еще припадал сладострастник к истерзанной плоти. Когда же к Прокне пришел, та его в первую руку о сестре вопросила. Он лепечет о том, что, мол, Филомела мертва. Прокна, черное платье надев, ставит пустую гробницу, мнимой душе вознося искупления жертву, плачет о смерти сестры.

С того злополучного дня год уж двенадцать знаков объехал. Филомела, хотя злодей ее изуродовал, все же жива. Много раз собиралась бежать, но препятствует стража, впрочем, у горя обратная есть сторона: изворотливость. Повесила узница ткани основу и стала пурпурными нитями ткать свой рассказ. Доткав, одному простолюдину -- свет не без добрых людей -- передала и без слов попросила сестре передать.

Развернув передачку, Прокна прочла страшную повесть о злодеянии мужа -- и нашла в себе силы смолчать. Да и плакать себе не дает, безбожное с благочестивым перемешав. С головой она погружается в умысел мести. Настала пора, когда фракиянки толпою свершают таинства Вакха, а в соучастницах вакханалий -- мрачная ночь. Покинула дом свой и царица, готовясь честь по обряду отдать. С собою у ней орудья радений, на голове -- виноград, шкура оленья свисает с левого бока, к плечу прислоняется тирс легковесный. Прокна с душою, истерзанной тайными муками, ступила в леса. От тропы отклонившись, к хлеву бежит ? сестру вызволять. Врывается в дверь -- и обняв Филомелу, Вакховы знаки ей одевает, лицо закрыла плющом и ведет ее, изумленную, чертоги дворца своего.

Поняв, что попала в дом нечестивый, Филомела вся побледнела от ужаса. Прокна снимает служения знаки с сестры, хочет обнять человека родного, но Филомела противится, в ней видя соперницу. Лик опустила красавица, прося участия Вышних. Прокна ярости не скрывает и, порицая слезы младшей сестры, говорит: "Здесь не нюнями действовать надо, а мечом, а, возможно, найдем что-то и посильнее меча. Родная моя! Я теперь на все преступленья готова -- хоть дворец подожгу и злодея кину в самое пекло. Я у Терея и язык, и глаза, и все члены, какими он отнял твою чистоту, отсеку, а преступную душу тысячью ран изгоню. Только я разве в сомнении, какую именно выбрать нам кару..."

Пока говорила возбужденная Прокна, льнул к ней сынишка. Глядя на Итиса, мать поняла, что именно нужно сделать -- сомнений не будет. Глядит она строгим взором на мальчика и произносит: "Как ты похож на отца..." Когда Итис стал мамочку целовать и по-ребячьи ласкаться, Прокна растрогалась и гнев подостыл. Чтобы дух укрепить, посмотрела она на лицо Филомелы, потом снова взглянула на сына... и воскликнула: "О, дочь Пандиона! Ты унижаешь свой род столь браком постыдным. Знай, сестра моя: быть доброй к Терею -- вот преступление!"

И уже через мгновение Прокна сына влекла в отдаленное место дворца. Малыш, предчувствуя гибель, ручками прикрываясь, пищал: "Ма-а-ама! Ма-а-амочка!!!" Прокна ударом меча поразила мальчишку под ребра, а потом хладнокровно кровинке родной перерезала горло. Части тела она заварила в чанах и поджарила на вертелах. Приготовив жаркое, она пригласила Терея к столу, объяснив, что таков обряд ее родины, а в трапезной не должно быть ни рабов, ни придворных.

Терей, восседая высоко на дедовском кресле, ест с удовольствием, нахваливая блюда отменные. Этой ночью мясо особенно удалось. Хочется угостить и сынишку, он требует его привести. Вот здесь-то безумная Прокна уже не в силах сокрыть ликованье. Со смехом она кричит: "Твой Итис любимый уже внутри тебя, скотина поганая!" Сначала Терей не понял смысла сказанного. Но тут вошла Филомела -- и голову Итиса, ликуя, кинула варвару прямо в лицо.

Фракиец вскочил с ужасающим криком. Он фурий змееголовых зовет из стигийского дола. Силясь освободиться от съеденного, царь называет себя злополучной могилою сына -- и, меч обнажив, преследует дочерей Пандиона. Меж тем они будто на крыльях повисли. Сестры и впрямь стали крылатыми! Одна устремляется в рощи, другая -- под кров. И поныне знаки убийства не стерлись с груди: перышки с красным отливом. Терей и сам птицею стал: стоит гребешок на макушке -- как бы от ужаса -- клюв искривлен, и его называют: удод.

Пандион, узнав о трагедии, раньше срока отправился к теням аида. Скипетр принял Эрехтей, породивший четверых сыновей и стольких же дочерей. Эолов Кефал счастье узнал, назвавши Прокриду супругой, а Борею мешали Терей и фракийцы. Бог долго лишен был любезной Орифии и просьбам пока не желал предпочесть применение силы. Но свойственно Борею гневаться время от времени, что и случилось опять. И он порешил домогаться невесты порывом решительным.

Раскинул Борей мощные крылья свои, их леденящие взмахи хладом овеяли землю, море пространное взбушевав. Всех он смертных поверг в страх и трепет -- и вот уже обнимает возлюбленную, которая ни жива, ни мертва от испуга. Страсть столь сильна, что от движенья бушуют пожары и лишь тогда притормозил северный бог, как до фракийских твердынь долетел. И стала Орифия там ледяною владычицей. Двойню родила; малыши переняли от матери красоту, от отца -- крылья. Впрочем, пока у Калаида и Зета не стали расти рыжие бороды, оставались братья бесперыми. Когда же они, повзрослев, оперились, отправились, к аргонавтам примкнув, на поиски золотого руна.

Питер Пауль Рубенс, "Терей, Прокна и Филомела", 1635 год.

ХУДШИЙ СПОСОБ УБИТЬ СВОЮ ЛЮБОВЬ

Ясон и его друзья-аргонавты, рискнувшие достичь далекой Колхиды, всякого насмотрелись. Видали они Финея, скудную старость влачившего в темени вечной. Калаис и Зет прогнали тогда птиц-полудев гарпий, преследовавших слепого старца повсюду. Вынесли много аргонавты, пока не достигли быстрого Фасиса и не повстречались с колхидским царем Ээтом, от которого потребовали отдать им руно золотое, похваляясь при этом множеством славных дел.

Меж тем Медея, принцесса Колхидская, горячим огнем загорелась -- и страсти своей рассудком уже одолеть не могла. Себе же она говорила: "Тщетно бороться с любовью! Пускай наказы отца суровы -- но как я боюсь, что погибнет пришелец, мельком лишь мною виденный... Неукротимая сила ведет меня против воли моей. О, лишь бы он жил! Милый, прекрасный Ясон... если ты станешь моим, ни на что уж тебя не променяю. Прижавшись к любимому, в дали морские помчусь, и если уж забоюсь -- только лишь за него, за Ясона..." Долго еще Медея свое эго словами умаливала, но все же решила: преступленья надо бежать. Взору ее предстали справедливость, почтенье и стыд. И отступил Купидон побежденный.

В благодарность Медея пошла к алтарю Персеиды Гекаты триликой, что в тенистой дубраве сокрыт. Но по пути увидала Ясона -- и, казалось, задутое пламя вновь возгорелось. Завороженно смотрит она, будто впервые узрела, на предмет своего обожания. Он с ней в беседу вступил и взял за правую руку, тихим голосом о помощи стал просить, и даже мужем стать обещает. Она со слезами: "Вижу и понимаю, что делаю, но меня вводит в обман не незнание лжи, но -- любовь. Тебя своими дарами спасу. Ты же -- клянись!"

Он и поклялся -- священной дубравой, триликой богиней, вечно всезрящим отцом своего нареченного тестя, благополучием рода... чем там еще мужчины клянутся в такие моменты? Дева поверила. И тотчас Ясон получил волшебные травы, узнав, как их пользовать. Со средством и знанием он вернулся к друзьям.

Поутру стал собираться народ на Марсовом поле. Люди стоят по холмам, в центре царь восседает. Из ноздрей медноногих быков рвется пламя, травы тлеют от жара священного. Им навстречу горделиво шагает Ясон. Ужас минийцев сковал, а Ясон не боится -- вот какова чародейная сила Медеевых трав! Смело он треплет быков за подгрудки отвисшие и, подведя под ярмо, запрягает их в плуг. Колхи диву дались, а минийцы кричат восхищенно. Ясон достает из шлема зубы дракона и посевает их в спаханной ниве. Зубы растут, ядом земли напоенные ? и появляются небывалые люди, оружием потрясающие. Вот они уж готовы кинуть копья в Ясона... Страх Медею объял, она побледнела. Дева шепчет заклятий слова, Ясон камень бросил в драконово войско -- и воины, выросшие из земли, начинают сражаться сами с собою.

Джон Уильям Уотерхаус, "Медея и Одиссей", 1889 год.

Скоро редеют ряды неприятеля зубодраконьего. Ликуют ахейцы, теснят победителя в жарких объятьях. Хотела принцесса варваров тоже Ясона обнять, да стыд не велит. Но остается еще усыпить бессонного Змея, золотое руно охраняющего. Ясон окропил чудище соком, на травах настоянных, трижды заговор произнес -- и сон к бессонным очам подошел. Так завладел победитель желанной добычей. С собой он привез на родину и виновницу славной победы: в порт Иолкский вошел с юной супругой, родные брега покинувшей против воли отца.

В честь возвращенья сынов в жертву богам принесли быка с золотыми рогами. Лишь только Эсон, Ясонов отец не участник веселья: он слишком дряхл и готов уж отправиться в царство теней. Обратился Ясон к своей супруге-колдунье: "О, любимая -- та, кому я обязан счастьем своим! Хоть ты и мне даровала немало чудес, но хочу попросить у тебя еще одно волшебство. Отними у меня часть моих лет -- и прибавь моему родителю..."

Прослезилась Медея, восхитившись чувством сыновним. Вспомнила и о своем любезном отце, однако подлинных переживаний не раскрыла, а мужу сказала: "Любимый, что за нечестье твои осквернило уста? Разве можно часть жизни переписать с одного на другого... Соизволенья Гекаты не жди -- неисполнимого просишь. Но успокойся, родной! Я попытаюсь сделать даже больше, чем ты попросил. Век свекра я обновлю, не отняв у тебя даже дня твоей жизни. Лишь бы только мне помогла Персеида Геката триликая".

Когда Луна стала полной, вышла Медея одна, босая и распоясанная, с распущенными волосами. Идет осторожно, в тиши, и даже кустарник не шепчет, птицы и звери ночные молчат. Простерла колхидиянка руки к звездам, трижды назад обернулась, воды зачерпнула в потоке, смочила уста и три раза воем уста разрешила. После, припав коленом к земле, взмолилась: "О, ночь, наперсница тайн! О, светила небесные! О, Геката, моя святая помощница! Усильте искусство волшбы и заклятие магов, дайте силы! О, Земля -- та, кто дает нам знание трав, воздух и ветры! О, реки, озера, леса, и вы все, боги природы! Явитесь, ратуйте! Вами, по воле моей, возвращаются реки к истокам, заклинаньями я усмиряю бурного моря волну, ветры зову, облака нагоняю, заставляю лопаться зевам у змей, дикие камни двигаю я, дубы из земли вырываю. Велю -- и содрогаются горы, и завывает земля, и выходят могильные тени. Силой влеку и тебя, о, Луна, хоть твой сокращаю ущерб. От заклятий моих колесница деда смирнее, а яд мой бледнеть заставляет Аврору. Вы мне пламя быков притупили, в яростный бой меж собой бросили змеерожденных, стража, не знавшего сна, усыпили, руно золотое переправили в гавани греков. Ныне ж мне нужен секрет, от которого старость смогла освежиться и вернуться в юные годы. Вы не откажите мне, ведь не напрасно сверкали созвездья и, хребтами влекома крылатых драконов, колесница летит".

И вправду: спустилась с небес колесница. Только Медея взошла и притронулась к шеям драконов -- и вознеслась. Спустившись в Фессалии, краю колдунов и магических трав, волшебница насобирала нужных растений. Потом побывала в иных сакральных краях, везде находя нужные ингредиенты. Девять дней и ночей люди Медею не видели. А, когда возвратилась, лишь только от запаха трав сбросили змеи кожу. Касаний мужа она избегала; два алтаря сложила из дерна -- Гекаты и жертвенник Юности -- оплела их священными ветвями и, землю из ям откидав, свершает таинство. Вонзает нож в горло овцы чернорунной, дно ям поливает кровью, потом еще возливает вино, молока парного -- и призывает подземных богов, молит владыку царства теней и его похищенную супругу, чтоб не спешили душу отнять у дряхлого тела.

Милость обоих снискав, Медея распоряжается вынести старца наружу из дома. Погрузив Эсона заклятьем в сон непробудный, его на настил травяной положила и приказала Ясону и слугам уйти. Обойдя алтари по обряду вакханок, факелы намочив в черной крови, вершит она темное дело трижды огнем, трижды водой, и трижды -- серой. Чудодейное средство, пенясь, вскипает в медном котле. К корням, семенам, цветам и горьким сокам растений колдунья добавила камни с Востока, чистый морской песок, росу, собранную при Луне, да еще крылья филина. Плюс к тому -- потроха оборотня, что по ночам принимает облик зловещего волка. А еще -- варево из африканской змеи, печень оленя, воронью голову... приготовив отвар бессмертия в дар смертному, колдунья стала мешать его высохшей ветвью оливы.

Вдруг старый сучок зазеленел, в листья оделся -- и через короткое время отягчился оливками. Всякий раз как из чана выплескивались капли отвара, на земле вырастали цветы. Медея, меч обнажив, вскрыла грудь старика и, дав вылиться крови, сосуды наполнила чудодейственной жидкостью, а потом еще старцу влила снадобье в рот. Волосы и борода Эсона вмиг почернели, на немощном теле выросли мышцы, кожа покрылась румянцем, члены окрепли. Встает удивленный Ясонов отец: сорок лет открутились назад!

Увидал сотворенное со своих высот сам Вакх и подумал: "Вот бы моим кормилицам юность вернуть!" И от колхидиянки он этот секрет получил. Чтоб чудодейств не прервать, она затевает с супругом притворную ссору и бежит молельщицей к дому дяди Ясона, Пелия. Медея торопится, ибо Пелий тоже глубокий старец, стоящий одной ногой темном царстве. Колдунья смогла обольстить его дочерей ложной дружбой и красочно рассказала о том, как Эсон обрел молодость. Девы Пелиевы того же хотят и для отца своего -- просят ее, обещают любую награду. Та сделала вид, что колеблется и наконец обещает, добавив: "Чтоб больше доверия было от вас к моему дару, пусть старший вожак вашей отары от средств моих превратится в ягненка".

Притащили барана матерого... только вонзила Медея свой нож в горло животного, сразу тушу в котел поместила. Влила эссенцию -- и уже исчезают рога, слышится нежное блеянье. Глядят на ягненка все в изумленьи, а дочери Пелия, выйдя из оцепенения, еще настойчивей просят за отца своего.

Ночь настала. Лиходейка ставит чистую воду с травой, не имеющей силы. Царь заснул как убитый, а с ним задремали и стражники: умеет колдунья сон наговаривать. По приказу колхидеянки дочери в спальню отца проникают и встали вкруг ложа его. Медея командует: "Обнажайте мечи, извлеките отчую кровь. Сосуды его я наполню новую жизнью. Будьте решительней -- услужите отцу". Девы наносят раны, веря, что тем самым спасают родителя. Полурастерзанный, Пелий пытается приподняться, сквозь зубы цедя: "Дочери, что вы? Какая же сила, родные мои, вас против отца воз..." У них и души упали, и руки. Хотел и еще что-то молвить царь обескровленный, но колхидеянка, вместе с гортанью и речь отняла у несчастного старца. Растерзанный прах она в кипяток опустила.

Если б она в небеса не умчалась на змеях крылатых, вряд ли смогла избежать человеческой кары. Несется она высоко, торжествуя, много земель облетев, пока не снизилась над Коринфом. Когда-то давно здесь грибы дождевые породили племя людское. Лишь молодая жена сгорела от ядов колхидских и дворец пламенеющий увидели сразу два моря, кровью детей упивается меч нечестивый -- и мчится мать, отомстившая гнусно, опасаясь гнева Ясона. И вот уж Медея на драконах Титановых подлетает к Афинам.

Принял колдунью Эгей -- и соединился с ней узами брака. Когда появился Тезей, Эгеев отец, Медея заварила особую траву аконит. На одной из крутых горных дорог есть пещера мрачнее мрачного; говорят, Геркулес, от Солнца палящих лучей глаза отвратив, Цербера-пса оттуда вывел к свету, а тот, возбуждаемый бешеной злобой, по окрестным лугам разбросал премерзкую пену, от которых и выросли травы, несущие силу зловредную -- ее и зовут аконитом. Эгей сам дал сыну, почитая его злостным врагом, чашу с отваром -- таково было коварство колдуньи -- и Тезей в неведеньи взял ее. Но приметил отец на костяной рукояти меча знак родовой -- и отвел смерть от уст сыновних. Хотели Медею казнить -- но она, согнав заклинаньями тучи, ловко укрылась.

Хотя отец и был счастлив обретением сына, в ужас пришел от того, что именно из-за него чуть не свершилось безбожное дело. И только счастливый случай -- меч, Эгеем оставленный, когда от него царевна Эфра зачала Тезея -- отвел от трагедии. Распоряжается он возжечь алтари и не жалеет даров. Говорят, в Афинах не было более светлого дня. Пируют и знатные, и простые, песни поют во славу Тезея. Но не может быть счастлив Эгей, ибо войско готовит Минос, владыка Крита, острова ста городов. Гнева исполненный, желает он отомстить за то, что афиняне убили его сына Андрогея.

Минос уже и союзников смог привлечь, тоже точащих зуб на город Афины Паллады, а других силою на свою сторону перетянул. Зашел с флотом своим и на остров Эгину, в старину его завали Энопией. Войско Миноса встречает толпа, местный царь Эак вопрошает о цели прибытия. Минос не лукавит: "Просьба к тебе: помоги отомстить за смерть моего Андрогея. Встань в ополченье любви". Эак же ответил: "Зря ты просишь, не должен мой город так поступать. Земля Афин связана с нами добрыми узами, мы -- единое, таков договор между нами". Минос ушел, оброня: "Дорого тебе это единое обойдется..."

Еще виден был удалявший флот критян, в гавань Энопии вошли корабли афинян. Ими командовал зять царя Афин Эрехтея, славный Кефал. Эак и его сыновья приняли гостя тепло. Передает им посол просьбу от афинян: помочь в обороне. А еще заявляет Кефал, что Минос намерен прибрать всю Грецию, без остатка. Старый Эак, опершись на жезл свой левой рукою, так отвечает: "Просите поддержать... что же -- поможем. Считайте все силы нашего острова своими. Силы достанет у нас, и да помогут нам боги!" Кефал благодарен, но передает свое наблюдение: "Да будет так, о, мудрейший! Рад я был, когда нам навстречу вышла ваша красивая молодежь. Но почему там были одни только юноши -- и одного, кажется, возраста? Среди них я не встретил тех, кого ранее видел".

Эак застонал и признался: "Было у нас печальное время. Трудно о том говорить, но от друга и скрыть не могу. Кого ты теперь не увидел, прахом лежат и костьми. Погибла великая часть моего достоянья. По злобе Юноны на остров ниспослан был мор. Богиня возненавидела нас потому что остров носит имя ее соперницы. Мы с бедствием этим, когда почитали его за земное, бороться пытались при помощи врачевания..."

И еще рассказал царь Эгины. Однажды небо упало на землю тьмою, зараза проникла в ключи и озера. По землям непаханым поползли тысячи змей, ядом своим осквернившие реки. Когда начался мор животных, то было лишь начало. Кругом валялась падаль, и чума перебросилась на людей. Первыми признаками заболевания были покраснение кожи и затрудненье дыхания. Потом пересыхало во рту, вспухал язык, тело разгорячалось так, что под ним нагревалась земля.

Когда врачебное искусство не помогло, стало ясно, что это происки Вышних. И надежда исчезла. Оказалось, когда нет веры в исцеление, легче и доживать. Те, кто еще не помер, стали беспечны и смелы. Ходят везде без стыда обнаженные, к родникам припадают, но не напьются никак -- жизнь гаснет с жаждою. Каждому из еще не умерших собственный дом представляется юдолью зла. Бродят по улицам полуживые, человеческий облик теряя. Уже и в храм Юпитера не ходили, ибо умирали и те, кто пытался на алтаре ладан возжечь.

Когда некому было уже хоронить погибших сограждан, Эак взмолился: "О, Юпитер великий! Если не лгут, что когда-то к моей матери, Эгине ты в объятья ходил, ежели не стыдишься быть мне родителем, или верни мне моих, или меня к ним присоедини!" И бог дал знамение громом и молнией благовещими. Дуб могучий стоял, его считали святыней Юпитера. Двигался там длинный строй муравьев, зерна несущих по изгибам коры. Увидев и это знамение, Эак возгласил: "О, отец благодатный! Столько граждан мне дай и пустынные стены восполни".

Дуб задрожал -- и в ветвях послышался шум. Расцеловал Эак землю и ствол священного дуба, хотя и не смел признаться в надежде. Нагрянула ночь. Старик истомленный веки сомкнул и был ему сон. Привиделось, что дуб раскидал муравьев, зерна несущих, по окрестным полям -- и насекомые стали принимать человеческий облик. Сон отлетел. Очнувшись в поту, старик услыхал гомон со стороны своего дворца. Придя, увидел сонм юношей, подходящих к царю с почтенным поклоном. Новое племя названо было мирмидонами. Эти люди скромны, выносливы, умеют добро добывать и хранить. Эак уверил Кефала: его муравьинорожденные люди смело пойдут на подмогу Афинам.

...Утром к Кефалу пришли сыновья Палланта, брата Эгея, сказав, что он должен идти к царю. Явившись, Кефал узнал, что властитель еще почивает, а примет его Фок, сын царя. Увидел царевич в руках у Кефала дротик редчайшей работы с златым наконечником и говорит: "Сам я большой любитель охоты, но никак не пойму: из какого чудного древа вырезан дротик? По правде, прекрасней его нигде не встречал".

Отвечает афинянин: "Больше ты удивишься характеру этой вещицы. Дротик сей никогда не дает промаха и окровавленный сам собой возвращается в руки владельца". Сын Эака и еще продолжает расспрашивать: откуда, когда, кто это чудо создал. Гость отвечает на все вопросы, только не признается какой эта вещь ему досталась ценой. Впрочем, рана задета, горе былое разбужено... милую вспомнив жену, Кефал начинает рассказ.

"Эта вещь меня часто вынуждает плакать, ведь меня с супругою вместе он погубил. Жену мою звали Прокридой, она сестра Орифии -- той самой, похищенной. Нас свел Эрехтей... чего уж лукавить: считался счастливцем я и был таковым, ведь если и похищать -- то лучше Прокриду, она и умом, и характером, и внешностью была выше Орифии.

Шел второй месяц по свершении брачных обрядов. На охоте я привычно растягивал сети на оленей, здесь-то глаз на меня положила золотая Аврора -- и увлекает к себе. Вид у богини и вправду что надо, и нектар у нее упоительный -- но я лишь Прокриду любил. Так и объясняю Авроре: в сердце моем лишь жена, как могу ее я предать. Убедил я богиню, она говорит: "Эх ты, неблагодарный, брось распинаться и Прокридой владей. Но дух мой провидчив и ты о своей верности еще пожалеешь".

Когда возвращался, все думал я об угрозе Авроры. И вдруг овладело мной беспокойство: а хорошо ли жена соблюдала супружеский долг, была ли верна? Решил я любимую испытать, здесь и богиня мне помогла, внешность мою изменив. Никем не узнанный, вхожу я в Афины и проникаю в свой дом, который, как оказалось, полн целомудрия. Жена явно тоскует, что хозяин исчез, но стал я ее расположенья искать с помощью тысяч уловок. Неприступна! Страстным желаньем полна она была лишь к отнятому супругу.

Столь прекрасна Прокрида была, что и печаль ее украшала. Я уж и счет потерял поползновеньям своим, и всегда она говорила: "Лишь для одного я себя берегу, лишь ему -- наслаждение мною". Я же по глупости продолжаю игру, за ночь лишь одну предлагая щедрую плату. Множа дары, я все же принудил ее колебаться. Тут-то я и вскричал: "Побеждена! За личиною соблазнителя спрятан я, настоящий Кефал. Твой супруг стал свидетелем твоей неверности!"

Она, ни слова мне не сказав, стыдом побежденная убежала, покинув злокозненный дом. Оскорбленная мной, отвратившись от рода мужского, стала бродить по горам причастна служеньям Диане. Оставшись один, я снедаем был внутренним пламенем. Прощенья просил, в прегрешениях сознался, поняв, что и сам на дары бы прельстился. И Прокрида любимая после моего покаяния все-таки возвратилась; вновь стали жить мы в тепле и согласьи. А еще она мне подарила пса, которого ей вручила самолично Диана, молвив: "Из всех он в беге окажется первым". Назвал я эту собаку Лелапом. Так же Диана передала мне этот дротик отменной работы. Вот здесь-то история еще удивительней.

Когда-то, если ты помнишь, Эдип отгадал загадки Сфинкса -- и, низвергшись, лежала та тварь, позабыв о двусмысленных кознях. Но таких дел Фемида никогда не оставляет без возмездья: другая напасть навалилась на Фивы -- дрожат поселяне пред жестоким хищником, убивающим и скот, и людей. Мы, молодежь, устроили на зверюгу облаву, но эта гадина легко перескакивает через сети. Собак на него напускаем -- он играючи от своры уходит. Все требуют моего Лелапа, уповая на то, что богиня ему предрекла славу самого быстрого. Да он и сам он давно уже врется в бой.

Только освободил псину -- уж и не видно, где он. Поднимаюсь на холм и наблюдаю такую картину: Лелап не отстает от поганой зверюги, кажется, пес уж настигает добычу, зубьями клацает -- а эта тварь в последний момент ускользает. И характерно, что убегает преступная гадина не по прямой, а все ходит кругами, как будто бы издевается. Вот тут-то и достаю я дротик подаренный. Стал я раскачивать это оружие, пытаюсь пальцы вдеть в ремни... вниз посмотрел: о, боже! Там два мраморных изваянья стоят. Зверь убегает игриво, а мой Лелап в злобе наскакивает -- так и застыли. Получается, оба остались непобежденными.

Пьетро де Козимо, "Смерть Прокриды", 1510 год.

С той поры на охоту с собой я не брал ни рабов, ни собак, ни даже сетей. Во всем мне помощником был дротик волшебный. Когда же вдосталь понабивал зверья, всегда стремился я в тень, к прохладной воде. Молодой был, любил словами играть... помнится, обращался шутливо я к родниковой струе: "Приходи, о, желанная струйка, дай облегченье, внутрь проникни! О, если бы зной, сжигающий нас, могла ты умерить!" Испив, добавлял: "Ты -- мое наслажденье, облегчаешь меня и лелеешь, как счастлив я, что вбираю дыханье твое, незабвенная струйка!"

Кто-то подслушал меня и подумал, что так я нимфу зову, которую, по его разумению, "Струйкой" зовут -- и нашел ведь, поганец, силы, чтобы пойти в мой дом и Прокриде все донести. Любовь склонна к доверию. Пораженная ложным наветом, супруга моя слегла, а потом, уж напереживавшись, все себя называла несчастной, а жребий свой -- горьким. Впрочем, вскоре ей овладело сомнение: а правда ли то, что нашептал ей злословец? И порешила: не верить, пока сама не стала свидетельницей мужней неверности.

На другой день прихожу, наохотившись, отдохнуть в известное место. Произношу полушутливо: "Струйка, приди! Стань мне в усталости утешеньем". И между словами своими я будто бы слышу то ли стон, то ль подвывание. Хочу еще порцию ласковых слов сказать в адрес воды... но здесь я напрягся, увидев, что листья зашевелились. Ну, думаю: зверь! Взял -- и метнул свой чудо-дротик в кусты. И оттуда крик: "О, горе мне!"

Сразу я голос Прокриды узнал... в три прыжка в кустах очутился, вижу: супруга моя любезная лежит в луже крови, пытается вынуть из груди смертельный подарок. Платье я ей разорвал, повязку кладу на глубокую рану, молю, чтобы остановилось кровотечение. Любимая, силы теряя стремительно, говорит еле слышно: "Ради нашего с тобою союза, ради вышних богов скажи только: кто это -- "Струйка", та, что хотела тебя у меня отнять..." И не успела она услышать ответ.

Ари де Войс, "Кефал и Прокрида", 1675 год.

Как глупо все получилось... из-за одного дурака, который не так все услышал, да и еще одного болтуна, который словами играл, безвременно землю покинуло счастье мое. Даже сейчас, едва свои прикрою глаза, вижу ее угасающий взгляд и чувствую, как прямо мне на уста она выдыхает скорбящую душу. И все же она скончалась со светлым лицом, будто бы успокоившись".

Когда Кефал закончил, аккурат вошел Эак с двумя сыновьями и ратью бесстрашных мирмидонов, готовой встать на защиту града Паллады.

ДАЛ ПО ДУБУ И ДУБА ДАЛ

Раньше срока пришли мореходы в желанную гавань, но Минос со своими бойцами уже опустошает окрестности града Паллады. Бранное счастье искал и в Алкатоевом городе, где правил почтенный Нис, тем знаменитый, что среди волос на его голове один был пурпурного цвета, что считалось особенным знаком богоизбранного царя. Богиня победы еще колебалась, не зная, кому предпочтенье отдать. Царские башни крепости примыкали к стенам сладкозвучным, где по преданию сын Латоны поставил златую лиру и отголоски божественной музыки камень еще хранил. Часто на царскую башню восходила дочь Ниса, Скилла, которая любила в звучную стену метать камни и слушать отзвучия.

Хоть и война разгорелась, она не изменила привычке. Наблюдая, она изучила критян: их облик, оружье, нравы. Знала в лицо предводителя осаждающих, славного сына Европы. По мненью царевны, он великолепен -- особливо когда оденет свой шлем боевой. В нем восхваляла она согласье искусства и силы, полагая, что Минос Аполлону подобен -- и даже дротик, брошенный им, она называла счастливым. Чего уж скрывать: частенько молила Скилла богов, чтобы они переместили ее во вражеский стан. Созрел у нее мерзкий план: ворота, медью обитые, открыть для захватчиков.

Дева, на башню поднявшись, так причитала: "Ах, если бы не война, как я узнала б своего возлюбленного... О, муж вожделенный, если б ты прекратил эту брань и назвал меня верною спутницей! Ты обрел бы поруку надежную прочного мира. Как я блаженна была б, если бы, поднявшись на крыльях, очутилась в стане критян! Да, я знаю, что он отомстить намерен за сына убитого и правдою он силен. Сильно его войско и несомненно он нас победит, но зачем нам ждать, пока наши ворота откроет воинственный Марс, если я это сделаю поскорее... Не устрашусь, если кто-то случайно грудь мою ранит, ведь поступком своим и жизни других сохраню!"

Замысел есть. Осталось решить, как отвадить стражников, охраняющих крепостные ворота. Себя от любви обезумевшая убеждает: верно другая, если бы утолению страсти хоть кто-нибудь строил преграды, давно бы всех поубивала. Она рассуждала: "Чем я слабее других? Разве я не решусь пройти через пламя и мечей острия... но мне должен помочь пурпурный волос отца. Он бы сделал меня блаженной, если б я добыла его и желанья свои воплотила".

Когда ночь нагрянула, тьма увеличила смелость. Решилась войти злоумышленница в спальню отцову, чтобы выкрасть ключ от ворот. С дерзкой добычей она, стражников усыпив, вход в крепость открыла и направилась в стан возлюбленного врага. Подойдя к Миносу, Скилла воскликнула: "Я, дочь Ниса, царевна, тебе отдаю всю власть над городом, а грех мне внушила любовь! И мне ничего не надо -- только лишь тебя одного. А залогом моей к тебе верности прими божественный волос!"

И протянула добычу. В ужасе отшатнулся Минос, а потом, возмущенный неслыханным делом, произнес: "Пусть тебя боги накажут за такое бесчестие, весь наш век опозорившее. С круга земного да сгонят тебя суша и море. Клянусь здесь и сейчас, что Крит, колыбель Громовержца, не станет домом столь вопиющего подношенья".

Тут же Минос отдал приказ снаряжать корабли. Скилла, увидев, что суда, несущие войско критян, в море уходят, предалась неистово гневу. Руки вперед протянув, волоса на себе растрепав, она бешено взвыла: "О, любимый, мчишься ты прочь, на бреге оставив виновницу блага! А ведь я тебя предпочла родине и отцу... почему же тебя не тронуло мое подношенье? Куда же мне, разнесчастной теперь деться... ведь я от всего отказалась только лишь ради того, чтобы Крит стал мне раем. Ах ты, неблагодарный! Если меня не примешь, то и Европа тебе не мать, и Юпитер -- вовсе не твой отец, а сын ты варваров африканских да тигров армянских. Все эти сказки про белого быка есть безбожная ложь, а породивший тебя был быком настоящим. О, Нис, отец мой! Сверши же свое наказанье. О, стены родные поющие, мной посрамленные -- ликуйте! Что ж, остается мне клясться, что заслужила погибели я. Пусть сгубит меня кто-то из тех, кого я предала. А супругой твоей, о, любимый, быть достойна лишь та, кто тебе изменив и тебя обманувши подделкой, двух в одном родила. Ликуй, Пасифая, мать страшного Минотавра: Минос -- твой! И не удивляюсь, что тебя, бессердечный Минос, твоя же жена на быка обменяла. Скотина добрее и благороднее тебя. И все равно вслед за тобою помчусь, руками корму обнимая. Но надо спешить... горе мне, горе!"

Кинулась Скилла в синюю воду -- и поплыла вослед кораблям уходящим. Страсть придала ей зверскую силу. Представьте себе -- догнала, и грузом ненужным прижалась к корме. Это видел отец: Нис к тому времени успел превратиться в орла желтокрылого. Тотчас птица спустилась -- и стала жестоко терзать преступную деву. Скилла, ослабнув, оставила судно, но чувствует, что над водой ее держит ветер морской. Она тоже стала пернатой, а потом люди ее "киридой" назвали, что переводится как "стригунок". К слову, девица свои нечестивым поступком Алкатоев город таки спасла.

Минос по обету Юпитера заколол сотню отборных быков, лишь достиг земли предков. Свой дворец приказал украсить и развесить трофеи. Между тем возрастал позор знатного рода: гнусную измену Пасифаи раскрывал образ двуединого монстра. Поразмыслив, Минос принял решенье: свой стыд навеки укрыть в подземелье. Его воздвиг мастер великий Дедал, вложив в кривизну и безвыходность весь свой талант. Нет числа сети путей беспросветных, и возвратившийся вряд ли смог бы выбраться из сплетенья проходов.

Пабло Пикассо, "Минотавр с мертвой лошадью", 1953 год.

После того как полубык-полуюноша заперт был в лабиринте и его напитали кровью афинских отроков и девиц, он усмирился на девять лет. С помощью девы и нити распущенной тайная дверь была найдена, не замедлил Тезей, похитив красавицу, к Дие направить свой флот -- где деву и бросил. Там к покинутой и молящей Вакх снизошел, обнял ее, снял с чела венчик -- и метнул до созвездий. Остановилась она близ Геркулеса, змея держащего.

Меж тем изгнанный из Афин Дедал, на Крите сидючи, больно наскучился. Страстно влекомый домой, к излюбленной родине он возглашает: "Пусть земли и воды преградою стали, зато небеса свободны -- мы понесемся по ним! Минос бессовестный всем завладел, но над воздухом нет его воли". И стал Дедал мастерить нечто раньше невиданное. Сделал каркас деревянный, прикрепил к нему воском в строгом порядке перья птиц, крыльям искусным придал плавные очертанья. За трудом отца наблюдал отрок Икар, больше мешая работе, нежели помогая. Крылья закончены, Дедал нерадивого сына учит: "Будь мне послушен. Полетишь слишком низко -- крылья вода отягчит; выше поднимешься -- огонь обожжет. Держись середины и не смотри на Большую Медведицу!"

Чаду крылья приладив, отец терпеливо Икара учил искусству полета, которое он перенял у пернатых. Когда от земли оторвались, Дедал держался все время спереди, в чем и была его промашка. Критяне, глядя на двух рукокрылых людей, думали, что это боги. Ладные получились крылья у мастера, быстрые. Вот уж внизу проносятся острова Самос, Делос и Парос. Осмелев, отрок начал шалить -- и ввысь повернул. Подымался пока от палящего Солнца не начал плавиться воск. Перья отпали, малец истово машет голым каркасом, но бесполезны усилья -- камнем несется беспечный мальчишка к погибели.

Якоб Питер Гови, "Падение Икара", 1636 год.

Услышав истошные крики, отец наконец оглянулся... увидел он сына уже в равнодушных волнах... Хороня неразумного сына, Дедал проклял свое ремесло и поклялся никогда не дерзать. Увидав как хоронит Дедал останки глупого отпрыска, стала кудахтать куропатка-болтунья, птица, которую люди раньше не знали; она Дедалу служит упреком. Предыстория же была такой: сестра Дедала попросила его взять своего сынишку на воспитанье. Мальчик был смышленым и наблюдательным; однажды, внимательно посмотрев на рыб, отрок нарезал на железяке ряд рубцов наподобие рыбьего хребта -- так изобрел он пилу.

Учитель, чего уж греха таить, позавидовал мальчику -- ведь только он, Дедал, по разумению мастера, должен считаться главным изобретателем. Подгадав момент, он подло сбросил ребенка с высокой скалы Минервы, а после сказал сестре: "Игра судьбы, несчастный случай: заигрался, упал..." Между тем Паллада мальчика пожалела и не дала ему отправиться в царство теней, превратив его в птицу, которая, правда, высей страшится.

Дедал, погубивший и сына, и племянника, был принят землею Сицилии. К тому времени Афины уже перестали Криту выплачивать плачевную дань ради пропитания полубыка-полуюноши, закрытого в лабиринте. Молва разнесла славу Тезея, и стали у грозного воина помощи разные города просить. В том числе городок Калидон умолял подмоги, ибо ему досаждал страшный вепрь, Дианы слуга и мститель ее оскорбления.

Говорят, дело в том было, что царь Калидона Оэней всем богам алтари возжигал, дары подносил, а Диану забыл. Богам, как вы знаете, злопамятность свойственна. Вепрь-мститель больше быка, кровью сверкают его глаза, а щетина -- как наконечники копий. Хрюкает грозно, по бокам пена бежит, клыки словно у тигра, а от дыхания сгорает трава. Топчет он край Оэнея безжалостно, губит хлеба на корню, изничтожает стада, и даже собаки защитить скотину не в силах. Люди же чувствуют себя в безопасности лишь за стеной.

Собрался отряд из отважных мужей. Среди них была и девушка, прекрасная и отважная -- звали ее Аталантой. Увидев ее, Мелеагр, сын Оэнея тотчас воспылал, но быстро в себе страсть подавил, посчитав, что богам она неугодна. Правда, подумал: счастлив тот будет, кого она удостоит мужем назвать. Бой предстоял явно нешуточный. Достигнув леса глухого, охотники отвязали собак. Наудачу, вепря выгнали в лог, где в самом низу озерко голубело. Кабан столь могуч, что на бегу он валит деревья, псов отгоняет как человек -- комаров. Дротики не долетают или врезаются в изломанные стволы. И взмолился тогда один и мужчин, Ясон -- тот самый, что золотое руно когда-то добыл: "О, Аполлон всемогущий, прошу: помоги поразить гадину!"

Феб услышал. Но вепрь только тронут был дротиком, а не поражен. Диана своей божественной силой сумела с орудия сбить наконечник -- в тушу лишь древко ударилось. Кабан еще пуще взбесился: свет сверкает из глаз, из ноздрей вырывается пламя. В ярости он напал на охотников, принялся их топтать и клыками закалывать. Немало тогда полегло славных мужей и юношей смелых. Погибая, охотники успевали наносить зверю раны.

И уже вепрь не столь грозен: на ногах его подсечены жилы. Может, смогли бы добить, но зверюга готовится скрыться в дубраве. В этот момент отважная девушка, тетиву натянув, стрелу направила кабану прямо под ухо. Вонзясь, стрела породила тонкую струйку крови. Аталанта не так ликовала, как другие охотники из оставшихся в живых; а Мелеагр воскликнул: "Ты по заслугам удостоена чести за доблесть!"

Питер Пауль Рубенс, "Калидонская охота", 1611 год.

Мужи покраснели -- не то со стыда, а, может, от восхищенья -- и давай орудья свои метать напропалую! Один из охотников, Аркад, стал размахивать рьяно секирой, крича: "Эй, молодцы! Теперь предоставьте право действовать мне. Пусть знают, насколько мужское оружие разительней бабского. Да я его, гада такого, одною рукой погублю против воли Дианы!"

Заносчивость, как вы знаете, не лучшее из мужских черт, да, в прочим, и женских. Аркад смело вознес секиру свою, на цыпочки приподнялся, чтоб орудию силы придать -- и в этот миг вепрь, развернувшись, оба клыка воткнул силачу прямо в подбрюшье. Из раны вывалились кишки, смельчак тут же и отдал дух. Еще один из охотников, Пирифой, отважно наставил рогатину. Предостерегает Тезей: "Встань подальше, ведь ты мне дороже меня самого. Хочешь вослед за Аркадом отправиться?!" И сам метнул в зверя копье. Но не попал -- медь врезалась в ствол дуба. И Ясон кинул дротик, по злому случаю угодив в брюхо собаки, к земле ее пригвоздив.

И снова -- град копий и дротиков. Одно из орудий все же застряло у зверя в хребте. Вепрь совсем уж освирепел -- мечется, заливая пространство вокруг себя пеной кровавой. Выбрал себе кабан жертву, глядит на нее кровожадно -- но тут поразил его точный удар аккурат меж лопатками. Вепрь издыхает, люди ликуют, косясь на чудовищный труп. На всякий случай каждый своим орудьем проколол тушу врага. Мелеагр, ногу поставив на грозную голову, провозгласил: "О, дева-охотница, эта добыча по праву твоя! Мы ж твою славу по чести разделим".

Аталанте достались самые почетные части: шкура и рыло с клыками. Приятен ей дар, да и даритель совсем не противен. Но все испытали самое мерзкое из человеческих чувств: зависть. Некоторые возроптали: "Что это за такие дела? Не слишком ли много чести девке..." И отобрали трофей. Тогда Мелеагр, явно захваченный гневом, заявил: "Вы -- похитители, претендующие на чужую честь. Отвалите!" И пронзил нечестивым железом грудь одного из охотников -- на беду, это был его дядя Плексипп. За глупо убитого хотел Токсей, его брат, отомстить -- но и его ждала та же участь. Это ж надо было так придумать судьбе: после битвы с реальным врагом люди стали биться насмерть с противником мнимым...

Алфея уже готовила благодарные жертвы в честь избавленья от зверя -- и тут увидела, как несут тела двух мертвых братьев. Сменила она золотое платье на скорбное и печальными воплями огласила пространства. Узнав, что убийца -- родной ее сын, плач прекратила и наполнилась вожделением мести.

Было полено. Его в очаг положили, когда после родов Мелеагра лежала Алфея. Нить роковую суча и перстом прижимая, богини младенцу сказали: "Срок одинаковый мы и тебе и полену даем". Когда ж они вышли, мать вынула головню и в воде потушила. Полено потом долго хранилось в тайном месте, сохраняя юноше годы. И вот мать его извлекла и велела сложить в кучу щепки. Четырежды она пыталась бросить жизнехранящую чурку в пламя, но всякий раз природная сила отводила -- мать с сестрою боролись. Одна удивлялась злодейству другой.

Сестра все-таки победила: чтобы кровью скрепить родные ей тени, благочестиво творит нечестивое. "Пусть погибнет утроба моя, смертию смерть искуплю!" -- воскликнула и в самое пламя опустила бревно. Деревяшка аж застонала, сгорая. Мелеагр был далеко, но почувствовал, что в нем будто бы загорелось все нутро. Боль -- нестерпимая, да и душа тоже страдает. Кличет отца, братьев, сестер, подругу по ложу... мать призывает, которая его и сгубила. Муки такие, что хочется с телом расстаться скорее -- и вот душа Мелеагра превратилась в воздух легчайший, как и угли рассыпались в золу невесомую. Мать, не вынеся противоречья, железом пронзила свое грешное тело.

Той же порою Тезей двигался в Аттику, в твердыню Афины Паллады. Путь ему преградил вспухший от дождей Ахелой, сказавший: "Взойди под мой кров, отдохни, пока не вернется в русло поток, от таянья снега наполнившийся". Тезей согласился, вошел в строение дикое из мягкого камня с потолком из пурпурных раковин и полом, покрытым мягким мхом. Возлегли Тезей и соратники рядом на ложах; с одной стороны от него -- лучший друг Пирифой, царь лапифов, с другой -- земляк Тезея Лелег. Стали готовить столы. Нимфы с обнаженными стопами разные яства несут. Когда угощенья убрали и стали в сосуды вино разливать, герой вопросил: "Как это место зовется? И что там за острова вдали виднеются?"

Бог речной отвечал: "Их пять, и они -- плоды капризов Дианы. Острова эти раньше были наядами. Закололи они однажды девять тельцов и позвали всех богов деревенских -- меня же забыли. Чего уж греха таить: возмутился я, вздул свои воды -- и несусь, ужасом все наполняя. Мчался, брега от лесов отделяя, и вместе с нимфами, меня наконец помянувшими, часть суши в море унес. Вон, видишь тот остров посередине: мне он дороже всего. Моряки прозвали его Перимелой. Так получилось, что я похитил у нее самое дорогое: невинность. Отец ее Гипподам позора не перенес и сбросил ее со скалы, а она уже во чреве своем несла. Успел я ее подхватить, помощи попросив у бога морского. Я хотел, чтобы она была всегда рядом, чтобы я Перимелу обнимал, любовался ее красотой. Нептун так и сделал. Любимая поплыла, я грудь ее трогал, она волновалась, дрожала... Обнимая, вдруг чувствую: тело наяды отвердевает, покрывается слоем земли, она разрастается в остров..."

Бог речной замолчал. Путники призадумались, после чего один из них произнес: "Выдумки это все, Ахелой. Ты не в меру могучей считаешь силу богов". Лелег возразил: "Велико всемогущество неба и нет пределов ему. Что Вышние захотят -- то и свершится. А чтобы вас убедить расскажу..."

И такую историю поведал Лелег. На фригийских холмах дуб стоит, обнесенный стеною. Вблизи -- болото, которое прежде было холмом, населенном людьми. Однажды в обличии смертном туда сам Юпитер пришел, с ним был и его божественный отпрыск Меркурий, но его не узнать было, ибо крылья он отвязал. Сотни домов они обошли, прося о приюте, и все жилища заперты были изнутри, кроме одного, самого бедного. Жили в нем старики, благочестивые Бавкида и Филемон. Еще в юности они в этой лачуге браком соединились -- так и состарились.

Хозяин, придвинув скамью, предложил гостям отдохнуть. Бавкида накинула грубую ткань, в очаге сгребла угли, оживила огонь, а, чтобы шибче горел он, с крыши взяла солому. Наполнила котелок водой, поставила кипятить, чистит овощи, взятые с огорода. Достали и спинку свиньи, которую берегли для особого праздника, отрезали лучший кусок. Хозяин развлекает пришельцев беседою. В хижине к стене подвешена была кленовая шайка. Теплой водой ее наполняют -- чтоб у гостей с ног усталость снялась. Хозяева угощают пришельцев вином, орехами, маслинами, смоквами. Достали и творог, и яйца, и мед -- все подается в простой посуде из глины, зато лица стариков радушны, добры. Тут -- первое чудо: опорожненные крынки вновь, сами собой вином наполняются. Удивлены старики, стали молитву творить, прощения просят за убогое убранство стола. В хозяйстве был гусь, сторож и радость для глаз -- и Филемон с Бавкидой решили в жертву его принести. Гоняются всюду за ним, он с легкостью от их притязаний уходит, пока не прибился к богам. Юпитер с Меркурием его убивать запретили, произнеся: "Мы боги, вы -- праведники. А на безбожных ваших соседей пусть кара падет. Вам же в грядущем бедствии спасенье даруется, только вам надо покинуть жилище свое и отправиться с нами на горные кручи".

Давид Рейкарт, "Юпитер с Меркурием посещают Филемона с Бавкидой", 1607 год.

Повиновались добрые старики. Подниматься по склону крутому им трудно, даже палки не помогают. До вершины меж тем оставалась дистанция, равная полету пущенной из лука стрелы. Оглянулись назад: там, внизу, все под водой, и лишь только одна их лачуга твердыней стоит. Скорбят старики о соседях, а, пристальней приглядевшись, видят, что халупа превращается в храм с мраморными колоннами и крышею золотой. Обращается к Бавкиде и Филемону Юпитер: "Скажи, старец праведный и достойная женщина: чего вы желаете?" Филемон отвечает: "Просим жрецами стать при ваших святилищах. И пусть мы умрем в один час, чтоб я не видел, как сжигают жену, и чтобы она не познала мой пепел".

Так и сбылось. А, когда пришло их скончание века, увидал Филемон как одевается в зелень Бавкида, та усмотрела то же преображение в муже, лица их похолодевшие стали вершинами стройных деревьев. Вместе они сказали друг другу: "Прощай!", и рты их покрыла листва.

Закончив рассказ, Лелег настоял, что это не вздорная выдумка, а быль, передаваемая из поколенья в поколенье; местный народ на ветвях у подножия гор в память о праведных стариках издревле вешал венки. И промолвил: "Праведных боги хранят: почитающий -- сам почитаем".

Всех тронула эта история, а больше всего -- Тезея, который желает слушать еще о чудных делах богов. Здесь высказался Ахелой, бог реки: "Бывают на свете такие предметы, которые с легкостью меняют обличья. Вот ты, например, Протей, обитатель поднявшего землю моря... явишься ты то юношей, то львом, а бывал ты змеею, вепрем, иногда и быком. Ты превращался и в камень, и в дерево, становился подобен текучей воде либо огню. Жена твоя и дочь тоже носители этого дара. Эрисихтон же, презирая божественность Вышних, никогда в их честь не курил фимиама. Говорят, он топором оскорбил рощу Цереры, нанеся дубраве бесчестье.

Один из дубов -- обхватом в пятнадцать локтей -- был особенно величав, и рос он, может, тысячу лет. Его украшали лентами и венками, дриады часто под ним хороводы водили. Приказано было рабам повалить святыню. Те медлили в нерешительности. Тогда Эрисихтон сам схватил топор, при этом воскликнув: "Да будь он не только любим богиней, будь ею самою, тогда бы тоже коснулся грешной земли своею вершиной!" И начал рубить.

Дуб содрогнулся и застонал. Стали бледнеть желуди и листва, а из коры рассеченной кровь потекла. Один из смотревших попытался остановить святотатство. Рубака с криком: "Так получи же награду за свое благочестье!" -- единым ударом снес голову протестующему и принялся рубить с удвоенной силой. Ясно, что ярость Эрисихтона на безумье помножилась. Вдруг из самых недр дуба слова донеслись: "В дереве я проживаю -- нимфа, Церере любезная. Предрекаю тебе, погибая: возмездье ? придет..."

Злодею угроза -- только повод добавить усилий. И вот уже дуб накренился -- и с грохотом пал. Сестры Дриады, потрясенные горем рощи священной, в трауре прибежали к Церере и стали молить покарать негодяя. Богиня, прекрасной кивнув головою, сотрясла злачные нивы и мужа решила обречь на достойную жалости муку: она его будет голодом смертным томить.

Но ей не было доступа к богине Голод, и обратилась Церера к одной из нагорных богинь, Ореаде, сообщив: "На окраине Скифии льдистой есть край безотрадный, где нет ни плодов, ни деревьев. Там обитают Холод, Немощь и Ужас. Пусть войдет богиня Голод в гнусную грудь святотатца и да никакое обилие не одолеет ее. Вот тебе колесница и драконы -- правь ими во имя возмездья!"

Ореада, добравшись до самого края Скифии, остановилась на мерзлой вершине Кавказа; там она и нашла богиню Голод, ногтями корявыми рвавшую скудные травы. Волосы Голод спутаны, ввалились глаза, лицо бледно-серо, кости ее истончились, груди отвисли, дышит смрадом. Не решается Ореада к ней подойти, на расстоянии передает просьбу богини. Сказала -- и гонит драконов назад, от греха. Хотя Голод обычно враждебна Церере, она по своим причинам заторопилась просьбу исполнить. Перенесясь ветрами к дому Эрисихтона, среди ночи вошла в комнату святотатца. Спящего обхватила худыми руками и дыханьем своим наполнила. Сделала дело злодоброе -- и возвратилась к себе на Кавказ.

Эрисихтона все еще нежил сладостный сон: тянется он к соблазнительным яствам, пытается мнимую пищу жевать и глотать, но не роскошную снедь, а лишь воздух пустой пожирает. Проснувшись, безумный чувствует голод, как говорят в народе, на него "жор напал". Требует он всего, что способны земля и море родить: слуги уже все столы уставили блюдами и напитками. Чем больше он пожирает, тем сильнее владеет им алчность. С каждым куском или глотком голод и жажда сильнее.

Очень скоро он все состоянье проел, и дом, и земли, и даже доспехи. Оставалась лишь дочь -- но и ее он продал в рабство в обмен на хотя бы какую-то пищу. Дева смогла убежать от хозяина. Приблизившись к морю, рабыня воскликнула: "О, ты, кто похитил дары моего девства, отними же меня у хозяина моего!" Нептун, виновник лишения чести, уж и не помнит случившегося, но мольбе все же внял: когда хозяин послал за беглянкой, чтоб наказать, бог моря ее девичий вид поменял на мужской. Едва стражники удалились, она вновь стала женщиной.

Прознав о том, что дочь умеет облик менять, отец ее продавал многократно -- лишь бы только добыть для себя еды и напитков. Она ж научилась превращаться то в лошадь, то в оленя, а то и в кошку, тем самым отцу добывая подлое пропитанье. Эрисихтон, совсем обезумев, уже переключился на себя самого: стал пожирать свои члены.

Да что говорить... я и сам склонен к метаморфозам. То я таков как сейчас, то в змею обращаюсь, то вожаком в стаде иду. Были когда-то рога, но однажды один из них сшибли..."

И Ахелой, бог реки, тяжко вздохнул.

Ян Харвикс Стен, "Эрисихтон, продающий свою дочь Местру", 1650 год.

КОГДА ДЕВА ВЛЮБЛЯЕТСЯ В ДЕВУ

Просят речного бога поведать о том, как он свой рог потерял. Подобрав волосы под тростниковый венок, Ахелой выдал все как на духу. Случай тяжелый, да и побежденные не слишком-то любят битвы проигранные вспоминать.

"Меньше в моем пораженьи стыда, чем в бореньи -- почета. Может, вы слышали про дочь царя Оэнея, Деяниру. Она красотой славилась, и многие домогались ее любви. Я тоже в стороне не стоял и как-то явился к отцу Деяниры просить руки его дочери. Как назло, к Оэнею за тем же приперся и Геркулес, а все остальные соперники разумно отпрянули.

Геркулес как обычно похвалялся без меры: Юпитера в свекры сулил, перечислял свои подвиги. Я отвечал, что ежели бог человеку уступит -- это позор, а богом тогда Геркулес вовсе не был. В своей тираде я противнику намекнул, что коли он рожден Алкменой, его родство с Юпитером -- ложь, а если все так и было -- то Геркулес преступнорожден. "Выбирай, - говорю, - или ты блудом рожден или постыдно".

Конечно я желал пробудить в косоглазом сопернике гнев и это мне удалось вполне. Он напрямую мне отвечает: "Моя сила в руках, а не в языке. Разговором меня одолеть захотел? Ну-ну..." И прет на меня со всей своей дури. Попятившись, я скинул с себя одежду зеленую и принял позу борца. Он меня и так повалить хочет и эдак -- не получается, я для него слишком крупен. Но и Геркулес крепко стоит на ногах. Мы все в пыли, дышим как звери, лбами уперлись, схватились руками. И все-таки он изловчился -- перевернул меня и ухватил со спины. Сколь я ни тяжел, показалось мне, что меня придавила гора. Еле я высвободил руки свои, вспотел, изнемог, но он мне так сжал грудину, что и вздохнуть не могу. И вот я позорно песок закусил...

Но не сдаюсь, прибегаю к своим ухищреньям: ускользнув из его обхвата, превращаюсь в гибкого змея. Стараюсь соперника устрашить злобным шипеньем -- а он лишь хохочет, да еще издевается: "Ха! Да я с колыбели змеюк укрощал. Кто ты после того как в бою обернулся эдаким гадом!" И схватил меня цепкими пальцами прямо за горло. Что делать -- пришлось мне принять образ быка. Ну, думаю: забодаю жлоба! Да не тут-то было -- Геркулес ко мне сбоку прижался, закинул руки за шею и рога мои в землю воткнул. Ну, вот и отломался один из рогов. Нимфы его подобрали, по праздникам заполняют цветами, называя мое достоинство рогом изобилья".

Закончил свой трагикомичный рассказ Ахелой. Аккурат одна из наяд внесла тот самый отломанный рог. В нем ароматные фрукты, что означает завершение пира. Бог речной обратился во влагу, а гости подумали: все-таки хорошо, что добрый хозяин рог свой единственный, о позоре кричащий, может венком прикрывать.

Паоло Веронезе, "Геркулес, Деянира и кентавр Несс", 1570 год.

А еще им вспомнился лютый кентавр Несс, чья любовь к Деянире стала причиною гибели. В старину Геракл возвращался с супругой младой к отчему дому, и остановился возле реки Эвен. Поток вздулся от зимних осадков и переправа нарушилась. За себя отважный Геракл не боялся, а вот за жену ? опасался. Вот тут-то и подошел к нему Несс, утверждавший, что ему де знакомы все броды. Предложение было такое: женщина переберется на спине у кентавра, а богатырь уж как-нибудь сам.

Жена Геракла вся дрожит пред человекоконем, но муж настоял. Сам же, лук и палицу на берег другой перекинув, смело поплыл, как был: со звериною шкурою и колчаном. Переправившись без труда, только свой лук подобрал -- слышит визги жены, а, оглянувшись, увидел, как коварный кентавр с женщиной намерен прочь ускокать. Кричит богатырь: "Ты что, жеребец недоделанный, совсем что ли охренел?! Чужого себе не присваивай, а если ко мне не питаешь почтенья, припомни отца моего колесо и знай: запрещенной любви следует избегать. Если на силы свои лошадиные надеешься, это ты зря. Раной настигну тебя, а не ногами".

И пронзил богатырь стрелою спину кентавра, аж конец ее вышел из груди. Вырвала жертва стрелу -- из тела человекоконя брызнула кровь, перемешанная с лернейской желчью. Несс произнес, издыхая: "Нет, я не умру отомщенным..." Одежду свою, в яде смоченную, кентавр отдал Даянире, та же по глупости, а, может, и по уму приняла да припрятала.

Прошло время. Слава Геракла наполнила всю Ойкумену и вызвала злобу у мачехи. Взяв город Эхалию и в придачу дочь местного царя Иолу, богатырь вознамерился принести жертву Юпитеру. Языки злые наговорили супруге Геракла о том, что де муж ее променял на Иолу, при этом все, соответсвенно, приукрасив. Задетая новой изменой, Деянира сначала заплакала, а потом призадумалась: слезы будут только усладой соперницы, а ведь можно всем доказать, каким бывает коварство обиженной женщины! Отыскав тунику, пропитанную кровью кентавра, она попросила отдать ее мужу. Геракл этот дар принял и плечи прикрыл. Первый огонь разведя на алтаре и фимиам воскуряя, он сам вино разливал на мрамор священный. От жара яд ожил и проник глубоко под кожу героя.

Все члены Геракла пронзила нестерпимая боль. Истошно крича, богатырь опрокинул алтарь. Он хочет сорвать смертоносный покров, но туника прилипла к вспотевшему телу. Он зловредную ткань вместе с кожей сдирает -- обнажились мышцы и кости, кровь на которых вскипает от смертного яда. Жилы, сгорая, трещат. Вскричал богатырь: "Утоляйся, Сатурния, страданьем моим, любуйся! Насыть зверское сердце, а смерть мне будет как дар!"

Но не было смерти. Как змея шкуру сменяет, Геракл скинул все черты материнские и осталось в нем только обличье Юпитера. Он стал бессмертным! Лучшей частью расцвел, стал выше ростом, величьем и важностью страх возбуждает, а всемогущий отец разместил сына меж лучистых созвездий. Атлант почувствовал тяжесть, а гнев Гераклов никуда не пропал: стал он жестоко преследовать потомство отца своего.

Иола жила у Алкмены, Геракловой матери, и старуха любила рассказывать о подвигах сына. Ложе с Иолой делил сын Геракла и Деяниры, юный Гилл, который наполнил ей плодом утробу. Тогда обратилась Алкмена к Иоле: "Да хранят тебя боги! Путь Луцина облегчит муки твои! А мне она не желала помочь по капризу гневной Юноны. Когда пришло время родиться Гераклу, тяжесть чрево мое напрягла и по непомерному плоду все поняли, что это дело Юпитера. Уж больше я не могла мук выносить, и теперь, когда вспоминаю, вся холодею. Семь дней и ночей я терзалась!

С громким криком звала и Луцину, и Никсов, божеств родовых. И все-таки появилась Юнона, хотя и наполнена гневом. Я уж готова себя в жертву отдать -- лишь бы ребенок был жив. Она же села на жертвенник, колени одно на другое положивши и руки скрестив, молча слушает стоны мои. Я силюсь, в полубреду хулю Олимпийцев и смерть призываю. Кадмейские жены, руки воздав, возносят мольбы всем богам. Со мной еще Галантида была, золотоволосая служанка из простонародья; она и старательна, и трудолюбива, и добра. Почудилось ей, что Юнона что-то творит -- и обращается к ней: "Кто б ни была ты -- поздравь госпожу! Она родила, сбылось пожеланье Алкмены".

Богиня вскочила и в злости руки свои развела, да и ноги уже не скрещены. И я облегчилась. Галантида, поняв, что ей удалось провести богиню, расхохоталась. Та схватила служанку мою за волосы, пригнула к земле -- и руки ее превратила в звериные лапы. Галантида и ныне так же проворна, добра, и спина у нее прежнего цвета, в остальном облике у нее сплошные отличья. Поскольку устами солгала она -- ими же только может теперь и родить..." Теперь ее лаской зовут.

Вспомнив служанку, ее с сыном спасшую, Алкмена всплакнула. Иола ее утешила, на ухо шепнув: "Тем ли ты растрогана, что утратила облик служанка, по крови тебе чужую? А не рассказать ли тебе о дивной участи моей сестры?" Старуха согласна послушать, и вот, что поведала женщина.

"Все сообщить мешают слезы и горе. У нас с Дриопой разные матери, а рождена она была женщиной, которую почитали первой красою Эхалии. Сестра моя рано девства лишилась, бога насилье познав, виновник же -- Аполлон. В жены Дриопу взял Андремон, который считался хорошим супругом.

Есть на моей родине одно озерцо; его берега опускаются плавно, по краям -- заросли мирта. Пришла туда сестричка моя, да еще и венки принесла тамошним нимфам. На руках же она несла сынишку, ему еще года не было. В озерке цвел прекрасный лотос; стала Дриопа, в воду зайдя, соцветья срывать и давать их младенцу ради забавы. И вдруг с ужасом видит: из трепещущих стеблей лотоса текут капли крови.

Подоспели местные жители, которые, красавицу окстив, сообщили: жила здесь нимфа, которую так и звали: Лотос. Когда-то она, стыда избегая с Приапом, сыном Венеры и Вакха, слила с деревом лик измененный. Устрашившись Дриопа хочет из озера выйти -- но не в силах: ноги корнями вросли. Она уже попросила прощения у всех нимф и богов, но, кажется поздно. Все, что пояса выше, у нее человеческое, а ниже -- ствол дерева. Схватилась за волосы, а они стали листвою. Малолетний Амфис -- назван он был в честь деда -- вдруг ощутил, что грудь матери задеревенела и уже не дает молока. Я все это видела и не в силах была помочь. Сколько старалась хотя б задержать превращенье, ствол обнимая и ветви! Тогда и сама я готова была в дерево обратиться -- лишь бы сестру спасти. А когда Андремон подошел, человеческим у Дриопы оставалось только лицо. О, как же его он ласкал! Она же молила в пространство: "Богами клянусь, этой кары я не заслужила. Чистой я жизнью жила, а, ежели лгу -- пусть засохну! Но уж пора... сына скорей отымите от ветвей материнских, отдайте кормилице. И пусть он почаще играет по сенью моей. А как начнет говорить -- поклонится матери разнесчастной. И да убоится озер, и цветов не срывает с деревьев, и не топчет лугов. О, мой супруг, о, сестра! Если живет в нас любовь, защитите меня от укусов скотины и от ранений серпа. И дайте мне напоследок сыночка поцеловать..." Одновременно уста перестали и говорить, и быть. Ветви же долго еще сохраняли тепло превращенной".

Иола закончила. Обе поплакали. Но утешило их печали новое диво: в глубине на пороге стоял юноша с едва пробившимся над верхней губой пушком. Это был племянник Геракла, Иолай, которому годы были возвращены. Так одарила его от Юноны рожденная Геба, горняя супруга Геракла, ставшего богом. Склонилась она к просьбам мужа при этом поклявшись, что такого не сотворит уже никогда.

Чудо такое не пришлось по душе суровой Фемиде, туманно провозгласившей: "Междоусобицы в Фивах уже до войны довели. Два брата друг друга убьют, лоно разверзнет земля и прорицатель увидит в Аиде душу свою. За отца материнской кровью сын отомстит и станет благочестивым преступником. Устрашенный грехом и лишившись рассудка и дома будет гоним до тех пор, пока у него рокового злата не спросит супруга и не пронзит ему меч родственный в длани фигейской. Ахелоева дочь Каллироя попросит у Громовержца, чтоб он ее детям добавил года и не оставил притом неотмщенной мстителя смерти. Растроганный бог раньше срока падчерице и невестке дар пошлет, малолетних в мужей превратив".

Вот как хочешь -- так и понимай предсказанье богини законопорядка. Среди вышних после всего изреченного ропот пошел: почему у других нет прав на такую милость?! Аврора, примеру, сетует на года престарелого мужа. Церера не рада тому, что сед Ясион. Вулкан желал бы, чтоб обновился век Эрихтония. Венере желательно обновить лета Анхиза. Растет возмущение в среде капризных богов. И тут голос подал сам Горомовержец: "Цыц там! Вы, что мните себя могучими настолько, что в состоянии Рок превзойти? Иолай был возвращен в свои прежние годы. Сынам Каллирои по велению судеб в юношей должно созреть. Здесь решают не спесь и не сила. Сносите судьбы спокойно, ведь даже мне неподвластен Рок. Если б я силу имел изменить предрешенное, были бы вечно молоды Эак, Радамант, а так же милый мне Минос".

Боги, послушав Юпитера, успокоились, тем более что они уже видели, как страдают от старости Эак с Радамантом и насколь немощен Минос. Последний на старости лет страшился Милета, Аполлонова сына, думая, что тот желает взять власть над всем царством. Минос хотел его погубить, но Милет убежал в Азиатские земли, где основал в честь своего имени град. Там же нашел он супругу, прекрасную Кианею, которая родила ему двойню: Библиду и Кавна.

Участь Библиды -- отличный урок всем девам: пусть любят законное! Так получилась, что она воспылала страстью к своему брату. И даже в мыслях не было у Библиды, что грешит, когда она льнула к единоутробному Кавну. Он отстранялся, она же, желая вызвать ответное чувство, всячески украшается, а так же завидует всем девушкам, которые милее ее. Когда она засыпала, ей снилось только одно: соитие с братом. Проснувшись, она причитала: "Ну, почему он мне брат? Если б не были мы от одних матери и отца, я бы его открыто любила, и он стал бы моим всецело! О, Венера, как же мне сделать, чтоб, изменив имя с родством, стать Кавну настоящей женою? И разве боги не любили сестер своих: Сатурн -- Опию, Океан -- Тетиду, властитель Олимпа -- Юнону? Эол своих сыновей женил на своих же дочках. Я бы и умерла, лишь бы любимый меня целовал -- пусть и на одре. О, боги, куда меня мчит? Прочь же, бесстыдное пламя! Нет -- буду я брата любить подобающей сестрам любовью. Но... если б он первым был схвачен любовью к сестре, я бы была снисходительней, не стала бы отвергать его домоганья. Надо признаться! А если стыд уста мои свяжет -- пусть мой огонь потаенные строки объявят..."

В борении страсти и кротости слабая пала. Библида стала чертать на дощечке посланье, однако стилет недвижим в руке: не найдет дева нужных слов. Что написала -- сотрет, все кажется худо, нетактично, постыдно. И все-таки получилось письмо, вот оно: "Пишет тебе влюбленная без надежды на счастье. Если желаешь узнать мои стремленья, хотела бы я имя свое не раскрыв достичь того, чтобы не раньше узнала Библида, нежели сама в пожеланьях уверенна станет. Свидетельство моей раны сердечной могут быть худоба, увлажненные веки, бледность лица, тяжкие вздохи. Или объятья мои слишком частые -- и они, ты заметил, вовсе были не сестринскими. Я долго боролась с порывами страсти, хоть и пылало нутро от раны тяжелой. Теперь же прошу, умоляю о помощи: ты один способен спасти или погубить пылко влюбленную. Ты вправе выбрать, и об этом молит не враг, но человек, который к тебе слишком привязан. Нам с тобой рано знать, что можно, а чего не дозволено. Нас не удержит ни суровость отца, ни людская молва. Сладостный сердцу обман мы прикроем словами "брат" и "сестра", и мы вольны обниматься. Сжалься над моим признанием, и пусть на могиле моей не означат, что ты мне любовник".

Закончив, Библида позвала одного из рабов и велела брату снести. Передавая дощечку, ее уронила, а это дурная примета. Когда слуга передал Кавну послание, тот после первых же строчек в ярость пришел. Не дочитав, он отбросил письмо, едва не ударил раба, молвив: "Скорей убегай, вестник гадостных чувств. Если б твоя погибель не повлекла стыда моего, убил бы тебя на месте".

Раб, счастлив, что легко отделался, все доложил госпоже. Ужас сковал Библиду. Когда же вернулся рассудок, а с ним вместе и страсть, дева произнесла: "И поделом тебе, дура. Зачем ты в дерзости праздной рану свою обнажила? А ведь мне вышние силы все предсказали, на пол письмо уронив! Вот бы мне время назад вернуть иль изменить содержанье послания... Да! Лучше -- время. Тогда бы я объяснилась с ним запросто, без всяких писулек. Прознав искренность страсти, он бы меня пожалел, я б припала к его прекрасным ногам и молила о милости, сказав, что умру без его вожделенных ласк. А, может, во всем слуга виноват, избравший ненужное время? Да! Похоже он к любимому некстати пришел, все испортив... И все же у Кавна не камни в груди, не железо и не алмазы, и не вскормлен он молоком тигрицы. Я его покорю, ибо сердце ранимо. Итак: повторю нападенье!"

Дева решила: пусть он подумает, что это было лишь легкое увлечение, а может быть испытание брата. Но рассудок ее уже помутился и страсть овладела всем существом -- без остатка. Не зная меры, Библида вновь и вновь унижалась. Не видя другого выхода, Кавн бежал из страны и на новой земле чужедольной город свой основал. Говорят, сестра его тогда уж совсем лишилась самого ценного, что есть у людей: разума. В скорби сорвала она платье с груди и стала в нее бить руками в иступленном безумье. Призналась всем в своих чувствах порочных и отправилась по следам убежавшего брата.

Вильям Бугро, "Библида", 1884 год.

Исходила она всю Малую Азию, пока не упала главой на твердую землю. Нимфы не раз из жалости пытались ее приподнять -- но все тщетно. Чтобы умерила страсть, утешали песнями душу ее глухую, но и это не помогло. Молча лежит, запустив свои ногти в зеленые травы, орошает поверхность слезами солеными. Из них Нимфы создали печальный родник, носящий имя Библиды. Он легко узнаваем, ибо течет под дубом с черной корой.

Недалече от острова ста городов свое было чудо. Прославилась Ифис, случилось же то на земле Феста, лежащей неподалеку от Кносского царства. Та земля породила никому не известного Лигда, не отличавшегося ни богатством, ни благородством. Зато и в дурных поступках себя он до времени не запятнал. Когда жене его, критянке Телетузе пришло время рожать, к ней он так обратился: "Желаю, чтоб ты поменьше страдала и сына хочу. Если ж девочка будет -- пусть погибнет!" Сказал -- и заплакала горько супруга. Стала мужа молить, чтобы не был он столь беспощаден к рожденному плоду, если будет не мальчик, но Лигд твердо стоит на решеньи своем.

Телетуза уже через силу носила во чреве своем, как-то приснилась ей Ио, Инаха дочь; будто стоит она у постели в окружении пышном. Лоб богини украшают серпы и колосья, при ней же стоят песьеголовый Анубис, двоеокрашенный Апис и вечно искомый Озирис со змеей, источающей яд. Шепчет богиня: "Откинь тяжкие думы и обмани повеленье супруга. Не сомневайся: когда облегчит твое тело Луцина, то и прими, что дано". Произнеся, Ио исчезла.

Телетуза радостно с ложа встает, поднимает руки к созвездьям, моля, чтобы сон ее сделался явью. Дочь родилась, но отец о том не узнал. Мать отдала дитя кормилице: только двое знали, что младенец -- не мальчик. Счастливый Лигд дал имя ребенку в честь своего деда: Ифис. Девочку одевали мальчиком, да и воспитывали в том же ключе. Так пролетели тринадцать лет.

Отец прочит в невесты лже-сыну Ианту, выделявшуюся между фестийских невест красотою отменной. Впрочем и Ифис тоже дурна не была. Вскоре и между девами вспыхнуло чувство. Ианта думала -- к юноше, с Ифис же все посложнее: она искренне любит девицу, не надеясь ей обладать. В пылу вожделенья она восклицала: "О, если б меня боги пощадить захотели, то лучше бы погубили меня или подарили мне натуральный любовный недуг! И у зверей, и у птиц, и у скотины такого же не бывает, чтобы самка на самку позарилась. Иль вправду наш Крит порождает одних лишь чудовищ? Пасифая любила быка -- но он все же самец. Ах, да: она своего достигла при помощи ухищренья, под личиною скрывшись коровы. Когда бы земли Феста достиг умелый Дедал -- как бы он применил свое искусство, чтобы из девушки сделать юношу?" Произнесет -- а после думает про себя: ах, Ифис, как ты глупа, взгляни на себя и рассуди: ты же родилась женщиной! По сути ведь боги уже ей помогли, жизнь даровав -- пусть и обманом. Ифис мужчиной видеть хотят и отец, и будущий свекор, Ианта, конечно. И только сама природа противится!

Телетуза, на чудо надеясь, находит причины отсрочить свадебное торжество: то недуги придумывает, то на дурные приметы ссылается, то сетует на вещие сны. Но все истощились уловки -- и теперь только сутки одни остаются до таинства соединенья, вселенский позор сулящего. Мать срывает с себя головную повязку и, волосы распустив, к алтарю припадает, моля: "О, Изида великая, умоляю, снова спаси мою дочь! Если она родилась, если осталась жива, если я не стыдилась обмана -- все это по твоему наущению. Сжалься над нами и нас поддержи!"

Сквозь слезы видится Телетузе, что алтарь будто бы заколебался. Врата раскрылись, лунным сияньем блеснули рога, зазвучали гремящие ситры. Выйдя из храма мать увидела дочь, которая стала шире в плечах, и шаг у нее подлинней, нет в лице белизны, во всех чертах проявилось мужество. Ифис стала юношей! На радостях в храмы несли приношенья, и оставили надпись у алтаря: "Юноша дар посвятил, обещанный девушкой. Ифис".

Мауриц Эшер, "Метаморфозы", 1951 год.

ПРЕКРАСНЫЕ ЦВЕТЫ ПОРОКА

После счастливого соединения Ифис с Иантой радостный Гименей улетел в далекие земли киконов: туда его не к добру взывал сын Аполлона и Каллиопы, славный Орфей. Бог опустился в суровом фракийском краю без торжественных гимнов, не видя ликующих лиц. Гименей и сам удивлен, что даже светоч в его руке не горит, а дымом едким чадит.

Вот, в чем дело: от укуса змеи умерла Эвридика, младая супруга певца сладкоголосого. Орфей обращаться пытался к теням и даже отважился к Стиксу сойти. Проник к царице загробного мира Персефоне и ударив по струнам, просил: "О, владычица тех, кто уже никогда не вернется! Сюда я сошел не для того чтобы Тартар увидеть, а только лишь ради Эвридики моей. Горе хотел я стерпеть, но любовь моя к ней победила. Этой юдолью, ужаса полной, бездной Хаоса умоляю: вновь Эвридике моей заплети короткую участь! Мы, смертные, все -- твои должники, раньше иль позже, все в единый приют попадем. Ты, о, великая, и твой бесподобный Плутон -- безраздельна ваша власть в этой стране. Моя Эвридика будет у вас, но сделайте так, чтобы в положенный срок. Если же в милости моей жене ты откажешь -- пусть я сам здесь навечно останусь, порадуйтесь смерти обоих".

Говоря это нараспев, Орфей в согласьи пальцами задевал струны лиры своей -- и души бескровные плакали. Тантал перестал воду ловить, Иксин колесо не крутил, птицы клевать перестали печень Тития, Белиды прервали наполнение сосуда бездонного, даже Сизиф на свой камень присел, призадумавшись. Все растроганы, души взволнованы... царица-супруга и ее муж-властелин не могут мольбы не исполнить.

Зовут Эвридику; она пребывала средь недавних теней. Принял Орфей жену -- но при условьи: не обращать взора назад, пока они не покинут Тартар. В молчании оба взбираются по наклонной стене, едва различая тропинку, укрытую мглою. И уже когда были они у границы земли, убоясь, что супруга отстала и желая поймать ее взор, Орфей обернулся. Он увидел, что Эвридика... исчезла! Лишь только одно дуновенье осталось на склоне.

Смерть вторично познав, Эвридика на мужа совсем не сердилась. Царство теней -- место знакомое, да и разве сетовать можно на то, что любима? Едва донеслось до слуха Орфея: "Проща-а-ай!.." И он впал в такое отчаянье, что чуть не бросился вниз, но, увидав очертанья окаменевшего человека, прочь поспешил. Просил он Хорона переправить обратно, к живым, но лодочник не пускал. Семь дней, без еды и питья, весь в грязи Орфей просидел у Стикса, питаясь лишь горем. А на восьмой, попрекая богов за их глухоту, ушел в горы Родопские, на мертвенный Гем.

Три года Орфей избегал женской любви, хотя во многих пылала охота соединиться с певцом. Стал сладкоголосый виновником такого явленья: на него глядя, народы фракийские, перенеся на юнцов недозрелых любовное чувство, обрывают весной первоцветы.

Ян Брейгель Старший, "Орфей в Аду", 1568 год.

На одном живописном холму было ровное плоское место, где от Солнца палящего не было даже малой защиты. Сел там на траву Орфей, ударил по звонким струнам -- и накрыла его благословенная тень. Это был дуб Хаония, вознесшийся ввысь. За ним прилетели липы, лавры и тополя, орех, ясень, ель, платан, клен и даже лотос. Много еще всяких растений на холм притянуло сладкоголосое пение. Среди них был и кипарис, который раньше мальчиком был; его в свое время бог возлюбил -- тот, кто правит струнами и кифары, и лука. А приключилось вот, что.

На острове Кее жил огромный олень, рога которого златом сияли. Шею его украшало ожерелье из драгоценных камней, а надо лбом колебался серебряный шар, привязанный тонким ремнем. Олень без страха в дома заходил, требуя ласки, а более всех любезен к животному был мальчик по имени Кипарис, считавшийся самым прекрасным созданьем на острове. Он водил оленя к лугам и воде, там оплетая рога золотые цветами, и частенько садился даже верхом на великана лесного.

Однажды в день знойный, в полуденный час лег олень на лужайку со свежей травой. И вдруг расшалившийся мальчик случайно кожу оленя дротиком проколол. Кровь потекла обильно и, увидев, что его лесной друг умирает, Кипарис решил и сам расстаться с жизнью своей. Даже сам Аполлон тщился ребеночка отвратить от поступка. Глупый мальчишка молит, чтоб боги дозволили плакать ему об утрате до скончанья веков. Так и свершилось: Вышние превратили мальчика в дерево, которое, в небо звездное глядя, оплакивает не только оленя, но и всех убиенных случайно.

Александр Иванов, "Кипарис, Аполлон и Гиацинт", 1831 год.

Итак, пеньем своим Орфей рощу собрал на некогда голом холме, в ней поселились всякие птицы и звери. Слетелись, сползлись, сбежались, расселись -- и слушают сладкопевца. Тот же зачал не песню -- сказанье об отроках, нежных любимцах богов, и девах, которые божью кару на себя навлекли.

Было дело, главарь небожителей воспылал страстью к фригийцу по имени Ганимед. Бог обратился птицей могучей, схватил предмет своего вожделения -- и унесся, махая крылами могучими. Говорят, Ганимед и поныне служит Юпитеру виночерпием, что несомненно тревожит Юнону. Или взять Гиацинта, которого Аполлон рад бы был поселить на небе, если бы не судьба. В ту пору Феб гостил в славной Спарте, но не хотелось ему ни охотиться, ни музыку слушать, ибо все мысли были о юноше. Как-то мужчины, раздевшись, принялись состязаться в метании диска. Первым метнул Аполлон, раскрутивши снаряд так, что от полета аж облака разошлись: вот оно, сочетанье искусства и силы! Побежал Гиацинт диск подбирать, но... о, ужас! Поторопившись, забыл, что у бога и рука божественная -- предмет столь высоко улетел, что, когда юноша очутился на месте паденья, диск еще не вернулся на землю. Пока спартанец осматривался, железа кусок вдарил атлета в лицо.

С криком отчаянным Феб схватил тело слабеющее, тщится остановить отделенье души. Но уже поздно, судьба решила по-своему. И произнес Аполлон: "Любимый, рана твоя -- мое преступленье, навеки смерть твоя связана с десницей моей. О, если б я мог жизни лишиться с тобою! Но ведь меня роковые связуют законы, хотя... есть выход, могу сотворить то, что умею!" И на земле появился новый цветок, названный в честь случайно погибшего от рук возлюбленного. Вид у него словно у лилии, только с красным отливом, в память о крови пролитой. Мало того: сам Феб на лепестках начертал свои стоны: "Ай, ой". В Спарте и ныне чтят милого юношу, даже справляют в его честь праздник весенний: Гиацинтии.

На Кипре есть городок Амафунт, изобильный металлами. Жили в нем в стародавние времена рогатые люди -- керасты. У городских ворот стоял алтарь Юпитера Гостеприимца, хранящий знаки печального прошлого. Путники, видевшие на алтаре пятна крови, думали, что здесь приносят в жертву животных, но весь ужас в том, что там и впрямь убивали -- но не скотину.

Там убивали путников. Даже богиня Венера возмущалась зверскими нравами Амафунта, намереваясь безбожный народ наказать изгнаньем, а может быть даже и мором. Но выбрала нечто среднее, а именно -- массовое превращенье. Поскольку те люди от роду были рогатыми, проще всего обратить их было в стадо коров. Их вожак Пропетид имел смелость сказать, что Венера вовсе не божество. В непотребстве стали влачить свои жизни рогатые, и тогда она все это племя окаменила.

Видел все это Пигмалион, оскорбившийся на пороки, которые в изобильи даны слабому полу. Он был холост и одинок, ложе его не знало тепла женщин. А славился Пигмалион искусством резьбы из слоновой кости. И однажды он создал образ -- такой красоты, что никто никогда и не видывал: с милым девичьим лицом, будто готова с места сойти, только разве застенчивость не дает.

Творец и сам подивился своей поделке -- и воспылал к нему чувствами. Часто он нежно притрагивался к изваянью, порой даже путаясь: кость перед ним или плоть. Он ее целовал, говорил ей ласковые слова, и даже дарил красивые ракушки, каменья, птенцов и цветы. Пошил ей одежду, на персты ожерелья надел, на грудь -- подвески. Возлежал с ней на мягком пуху, всячески нежил, бережно обнимал. Конечно это было безумие, но и в последнем, мы знаем, своя есть система.

Настал день Венеры, который на Кипре и ныне празднуется широко. Возле святых алтарей с золотыми крутыми рогами падали туши телиц, ладан курился. Совершив приношенье, Пигмалион попросил: "О, боги, коль вам все доступно, дайте такую жену, чтобы была похожа на мною из кости изваянную! Что же вам стоит..."

Лоран Пешё, "Галатея и Пигмалион", 1784 год.

На торжествах тех тайком пребывала богиня. Услышав моление скульптора, она пронялась. И знак был дан: трижды огонь в алтаре в небо взвился. Домой побежал Пигмалион, к желанному образу. Над постелью склонившись, целует, касается груди... и вдруг чувствует: под ладонью она умягчилась! Бедер коснулся -- они потеплели! И вдыхают уста... их лобзая, мастер возносит Венере все благодарности. Дева, открыв свои светлые очи, увидала и звездное небо, и любимого. Венера на той свадьбе гостьей была, а через девять месяцев родился мальчик, которому дали имя Паф. А потом еще и Кинир появился на божий свет. Да если б потомства и не было, Пигмалион и тогда бы считал себя самым счастливым в мире подлунном.

А теперь -- история страшная, которую лучше не слушать всем дочерям и отцам. Многие будут счастливы, что не их земля породила столь отвратительный грех, и даже Эрот объявил, что Мирра была пронзена вовсе не из его инструмента.

Было то на Аравийской земле. За любовь юной Мирры многие из мужчин отдали бы все, но она избрала себе совсем уж постыдное. Все понимала, пыталась прогнать гнусное чувство, молила: "О, боги! Запретите мне грех, это же ад на земле..." И вместе с тем мысли подтачивают: ведь покрывает козел коз, от него же рожденных -- и счастливы те, кто запретов не знает. Человек же себе дал дурные законы, которые изобрела зависть людская. Что за условности? Если б не был почтенный Кинир Мирре отцом, она возлежала бы с ним...

Кинир посреди женихов именитых их имена произносит, чтобы Мирра избрала. Дочь же глядит только лишь на отца и слезятся ее томные очи. Кинир полагает, что то ? знак девичьей стыдливости, плакать ей запрещает, платком вытирает щеки, в губы целует. На вопрос, кто ж ей милее, Мирра ответила: "Такой же как вы, о, отец..." Кинир понял по-своему, похвалив: "Будь столь же почтительной и после того как выйдешь замуж, солнце мое!"

Ночь наступила. Дочь Кинира пылает огнем, мечется в безысходном безумьи желанья. Вновь в ней боренье: то готова решиться на непотребное, то снова рассудок гасит порочную страсть. И вдруг она понимает: выход только один -- петля. Привязав к перекладине пояс, восклицает несчастная Мирра: "О, любимый! Только лишь для того, чтобы спасти твою честь, решаюсь на грех..." Этот крик услыхала кормилица Мирры, порог охранявшая в спальню. Вбежав и увидев деву, готовую удавиться, проворно высвободила безумно влюбленную из погибельных уз. Мирру она обняла, успокоила и только потом о причине спросила. Дева молчит, жалея о том лишь, что покамест жива.

Кормилица вопрошает настойчиво: "Откройся, скажи, ведь моя старость совсем не беспомощна. Если безумье нашло на тебя -- исцелят его травы и заговоры. Ежели кто-то тебя сглазил, заклинанье мы снимем обрядом. Коль дело в гневе богов -- не поскупимся на жертвы. Что за глупости выдумала, ведь так хорошо в вашем доме, и родитель твой жив и здоров, слава богам..." При упоминаньи отца Мирра, вздохнув, застонала, но кормилица все поняла по-своему. Деву гладя руками добрыми, старуха ласково говорит: "Вижу, что влюблена. Поверь, я не чужая тебе и могу стать твоей пособницей в деликатном деле. И не бойся: отец о твоей тайне не..." Оборвала кормилицу Мирра: "Полно! Уйди, оставь же меня, не мучай. И спрашивать больше не смей, отчего я больна -- иначе раскроется грех". И лицо свое прячет дева в постель. Старая не уходит, зная, что деву в беде одной оставлять невозможно. То льстить пытается, а то и запугивает разглашеньем новости о петле.

И все-таки дева призналась. Кормилица в ужас пришла, но, вскоре, когда поостыла, разговор завязался. Решали, можно ли попытаться извергнуть злую любовь. Мирра стоит на своем: если любимый ей не достанется -- умрет. Впрочем, душу излив кормилице, дева спокойно уснула.

Наутро праздник пришел: благочестивые жены славят Цереру: все в белом, они богине связки колосьев несут. В честь Цереры девять ночей они к себе на допускают мужчин -- эта жертва священной считается. Ушла молиться в места потайные и супруга Кинира, этот момент кормилица и подловила. Кинира застав его, на беду, пьяным, она рассказала ему о страсти одной девицы к нему -- конечно же, выдумав имя. Расписала красу, простоту характера и кроткий нрав неведомой девы, сообщив, что по возрасту она ему в дочки годится. Кинир, проникнувшись, приказал деву ту привести к нему тотчас же.

Кормилица к Мирре явилась, ликуя: "Мы победили! Тебя он поймет". Дева же так не думает, да и душа ее полнится чувствами вовсе не светлыми. И все же решилась прийти, правда, лишь под покровом ночи. Трижды филин кричал знаменье смертельное, но дева шагает -- пусть ноги подкашиваются и колени дрожат -- да и кормилица держит дрожащую руку. Чем ближе, тем больше бледнеет лицо, кажется сейчас Мирра лишится чувств. И повернула бы -- да старуха влечет. И вот кормилица вводит деву к отцу и провозглашает: "Бери ее, она всецело твоя!"

Принимает создание юное на постели пьяный родитель, уговорами стыд усмиряет. Он ее "дочкой" зовет, она его "папой"... и страшное дело свершилось. Полной Мирра ушла от отца, семя безбожное в девичьей утробе породило преступный зародыш. Ночей таких было несколько, и в последнюю Кинир все же затеплил огонь, чтоб разглядеть: с кем же он удостоился счастья... Крик ужаса исторгся из отцовой груди, лицо исказилось гримасой страданья. Кинир, взяв меч свой из ножен, им размахнулся...

Но Мирра, спаслась -- увернувшись от злого удара, сбежала. Бродила она по пустыням Аравии девять лун, и уж бремя насилу несла, когда обратилась к богам, умоляя: "Не ропщу, заслужила я казни, прошу лишь одно: чтобы живых не позорить и мертвых не волновать, изгоните меня из обоих царств, откажите мне в жизни и смерти!" Боги вняли мольбе, превратив ее в дерево. Знайте: сок мирры -- слезы создания нежного, несчастье имевшего порочно влюбиться. Но это еще не все...

Под корой рос в грехе зачатый ребенок. Пора б ему было родиться, весь ствол от бремени вздулся. Страданья у роженицы нечеловеческие, но у нее нет даже уст, чтоб обратиться к Луцине. Не услышав, богиня по счастью увидела искореженный ствол. Подошла, остановилась у дерева, к коре притронулась и слова разрешенья произнесла. В образовавшийся щели дитя показалось. Младенец кричит, а наяды умащивают его слезами матери. Благодаря лишь снисхожденью Луцины смогли его вытянуть в жизнь.

Мальчик, рожденный своею матерью и сестрой, Адонисом названный, слыл в том краю красивейшим из всех детей. Время бежит -- вот уже он юноша, муж... Прекраснее нет в Аравии смертного ? и стала неровно дышать, на него глядучи, Венера. Как-то богиню сынок целовал, опоясанный тулом, и стрелою коварной задел ее грудь... слишком глубокой выдалась рана. Пленясь Адонисом, Венера отправилась в Аравийские земли.

С возлюбленным юношей всюду она; привыкшая к тени и неге, бродит с любимым по горным хребтам и пустынным долинам, колено свое оголив по чину Дианы. Псов натравляет на зайцев, гонит оленей и ланей, разве только вепрей старается избегать, а так же волков, медведей и львов. И Адониса увещевает, чтобы он был дерзок в меру и на нападал на зверей, обладающих от природы оружьем. Когда ж ее друг прекрасный вопросил о причинах, Венера так говорила: "История длинная. Давай-ка приляжем в тени, и я расскажу о давней провинности диких чудовищ". Легли на траву; Венера, голову положив на грудь Адониса и вот, что поведала, с поцелуями перемежая.

Была одна женщина, которая в состязаньях по бегу всех мужчин побеждала. Звали ее Аталантой, и выше она была не только ног превосходством, но и красой. Спросила она как-то бога о супружестве, а тот ей ответил: "Муж, Аталанта, не для тебя. Будет лучше, коли ты избежишь брачного ложа. Если бежать не удастся -- и живая себя ты лишишься". Послушавшись бога, дева стала жить в лесу одиноко, а всем ухажерам она заявляла: "Мной овладеть сможешь только в беге меня победив. Попробуй, посостязайся. Наградою будет тебе невинность моя, а проиграешь -- расплатишься жизнью своей".

Жестоко. Но красота -- страшная сила, и ради нее многие готовы -- правда, не все и не до конца. Собралась ватага отважных парней, а рассудительный Гиппомен, глядя на эту толпу, воскликнул: "Да разве стоит идти на такой риск ради жены?!" Но, кинув взгляд на лицо Аталанты и тело, покровов лишенное, тут же поправился: "Э-э-эх, где наша на пропадала! Ради такой награды и жизни не жалко. А чего бы счастья не попытать? Смелым и боги подмога"... Но не успел он войти в общий строй, впрочем, довольно нестройный, чувствуя ревность и страх.

Иоланта уже понеслась окрыленным полетом -- только пятки сверкают, волосы разметались по белоснежной спине. Едва опомнившись, юноши увидали, что чело Аталанты уже украшает венок победительницы. Слышится стон побежденных, готовы они принять скорую глупую казнь. Гиппомен, встав между девушкой и удрученными юношами, произнес: "Не слишком ли легкого ты торжества сыскала, слабосильных повергнув? Лучше со мной поборись, а, ежели проиграешь, не будет стыда, ибо мой прадед -- Нептун, бог морской. Победив, свое имя упрочишь... "

Слушая, Иоланта смотрит на Гиппомена с особенным чувством, сомневаясь: не станет ли ее победа пораженьем, ведь этот мужчина ей очевидно приятен. Две силы внутри красавицы борются, и все же она произносит: "Да как же бог может подвергнуть опасности жизнь, которая ему дорога? А, впрочем, бог же тебя выдаст, наверное". Про себя же бегунья думает: "Чем же меня он пленил... может быть, тем, что не знает страха смерти? Пусть он потомок богов... но ведь от Рока его не спасут даже Вышние. О, милый, пока еще можно, откажись от кровавой игры! О, боги, почему, многих сгубив, я о жизни одной беспокоюсь..."

Она еще и не осознала, что Купидон пронзил ее сердце стрелой. Народ жаждет зрелища, ставки в котором -- любовь и погибель. Меж тем никем не видима к Гиппомену подкралась Венера и в руки ему положила три яблока, сорванных с золотого дерева, растущего на острове Кипр, и на ухо шепнула, что с ними делать.

Гвидо Рени, "Состязание Аталанты и Гиппомена", 1612 год.

Трубы дали сигнал -- помчались двое по глади песчаной. Зрители в целом на стороне Гиппомена, подгоняют атлета возгласами, желая ему победы. Аталанта, чувствуя слабость возлюбленного, то и дело шаги замедляет, глядя на него восторженно. Ей было страшно смотреть на то, что соперник уже задыхается и еле ноги плетет, а до меты финальной еще далеко. В этот момент Гиппомен метнул первое яблоко.

Обомлела бегунья: она в восторге от вида плода златого. Отклонилась с пути, погнавшись за катящимся яблоком. Здесь Гиппомен смог вырваться в первые, вызвав восторг у толпы. Дева в азарте быстро нагнала любимого, но вновь не торопиться в лидеры, под его бег подстроившись. Но снова он выдохся ? и кинул второй из плодов. Аталанта, за новым яблоком увязавшись, опять отстает, что Гиппомену лидерство вновь подарило.

Но сил у мужчины еже не осталось почти, Аталанта его нагнала столь быстро, что он уже впал в отчаянье. Спасенье одно: бросить последнее яблоко. Дева, погнавшись за плодом, еще сомневалась, стоит ли брать, ведь золото тяжело. И все ж приподняла, а в этот момент вконец измотанный Гиппомен под восторги толпы финишировал...

...Венера, видя, что Адонис, заслушавшись, прикемарил, поспешила закончить рассказ: "Разве я недостойна была фимиамов счастливого Гиппомена? Но несчастный забыл мое имя почтить, не пойдя к алтарю. А в гневе мы, боги, страшны... Эй, Адонис!" Красавчик очнулся. Поцеловал богиню и попросил продолжить рассказ.

Венера призналась любимому, что получила особенное удовольствие от мести коварной своей. Раз проходили супруги счастливые мимо храма Кибелы, стоящего в роще тенистой, и Гиппомену приспичило совокупляться. Возле храма нашлось тенистое место, которое, впрочем, издревле почиталось святым, о чем говорили статуэтки богов. Там-то они и слились, даже не думая, что их деянье не только срамно, но кощунственно.

Кибела вначале хотела погрузить осквернителей в воды стигийские, но казнь эта ей показалась слишком уж легкой. Кара была извращеннее. Сначала шеи любовников покрылись рыжей шерстью, потом -- пальцы в когти согнулись, хвосты выросли, землю метущие, лица преобразились в злобные морды, а вместо слов из их мерзких ртов извергается рык. Впрочем, оставлена была святотатцам их скорость, и в охоте им ныне нет равных.

Когда Венера рассказ свой окончила, аккурат свора собак из лесу выгнала вепря. Адонис, резво вскочив, дротик метнул, попав кабану под кадык. Стряхнув орудье, зверь окровавленный бросился прямо на сына Кинира -- и, догнав, всадил юноше бивни прямиком в пах. Слишком, верно, расслабленным был Адонис, убаюканный повествованьем Венеры, вот и не смог увернуться.

Миг -- и он уже бездыханным лежит. К мертвому телу припала богиня, волосы рвет на себе и одежды, судьбам упреки глася: "Нет, не все в этом мире подчиняется вашим правам! Оставлю я памятник вечный тебе, о прекрасный Адонис. Кровь твоя обратится в цветок". Окропила Венера останки душистым нектаром. Кровь, по земле растекшаяся, вспенилась -- и действительно вскоре взросли там цветы, которые позже назвали ветреницами.

НАДО ЛИ ЖЕНИТЬСЯ НА БОГИНЕ

Все еще радовал взошедших на холм зверей и растенья искусством своим сладкопевец фракийский. Внимали и жены киконов, чья грудь, опьяненная Вакховым соком, шкурой прикрыта. Одна из них, с волосами, взметенными ветром, в Орфея тирсом метнула, воскликнув: "Он нас презирает!" Тирс попал прямо в уста Аполлонова сына, но не повредил, ибо листовою был оплетен. Другая варварка камень метнула -- но в полете он был побежден согласием песни и лиры. Вражда только еще разгорается, ибо дикарки безумной Эринии служат.

Орфей рад был наполнить мир волшебными звуками, но пенье его и игру перебил шум флейт фригийских, тимпан и вакхических струн -- да плюс к тому ладоней хлопки и нескладный топот ступней. Птиц и зверей разогнали взбешенные женщины, а когда за закате заалели выступы скал, они обступили певца -- и мечут в него тирсы, комья земли и ветви деревьев.

Жан Дельвиль, "Смерть Орфея", 1893 год.

В долине крестьяне землю пахали, ленивых волов погоняя. Услышав адские звуки, они разбежались, бросив скотину, вилы, мотыги и сохи. Дикарки взбешенные орудья труда похватали -- в неистовстве даже рога у волов обломали. Бегут они погубить сладкопевца. Орфей к ним руки протягивал, о пощаде молил... все бесполезно: убит.

Скорбела природа о гибели сладкопевца, реки вспухли от слез. Наяды с дриадами, в траур одевшись, распустили волосы в горе. Прах певца был в реку опущен; главу и лиру Орфея унесло к морю, которое и их прибило к граду Метимна, на острове Лесбос. И на землю сошла тень сладкопевца.

Она узнает те места, где Орфей нашел свою Эвридику, где они соединились и счастливы были. Бог не оставил без кары злодейство: всех жен киконов, в святотатстве участвовавших, он к земле прикрепил уродливыми корнями. Каждой по мере неистовства вытянул пальцы и в почву воткнул. Женщины шевелиться пытаются, но каждое их движение отзывается болью. Так, страдая, они медленно задеревенели. Стоит теперь на холме роща дубов кривоствольных. Если вглядеться -- нетрудно узнать икры, плечи, груди и руки.

Вакх после случившегося неспокоен: снова к нему сбираются сатиры с вакханками. Не явился один лишь старый Силен: он был схвачен фракийцами и в путах цветочных отдан Мидасу. Царь, увидев спутника таинств, устроил торжественный праздник, а через девять дней и ночей веселья Мидас вернул Силена богу младому. Веселясь возвращенью кормильца, Вакх предоставил царю избрать дар по его желанию. Мидас недолго думая и пожелал: "Сделай же так, чтобы каждый предмет, мною тронутый, превращался в чистое золото!"

Вакх искренне огорчился столь неразумным выбором, но сказанное должно воплотиться. Мидас ушел довольный, веря, что счастье ему привалило. Ветку сорвал с дерева -- она тут же позолотела, камень поднял с земли -- в руке у него уже слиток. Вырвал колосья -- и они блестят златом, прикоснется к ручке двери -- она уж сияет чарующе. Вот уж подарок!

Приказал царь по этому поводу столы снаряжать; слуги их уставляют яствами и лучшими винами. Для начала Мидас взял кусок хлеба, поднес ко рту -- чуть не сломал свои зубы о желтый металл! Все взятое им со стола переставало быть пищей или напитком тотчас. Сквозь череду попыток властитель понял, что он и сказочно богат, и фантастически нищ.

Голод и жажда съедают глупого Мидаса. Протянув к небесам свои руки волшебные Мидас возопил: "О, прости меня, Вакх, как я ошибся! Будь милостив, вырви меня из напасти прельстительной!" Юный бог, услышав мольбу, великодушие проявил, лишил Мидаса дара златорождения, молвив при этом: "Дабы ты не оставался до смерти в пожеланном тобою мире златом, ступай в Лидию, в город Сарды. Иди горным кряжем навстречу потоку и доберись до места его рожденья. Темя подставь под струю и омой свои тело и грех". С трудом, но царь к роднику очищающему добрел -- и темная сила из плоти ушла в горный поток. С той поры в реке завелись самородки из чистого золота.

Мидас, богатств убоявшись, стал жить тут же, в лесу, подружившись с Паном. Вот только ум у него так и остался тугим, и его недалекие мысли опять натолкнули на глупость. Склоны горы под названием Тмол с одной стороны спускаются к Сардам, с другой -- к городку Гипепы. А близ вершины сам Пан распевал свои песни для нимф. Посчитав себя гением, Пан оценил свое пенье выше Аполлонова и вызвал бога на состязанье, в судьи Тмола призвав.

Якоб Йорданс, "Суд Мидаса", 1640 год.

Сел на вершину свою Тмол престарелый, уши свои от листвы освободил и, зло взглянув на скотского бога, проворчал: "Уж кто-кто, а судья себя ждать не заставит..." Пан затянул простую песню, слышанную от Мидаса, который к вершине из любопытства пришел. Старый судья обратился лицом к Аполлону, который лиру держал, украшенную самоцветами. Феб, струны прекрасной десницей задев, запел явно не хуже Орфея. Тмол очевидно отдал предпочтение Фебу -- глупо кифару равнять с деревенскою дудкой. Да и другие из слушателей согласились с судейским решеньем. Кроме Мидаса, посмевшего решенье горы назвать несправедливым. Вот не учит глупца его опыт... Бог за отдельное мненье наградил Мидаса ушами осла. Чтобы позор свой прикрыть, царь вынужден голову покрывать пурпурной повязкой.

Только один лишь раб его, подстригающий голову Мидаса, знал эту тайну, но его прям распирало от желанья ее всему миру поведать. Не в силах боле хранить, он выкопал ямку и в нее нашептал всю "ушиную" правду. Рассказав, ямку раб закопал и ушел успокоенный. Но очень скоро оттуда начал произрастать куст тростника. И через года листья трепещущие поведали тайну Мидаса всему свету.

Ушедши с Тмола с чувством отмщения, Аполлон увидал, что Лаомедонт силится новые стены поднять славной Трои. Дело идет тяжело, ибо требует уйму денег. И явился бог к владыке-фригийцу в человечьем обличье, подговорив поучаствовать в деле владыку морского. Двое они завершили строительство -- и явились требовать плату. Царь их даже не принял, передав через слуг, что не причитается им ничего, и пусть еще скажут спасибо, что отпускает их с миром.

Нептун поступил запросто: волнами атаковал берега, отняв у людей их пашни. А еще забрал себе царскую дочь. Деву, к скале прикованную, освободил славный Алкид, потребовав за свой подвиг обещанных лошадей. Но и здесь Лаомедонт проявил редкую скупость. В отместку герой дважды захватил разнесчастную Трою.

Не без награды ушел Теламон: участник восстанья, в жены взял дочь Лаомедонта, Гесиону. Супругой-богиней был уже славен Пелей, ведь многие ведут свое родство от богов, но лишь он один женат на созданьи небесном. И сказал как-то старый Протей прекрасной Фетиде: "А не зачать ли тебе, водяная богиня, сына? Наверняка он своими деяньями славу отцову затмит". Юпитер взволнован: не может так быть, чтобы кто-то его превзошел! Стал избегать он соитья с Фетидой, и этот желанный удел он наследовал внуку.

Гемонийский залив неглубок, поэтому гаванью для кораблей быть не может. Берег там твердый, и ноги не оставляют следов. Сверху -- миртовый лес, среди которого едва различима пещера. Нередко Фетида нагая приплывала сюда, сидячи на дельфине, и в пещере имела привычку вздремнуть. Пелей морскую красавицу встретил на берегу. Поскольку богиня отвергла мирное предложенье, решился взять ее силой. Фетида спасалась божеским свойством обличья менять -- но он пересиливал: птицею становилась -- Пелей ее за перья хватал, в дерево превращалась -- брался за корни. С третьей попытки богиня стала тигрицей -- тогда-то он, устрашившись, отстал.

Умный Пелей решил умилостивить всех морских богов, вино возливая, скот приводя и куря фимиамы. Подействовало: из глубин Протей вынырнул, сообщивший: "Своей ты цели достигнешь, когда Фетида уснет в любимой пещере. Ты на нее путы накинь, пока не опомнится. Связанная она даже в иных обличьях не сможет противиться. В любом ее образе действуй как надо, пока не вернется в тот облик, какой тебе нужен".

Пелей терпеливо ждал до заката. И вправду возлюбленная приплыла на дельфине и укрылась в своей опочивальне. Так и случилось, как посоветовал старый вещун: спутанная, Фетида обличья меняла так и эдак, но все бесполезно -- так что воскликнула покоренная: "Победа твоя не без помощи божьей!" Так и был зачат могучий Ахилл.

Корнелиус Ван Хаарлем, "Свадьба Пелея и Фетиды", 1593 год.

Жили они счастливо и спокойно -- но до поры, пока не стряслось жуткое дело: Пелей жизни лишил своего брата Фока, после чего вынужден был бежать в далекий Трахинский край. В то время там царствовал сын Светоносца-звезды Кеик, при чьем добром правленьи люди не знали ни убийств, ни насилья. Пелей пришел с небольшим отрядом и довольно внушительным стадом скота. Людей в крепость пустили, а вот скотину оставили на выгоне городском.

В то время Кеик оплакивал брата, и был опечален, тем не менее царь принял гостя доброжелательно и за столом расспросил обо всех обстоятельствах. Пелей почтительно все рассказал, лишь умолчав о причине исхода. А вот Кеик чистосердечно раскрыл причину печали. Брата Кеика звали Дедалион, и славен он был душевной крепостью в мире и свирепостью на войне. Превыше всего он ставил доблесть, стремясь таковую проявить в разных стычках. Была у Дедалиона дочь, звали ее: Хиона. Милая, кроткая, с прекрасными чертами лица; едва ей минуло четырнадцать, дева уже волновала мужчин.

Раз возвращались с охоты Аполлон и Меркурий, Хиону увидели -- и оба к ней воспылали. Если первый свою атаку отложил до темна, второй проявил нетерпение -- и волшебной тростью своей, изловчившись, коснулся девичьих уст. Та уснула -- и Меркурий взял все, что ему было надо. Той же ночью и Феб опростался удачно, образ старухи приняв.

Когда через девять лун пришло время на свет появиться плоду любви, родилась двойня. Один из братьев, Автолик, ловок был на проделки, умея представить белое черным и наоборот. Второй, Филаммон, стал славен игрой на кифаре и пеньем. Мать их гордилась, конечно, что родила сразу от двух богов, да к тому же считала себя особых кровей, ведь дед ее -- сам Юпитер. Стала Хиона пред Дианою превозноситься и однажды даже ее похулила в лицо.

Гнев богини известен: натянув тетиву, богиня стрелою пронзила поганый язык. Хиона погибла от кровотечения, не в силах даже и закричать. Горько рыдал отец о гибели дочери, а в час, когда ее тело сжигали, четырежды он порывался в костер. А потом побежал столь стремительно, будто ноги его оперились, прямиком на вершину Парнаса -- и оттуда свергнулся в пропасть. Это видел блистательный Аполлон: оставив Дедалиону прежние доблесть и мощь, бог подарил ему перья и острый клюв. Теперь он -- стремительный ястреб, злобный и беспощадный.

Когда Кеик закончил рассказ о брате, вбежал сторож Пелеева стада -- и с волнением вот, что сообщил: "Случилось несчастье! Пригнал я твоих коров к берегу моря, и увидел там древний храм. В нем алтарь Нереид и Нерея -- о том рассказал нам местный рыбак. Рядом болото... и вдруг из него вылезает громаднейший зверь, наподобие волка -- только страшнее. Пасть его в пене кровавой, глазищи пылают пламенем. Ты не поверишь -- но в несколько лишь мгновений он в клочья изодрал всю скотину! Мы пытались коров защитить, но многих из нас он покусал, и, кажется, ядом людей потравил. Уже весь берег в трупах, но мы не сдаемся еще. Хватай же оружье -- бежим!"

Страстный рассказ пастуха дал Пелею понять: это же месть за убитого Фока! Кеик недолго думая поднял дружину -- и спешит на сраженье с чудовищем. Вбежала жена царя, Алкиона -- и принялась, всех растолкав и повиснув на шее супруга, уговаривать Кеика туда не идти, говоря, что помощь послав, пусть сам не идет -- тем самым спасет он две жизни в единой. Тот отвечает: "Царица, свой мудрый страх отреши. Мне и впрямь неохота оружие поднимать на непонятного зверя. Лучше почтим мы бога морского".

У берега высилась башня, служащая маяком и дозором. Поднявшись туда, воины сверху узрели картину мертвого стада, а над трупами страшную гадину с длинной шерстью в крови. Пелей, руки свои протянув в сторону моря, стал умолять морскую богиню Псамафу, чтобы, гнев позабыв, на помощь пришла. Но она не откликнулась -- как же простить гибель сына? Тогда за супруга взмолилась Фетида -- и смягчилась богиня. Правда зверь, возбужденный добычей, не унимается, рыщет глазищами новые жертвы. Псамафа монстра окаменила, и ныне в скале читаются его кровожадные черты.

Недолго Пелею пришлось скрываться в Трахинском краю. Изгнанник ушел к Магнетам, где от греха его очистил гемониец Акаст. Кеик встревожен чудом, свершившимся с братом, и готовится пойти к оракулу в Клар (он такой же священный как Дельфы), дабы от Аполлона всю правду узнать. Когда Кеик сообщил о планах своей супруге, Алктону холод пронзил до костей. Сказала она, вся дрожа: "Любимый, что за вину я допустила... ну, да ладно: ты, главное, только по суше иди -- тебе безопасней и мне так страшно не будет. На побережье вчера я видала разбитые доски, и на холмах погребальных -- без тел -- имена прочитала. Да не обманет души уверенность ложная, но Эол, который тебе тестем приходится, ветры могучие держит в темнице и волны смиряет. Если их выпустит, перед ними не то что морские просторы -- даже земля беззащитна. Эти ветры я знаю слишком уж хорошо; ребенком еще видела их у отца. Возьми же меня с собой! Вместе мы будем силой".

Тронут Кеик заботой супруги, но предложение отметает решительно: пойдет без нее -- и по морю. Так быстрее. Все бы знаем: скоро -- не всегда хорошо. Не стоит, считает Кеик, женщине делить опасности с мужчинами. Долго супруги увещевали друг друга, а закончилось тем, что Кеик на прощанье сказал: "Клянусь тебе отчим огнем, я вернусь раньше, чем дважды луна полною станет". Глядя на отходящий корабль, Алкиона лишилась чувств.

Когда вышли из гавани, весла сушить поставили, паруса растянув. Вечером стало море белеть набухавшими волнами и внезапно подул резкий ветер. Кормчий приказывает верхние реи снимать, полотнища к мачтам привязывать -- но уже поздно: буря срывает все паруса. Борта заскрипели, а волны вздымаются аж до небес. Моряки закричали, будто уже увидали Тартар. Щели зияют, сквозь них затекает вода, да и сверху стеной извергается ливень, а в черном эфире не видно просвета -- лишь только молнии блеск выхватывает из темноты картины кошмара. Люди молят о помощи, вспоминая родных и друзей, Кеик же искренне рад, что на борт не взял Алкиону. Могучее всех был приступ девятого вала...

...Очнулся Кеик в воде. Схватиться ему удалось за обломок весла, но силы духа прибавилось все же немного. Снова имя жены срывается с его уст, он молит, чтобы море вернуло Алкионе хотя б его тело -- пусть и бездыханное... Дочь Эола, горя не зная, решает, как она нарядится к возвращенью Кеика, ночи считая до полнолуния. Не забывает при том богам воздавать знаки почтенья, более воскуряя фимиам на алтаре Юноны. В сердце молит, чтобы он на чужбине другую себе не обрел, моложе и, может быть, лучше. Богиня не вынесла этого, ведь она уже знала, что случилось с Кеиком. Чтобы алтарь оградить от зловещих молений, она стала вещать: "Ирида, вернейшая вестница воли моей! Отправляйся скорей в наводящую дрему обитель и прикажи, чтобы послана была Алкионе мужа покойного тень".

Вестница, облекшись в покров тысячесцетный, путь обозначив свой радугой, отлетела в край царя сновидений, близ Киммерийской земли. Там, на полуострове Крым есть углубленье в горе -- в нем и покоятся сны. Вкруг божества они тихо лежат, и обличье их бесконечно разнообразно. Когда дева вошла в вечную тень сонного царства, встрепенулись там грезы, а бог, с трудом отягченные веки подъемля, лениво с ложа привстал. Гостья сказала: "Сон, всех сущих покой, тишайший между бессмертных! Вели сновиденьям, что всему подражают живому, лететь в Трахины, город Геракла -- там Алкионе Кеиком предстать и рассказать ей всю правду. Такова воля Юноны".

Сказав, Ирида сразу покинула пещеру божественных грез, ибо не в силах была выносить духа застоя, и уже чувствуя, что Сон ею уже почти совсем овладел. Тот же позвал Морфея, одного из своих сыновей. Другие дети сонного бога умеют представиться зверьми, птицами, пресмыкающимися или рыбами, даже землею, водой, камнем или огнем, Морфей же -- искусник подражать человечьим обличьям.

Расправив бесшумные крылья, Мофей очень скоро прибыл в Трахины и принял облик Кеика. Весь нагой, иссиня-желтый, без кровинки в лице он подошел к ложу Алкионы и замер. С бороды и волос струится вода, слезы льются из глаз. Заговорил: "Видишь, как смерть изменила меня? Любимого мужа живым ты уже не увидишь, увы, обеты твои мне не помогли. Не жди меня, я уже мертв. Корабль застала страшная буря, не выжил некто. Встань и оденься в цвета траура, отправь меня в Тартар рыданьями".

Застонала во сне Алкиона, руками задвигала. Понял Морфей: его дело сотворено хорошо, но вдруг слышит из уст еще сонной вдовы: "Постой! Погоди, радость моя... мы отправимся вместе!" Алкиона стряхнула дрему с глаз, оглянулась, слуг позвала. Те с огнем все обыскали и убедились, что в опочивальне нет никого. Пытаются успокоить: мало ли что от разлуки привидится. И все-таки она стала в грудь себя бить, волосы распустить не успела -- режет их. На вопрос кормилицы о причине безумия отвечает уверенно: "Уже нет Алкионы. Она пала вместе с супругом своим. Не утешай: Кеик утонул, я его видела, он тенью ко мне приходил: бледный, нагой, со струящимися волосами. Я же его умоляла, чтоб он не плыл или взял меня в путь. Я его либо спасла бы, либо вместе погибли. Если не урны в могиле нас свяжут -- то хотя бы надпись надгробная..."

Слов уже не было, только лишь стоны страданья. Утром Алкиона вышла на берег в том месте, где мужа на смерть проводила. Вспоминала, как здесь Кеик ее обнял в последний раз, как он всходил на злополучный корабль. Вздохнув, бросила взор свой на горизонт -- видит: будто бы тело плывет. Еще пригляделась... и впрямь -- человек. Жив ли, иль мертв, издали не угадать. С каждым мгновением надежда все сильнее овладевает женщиной. И вдруг -- осенило: да это же он! Мертв... Тянет к телу Кеика руки: "Ах, супруг мой любимый, так-то ты домой возвращаешься". Встала и распрямилась... и вдруг понимает, что ее понесло над волнами, и у нее вырастают крылья. Жалобный звук из уст вырывается, да и не рот это вовсе, а клюв. Вернувшись к приплывшему телу, пытается приобнять Кеика крылами, но замечает, что и он стал такою же птицей. Меж ними осталась любовь, они сочетают тела, производят детей, учат летать. И все моряки теперь знают: если Алкиона на яйцах сидит, и Кеик охраняет гнездо, путь по морю будет спокоен, ибо их охраняет Эол.

Некий старик увидал, как чайки свободно носятся на водным простором -- и похвалил их любовь. Он уже знает, что и другая птица морская тоже из царского рода. Нырок был некогда Эсаком, братом Гектора; если б не настиг его Рок в юности ранней, он был бы не менее знаменитым. Хотя и считалось, что он рожден был Гекубой, женою Приама, ходит молва, что на самом деле матерью его была Алексироя, отец же -- двурогий речной бог Граник.

Эсак не любил городов, из пышных хором убегал в тенистые рощи, там уединенья ища. И все же он не был груб, а сердце его для любви оставалось открытым. Как-то на берегу увидел он нимфу Гесперию; она свои волосы сушила на Солнце. Испугалась дева дикого вида юноши, вскочив, побежала -- и на беду укусила ее в ногу гадюка. Бездыханное тело прекрасное обнял Эсак, закричав: "О, зачем я ее испугал! Не желал я такой страшной победы... Не змея нечестивая, а я причина ее гибели!"

Сказав, со скалы бросился в волны. Но юношу пожалела Тетида, сделав его птицей, то и дело пропадающей в темной пучине. С размаху нырок, крылья сложив, воду пронзает, без конца повторяя предсмертный прыжок.

ЖЕНЩИНУ НЕ ПОДЕЛИЛИ

Не знал старый Приам, что Эсак жив, хотя стал теперь и пернатым -- потому и рыдал. Над холмом, на котором лишь значилось имя, с братьями вместе справлял поминки напрасные Гектор. Не было там лишь Париса, который, похитив супругу, занес на землю родную кровавую брань. Воевать шла тысяча кораблей, на которые погрузились гневные греки. Может быть месть пришла бы и скоро, но флот задержали свирепые ветры, да изобильная рыбой гавань Авлида.

По обычаю предков стали готовить жертвы Юпитеру. Когда уже алтари воскурились, эллины увидели голубую змею: она ползла по платану к гнезду, к котором пищали восемь птенцов. Мать их металась в отчаянии, громко крича. Все наблюдали в молчании, как гадина хладнокровно всех восьмерых заглотила. Остолбенела толпа, а прорицатель Калхал возгласил: "Мы победим, это знак! Веселитесь, пеласги!" Но еще он добавил: Троя падет, но война будет долгой -- сколько птиц, столько и лет.

Выслушав, люди вновь оглянулись на дерево -- и вдруг обнаружили, что змея стала каменной. Нерей все еще волновал аонийские воды, видимо, не желая, чтобы война началась столь скоро. Иные стали предполагать, что сам Нептун пожалел стены Трои, ведь это он их построил. Гнев моря закончился лишь когда пред алтарем меж рыдавших жрецов предстала прекрасная Ифигения, дочь царя Агамемнона -- чтоб девичья кровь искупила отцовы грехи. Тогда богиня Диана смягчилась и деву в тумане заменила на лань. С ветром попутным тысяча кораблей взяли курс к фригийским пескам.

Между морем, сушей и небом есть уголок, в котором все из того, что творится в далеких пределах, может достигнуть человечьи ушей. Там госпожой себя чувствует злая Молва. В ее доме, на самой вершине скалы, много входов, а тысяча комнат не заперты. И непрерывный слышится гуд, но все же ни криков, ни визгов оттуда не донесется -- один только шепот гуляет. Тысячи слухов и сплетен переплетаются, а потом, утекая, уши людские пустой болтовней заполняют. Каждый новый рассказчик добавляет своих ложных красок, тем самым переполняя меру убийственной лжи.

Бродит там и Доверчивость, а с ней -- дерзновенное Заблужденье. Тщетная Радость вблизи обитает, при ней соседствуют мерзкие Страхи. Ищет себе уютное место гадливый Раздор, недалече готов приподнять голову Ропот. Над всей этой мразью правит Молва, которая успела всем сообщить, что греческий флот, полный воинов кровожадных, уже прибывает.

По благодеянью Молвы троянцы готовы принять неприятеля и берега укрепили. Первым от Гектора, волею Рока, пал вождь фессалийцев Протесилай. Дорого обошлась данайцам (так фригийцы из Трои звали греков) высадка. Песок обагрился кровью богато -- любят мужи оружием помахать. Кикн, потомок Нептуна, наверное, сотню душ положил. Ахилл стоял в колеснице и троянцев валил строями, глазами ища Гектора или Кикна. После сечи суровой смогли греки Кикна прижать, но добить не сумели: из доспехов вырвался белый лебедь -- и улетел. Здесь, конечно, не обошлось без помощи бога морей.

Первый бой завершился. Забрав убитых и раненых, фригийцы укрылись за стенами Трои. Ахилл в честь победы над Кикном возблагодарил Афину Палладу убийством телицы. Греки полнят утробы вином и мясом, а слух услаждают не музыкой, а рассказами о победах. Больше всего удивлялись, что очень долго им не удавалось пронзить тело Кикна. Что за сила его защищала? Старый воин, Нестор, припомнил: "В дни давние я видал, как телом своим выносил удары тысячи раз перхеебец Кеней. Но еще удивительней то, что Кеней тот родился женщиной". Все просят подробностей. Нестор продолжил:

"Это было давно. Элата потомство славилось красотой, Кенида ж была краше всех дев фессалийских, да и в городах по соседству, в том числе и твоих, Ахилл -- ты же с ней почти земляк. Многие свататься пытались, даже сам Пелей, но дева стояла накрепко, ни к кому не склоняясь.

Подловив Кениду на берегу, одиноко блуждающей, ее обесчестил Нептун. Бог морской, обняв свою жертву, сказал: "Пусть пожеланье твое исполнится тотчас, что по душе -- выбирай!" Она же, недолго думая, заявила, что раз уж навеки оскорблена, пусть развратник ее мужчиною сделает. Слово "мужчиною" произнесла уже низким голосом, потряхивая бородой. При этом Нептун подарил Кенею особое свойство: никакое копье не могло поразить его мощное тело.

А дальше такое случилось. Свадьбу справляли Пирифой, сын царя лапифов Иксиона, и Гипподамия. В старинной дубраве стол был накрыт, и к нему в том числе пригласили знатнейших кентавров. Врать не буду, ведь тому свидетель я сам. Гимны поют Гименею, у входа огни зажжены, молодая идет торжественно в окружении праведных жен. Все в восторге от ее красоты, но излишне восторжен кентавр Эврит, чьи скверные чувства возбудило вино. Стол опрокинув, хватил Эврит Гипподамию за волосы -- и потащил в тень дубравы.

Первым Тезей опомнился, воскликнув: "Эврит, что за безумье тобой овладело?! При мне, живом, ты оскорбляешь и Пирифоя, бесчестя в едином двоих". И, раскидав других кентавров, вставших на сторону нечестивого, невесту освободил. Эврит молчит, понимая силу Тезея, хотя и тычет противнику в грудь руками своими, да и лицо задевая.

Рядом стоял древний сосуд, из камня источенный -- увесистый кратер. Тезей, его взяв, кинул в кентавра. Что тут сказать... кровь вперемешку с мозгами, тут же вино изливается из нутра, Эврит на земле кочевряжится, пытаясь лягнуть. Взъярились его собратья двуродные, орут: "К оружью, к оружью!" Все они пьяные, что еще больше добавляет пыла. Стали метать кубки и амфоры, а бездумный Амик схватил с алтаря лампаду -- и давай ей размахивать! Священным предметом он разбил лицо Келадонта... и стали друг друга нещадно крошить люди с кентаврами. Гриней ошалевший взял жертвенник целиком -- и обрушил его в самую гущу дерущихся. Ему за это проткнули глаза рогами оленьими, и тут уж совсем развязалось бесчинство. Стыдно рассказывать... впрочем, я тогда тоже немало кентавров смог повалить. Плечом к плечу со мной стоял и Кеней; он тоже сражался на совесть, убив пятерых.

Был в битве кентавр Латрей, руками и телом могуч, хотя и в почтенном возрасте. Македонской пикой тряся, копытом стуча он воскликнул в адрес Кенея: "О, и ты здесь, Кенида! Хоть изменила ты вид, для меня ты всегда будешь бабой. Тебя саму не смущает происхожденье твое -- а? Иль позабыла, за какую заслугу тебя превратили в мужчину... Вспомни, кем ты родилась и что испытала. Лучше иди веретено крутить, а мужское оставь сильному полу".

Питер Пауль Рубенс, "Похищение Гипподамии", 1636 год.

Изловчившись, Кеней дротиком размахнулся -- и попал Латрею аккурат в то место, где кончается человек и начинается конь. Взвыв от боли, кентавр ударил копьем Кенея в дырку забрала. Орудье со звоном отскочило как от железа! Латрей после и мечом ударил бывшую деву в бок -- с тем же успехом, да к тому ж его меч затупился. Кеней говорит: "А теперь моя очередь испытать на прочность тело твое". И вонзил свой меч в плечо кентавра по самую рукоять, потом же широким движеньем рану расширил.

Другие кентавры, толпой окружив Кенея стали его разить своими копьями, секирами и мечами -- результат не порадовал их: все орудия только тупились. Все поражаются этому чуду, а один из кентавров, Мених восклицает: "Стыд нам великий, ведь он вовсе не муж, мы ж, получается стали такими, каким был он, поддаемся врагу-полумужу. Так громоздите же на него камни и деревьев стволы! Мы его победим нашей мощью природной!"

В короткий срок Кеней был придавлен громадною массой, но дубы и булыжники он все еще держит на мощных плечах. Тяжесть растет, уж и дышать он не может, гору с плеч скинуть не в мочь. Миг -- и груда богатыря придавила. Люди вскричали... но тут я увидел, что из-под горы вырвалась птица. И растворилась в эфире. Кентавры -- те кто остались в живых -- пропали в ночи".

Нестор закончил рассказ. Вдруг встрепенулся молодой Триполем: огорчился, что старец забыл про отца Триполема, Алкида, которого звали еще Геркулесом -- ведь он в свое время одолел человекоконей. Старец ответствовал: "Ты вспоминать принуждаешь беды мои, бередишь глубокую рану. Годы сумели скорби смягчить, а ты сейчас раззадорил меня рассказать, почему я отца твоего ненавижу. Нас было двенадцать сынов у Нелея, и от ударов руки Геркулеса пали все мои братья. Что их победил твой отец -- это понятно, вот только с одним моим братом не все ясно -- Периклименом. Сам Нептун, основатель нашего рода наделил его свойством перетекать из обличья в обличье.

Периклимен, испытав всевозможные превращенья, в птицу себя обратил, которая в согнутых лапах молнии держит небес, уподобясь владыке бессмертных. Когтями вцепившись в лицо Геркулеса, он принялся рвать его кожу. Уже было лишил брат противника способности обороняться, взлетел, дабы нанести последний удар -- но Геркулес, изловчившись, успел из лука стрельнуть. Стрела попала в начало крыла; рана ничтожна была, но ослабели движенья. Периклимен промахнулся и врезался в землю -- да так неудачно, что стрела все тело пронзила и вышла из глотки. И как же, скажи, я должен славить деянья родителя твоего? Лучше молчать, хотя б этим за братьев своих отомщу. Но с тобой моя дружба крепка, сын за отца не в ответе".

Старец замолк. Вновь наполнили чаши вином и ночи остаток сну посвятили. А бог моря не спал: он-то как раз не прощает обид, а к Ахиллу Нептун питает гнев больше обычного. Обращается он к Аполлону: "О, милейший из всех сыновей моего громкозвучного брата, ставивший вместе со мной стены Трои! Разве ты не вздохнул, видя, как здесь гибнут тысячи славных мужей? Все еще жив самый лютый наш враг. Если б мне он попался -- узнал бы, какова сила трезубца. Так погуби ж его ты".

Племянник безропотно принял волю своего не вполне всемогущего дяди. За облаком скрывшись, пришел он в стан греков и видит: в гуще сраженья редкие стрелы свои мечет в ахейцев Парис. Ему-то бог себя и явил, сказав: "Не трать свои силы на тех, кто тебе неизвестен. Если хочешь сделать полезное, ищи Ахилла -- тогда и отомстишь за погубленных братьев".

Молвил -- и указал на того, кто рушил ряды защитников Трои. Аполлон сам наставил лук Париса именно так как и надо. Если старец Приам, над телом Гектора плакавший, еще ведал, что такое возмездие, то наверняка возликовал. Ахилл, внук Эака, не имеющий равных в сраженьях, пал от божьей стрелы. Бог его вооружил -- он же и погубил.

Стал герой несравненный горсткой пепла. Но война не окончена, стал причиною спора щит Ахилла, и многие пожелали стать владельцем реликвии. Более всех обладать наградой хотят двоюродный брат Ахилла Аянт и Одиссей, сын Лаэрта. Потомок Тантала Агамемнон, дабы спор разрешить мирным путем, предложил всем вождям в середине стана собраться.

СИЛА ЛЮБВИ ОДНОГЛАЗОГО

Расселись вожди в кругу, а сзади теснится толпа. Аянт, щитом семикожным владевший, обвел взором гневным берег сигейский и, руки воздев, произнес: "Мой дед Юпитер свидетель: решаем мы спор на виду кораблей, и Одиссей мне соперник. Не усомнился бежать он от пламени Гектора, когда троянцы наш флот подожгли, я же пламя сдержал и спас корабли. Что ж нам лучше: состязаться в лукавых речах, драться руками или стоять перед фактом? Знаете вы, что слово -- не самая сильная моя сторона, зато я в сраженье силен. Все мои дела вы видели, пусть теперь он поведает о своих. Но, полагаю, следует бросить меж нами доспех славного мужа и повелеть нам сойтись. Одолевшему -- щит".

Едва он закончил, раздался ропот толпы. Встал Одиссей, очи к земле опустив, помедлил немного, поднял взор на вождей и заговорил: "Если б мои и ваши просьбы исполнялись, славные греки, не нужен был этот спор и ясен владелец щита. Ахилл обладал бы щитом, мы бы Ахилла славили живого, и война бы закончилась. Но так сложилось, что кто-то должен наследовать щит. Впрок ли Аянту, что он таков и есть, каковым мы его видим? Мне ж, получается, во вред моя же находчивость, которая нас столько раз выручала... Моему красноречию не надо завидовать: путь все, что хорошего есть в каждом из нас, в нас же и остается. Но у меня вопрос: Аянт заявил, что он будто бы правнук Юпитера. Хорошо. Но и моего рода тоже виновник Юпитер, здесь мы равны. По матери род мой восходит к Киллению, и в этом вторая знатность моя. Но не потому что обе ветви идут от бессмертных, и не за тем, что отец мой в братской крови неповинен, щит Ахилла прошу: дело решайте по нашим заслугам. Уважать мы должны не корни, а честь и доблесть..."

Далее Одиссей стал расписывать все заслуги свои: при помощи именно его уловок были покорены Фивы, Лесбос, Килл и Лирнесс. Одиссей сумел хитростью обнаружить Ахилла, переодетого женщиной, и отправить его на бойню под стены Троянские -- и это при том, что герою была предсказана гибель под Троей (потому-то его Фетида и спрятала). Именно он, Одиссей обвинил Париса в похищеньи Елены. А что уж тогда говорить о всяких военных хитростях, на которые Одиссей очень даже горазд! Тем более что осада Трои длится уже десятый год, и неразумно домой отправляться, дело не довершив. Короче, сам себя не похвалишь -- кто ж еще это сделает. Для убедительности Одиссей обнажил свои шрамы, полученные вовсе не в устных сраженьях. Закончил свою тираду оратор словами: "Если вы мне не дадите доспехов -- дайте тогда ей!" И лицом обратился к статуе Минервы.

Вожди тронуты пламенной речью, но противник оставил себе один аргумент. Схвативши меч, он воскликнул: "Еще никто Аянта не победил кроме Аянта!" И пронзил себе грудь. Оружие под напором крови горячей выскочило из груди, а из земли обагренной вскоре вырос красный цветок. На лепестках его начертаны буквы: жалобы отрока в них сливаются с именем мужа.

Победитель подался на Лемнос, где правили Ипсипила и славный Тоант -- дабы вернуть стрелы Геракла. После того как Одиссей стрелы эллинам привез, долгой войне был положен конец. Троя пала, и, когда еще город горел, последний ее правитель Приам был принесен в жертву Юпитеру. Дочь Приама Кассандру, Аполлонову жрицу, греки забрали с собой. Сына Гектора Астинакса сбросили с той самой башни, с которой они вместе с матерью глядели как славно сражается муж и отец. Отъезд триумфаторов благословил Борей, паруса ветром наполнивший. "Троя, прощай навсегда, нас увозят!" - кричали троянки, целуя берег родной и скорбно смотря на пылающие дома. На последний корабль взошла Гекуба, найденная среди сыновних могил; с собой на чужбину она унесла лишь горсточку пепла, спрятанную у груди -- все, что осталось от Гектора.

За Троей простирается край бистонийских мужей, и правил там над фригийским народом Полиместор. Ему еще до войны Приам отдал на воспитание своего младшего сына Полидора, надеясь его от грядущей бойни спасти. Когда стал ясен исход, Полиместор безбожный поступил как дикарь: пронзил Полидора мечом -- и труп сбросил с обрыва в бездонное море.

В этом суровом краю флот греков подзадержался: ждали попутного ветра, да море разбушевалось. И вдруг эллинам явился образ Ахилла, сказавший: "Ахейцы, да что ж вы, отправившись в путь, обо мне позабыли? Благодарность ваша за мои подвиги умерла вместе со мной? Так слушайте: чтобы могила моя не лишилась положенной чести, вы на алтарь должны положить Поликсену". И растворился.

Что же... ради хорошего дела девы не жалко. Оторвав безвинную девушку от материной груди, ее подвели к алтарю. Зная участь свою, Поликсена вела себя более чем достойно. Посмотрела спокойно на Неоптолема, меч обнажившего, и, распрямившись, сказала: "Не медли, рази, куда хочешь -- в грудь ли, иль в горло. Лучше уж смерть, нежели рабство. И знай: через этот обряд я примирю чью-то божественность. Только хочу, чтобы о моей кончине не узнала моя мать, горем своим она мне уменьшит радость погибели. Ты же, Неоптолем, жаждущий новой крови, прочь отойди, чтобы я не пришла несвободной к манам стигийским. И вы, все: не смейте прикасаться к деве своими руками! Труп мой отдайте без выкупа. Всё".

Даже бывалые воины слез были не в силах сдержать, когда она погибала непокоренной. С лицом безбоязненным миг свой последний на этой земле встретила дева. Даже теперь прикрывала она то, что таить подобало, уже и упав сохраняла прелесть стыдливости. Труп Поликсены взяли троянки. Тело обняв, плачет над ним престарелая мать -- как она плакала над отчизною, мужем и сыновьями. Слезы текут на свежую рану, уста припадают к устам, и, вдруг встав, сказала несчастная: "Ныне ты заклана, чтоб из наших больше никто не погиб насильственной смертью. И братьев твоих, и тебя загубил один лишь Ахилл, сиротитель Приамова дома. Но после того как он пал от рук Париса и Аполлона, нам его не убояться уже. Имела я много детей, зятьев и невесток, теперь же пленницей нищей влачусь. И ведь получается, я врагам родила дар поминальный... Но вы, жестокие боги, для чего бережете жизнь несчастной старухи? Уж не для новых ли похорон... Так что же я медлю? Надо жестокие раны водою омыть".

Распустив свои белые волосы, старуха к своим обратилась: "Троянки, дайте кувшин". Двинулась к берегу -- видит: там извергнутый труп Полидора, весь в ранах, нанесенных Полиместором, царем бистонийских мужей. Все онемели от ужаса. И Гекуба остолбенела. То она в землю потупится взором, то поднимает лицо к фракийскому небу, то созерцает лик младшего сына.

И гнев дал ей силы. Гекуба пошла в дом Полиместора и попросила, чтобы он ее принял: якобы, хочет сказать, где схоронено злато, припасенное сыну. Царь не принял, а вышел фракиец Одриз, хитрец, на наживу слишком уж падкий. Говорит: "Гекуба не томи, признавайся, где клад. Все что ни дашь -- все будет передано твоему сыну, богами клянусь".

Гекуба в ужасе от того, как человек может лгать: ведь он даже не признается, что Полидор уже мертв! Толпа пленниц троянских вруна обступила, а Гекуба пальцы свои вероломному подлецу в очи вдавила. И вырывает глаза! А потом еще и глазницы выскребла -- такова сила материнского гнева. Фракийцы опомнились, стали в троянок копья и камни кидать. Гекуба за одним из булыжников бросилась... глядь: а это уже не старуха, а лающий пес. Говорят, он по сию пору бродит в полях ситонийских и по ночам завывает.

Все это видели жена и сестра Громовержца, сомневавшиеся, что Гекубе по заслугам воздалось. Хоть Аврора успех дарданийцев приветствовала, не тронуть ее не могли злоключенья старухи и горе всей Трои. Да и в сердце забота своя: грудь богини мучит боль от Мемноновой смерти. Мать видела, как в поле фригийском его поразило копье Ахилла ? не могла смириться, что тело сына не познало костра погребального. Распустивши волосы, со слезами она говорила Юпитеру: "Пусть я нижайшая из небожителей, ибо мне в мире земном воздвигается меньше всех храмов. И все же -- богиня, а пришла к тебе не для того, чтоб ты мне больше дал алтарей. Да, я охраняю границу ночи и дня, но сейчас пред тобой предстала женщиной. Я потеряла Мемнона. Конечно напрасно он поднял свое оружье за своего дядю, за что -- как вы возжелали -- погиб от руки Ахилла. Молю: окажи ему честь в утешение смерти, облегчи материнскую рану!"

И согласился Отец. Едва лишь костер с телом Менмона стал угасать, черная сажа, сгустясь, полетела -- и в воздухе стала собираться в нечто осмысленное. В очертаньях возникла птица -- и затрепетала крылами, рядом же сестры такие ж парят. Трижды стая кружит над костром, три раза они кричат пронзительно -- и вдруг, разделившись на два одинаковых войска, в битву вступают. Из пепла рожденные, они упадают и вновь обращаются в пепел. Создатель дал им название: мемнониды. Время от времени они бьются опять, чтоб погибнуть в войне поминальной. Пусть другим огорчительно, что Гекуба воет и лает, Аврора своим занята горем, и поныне с рассветом слезы свои проливая о сыне, которые мы именуем росой.

И все же Рок не сулил, чтобы с гибелью стен надежды Трои погибли. Чтимый груз -- святыни и своего старца отца Анхиза -- несет на плечах Эней, сын Венеры. Вместе с Асканием поплыли они на чужих кораблях, не приставая к гнусным фракийским брегам. Благополучно достигли они Аполлонова града, славного Делоса. Правил там Аний, принявший изгнанников благосклонно. Показал им местные храмы, а так же два ствола, которые Латона при родах держала. Ладан в огонь положив, изжарив закланных в жертву быков, гости вошли во дворец.

За трапезой, помня о том, что Аний не только царь, но и жрец, Анхиз вопросил: "О, знатный служитель Феба, помнится мне, когда я эти стены видел впервые, были у тебя сын и четыре дочери..." Аний, покачав седой головой с печалью ответил: "Ты не ошибся. Было у меня пять детей, теперь я бездетен... почти. Какая помощь мне от сына, если сейчас он далече. Правит сейчас он в краю, по нему нареченной: Андр. Бог младой его благословил даром предсказания, а его сестры от Вакха получили способность прикасаньями превращать вещи в хлеб, виноград или оливки. Слух об этом дошел до разрушителя Трои. Он пришел и забрал их насильно -- чтоб они греков дарами неба питали.

Но они разбежались кто куда мог. Две дочери укрылись на Эвбее, двоих принял Андр. Нечестивец пришел к сыну и сказал: или тот выдаст сестер -- или война. Сын испугался разорения царства и выдал. А что ему было делать: Энея было при нем не было, чтоб заступиться. И Гектора не было, с которым вы десять лет продержались. Уже для моих дочерей кандалы приготовили, но они Вакху взмолились -- тот и помог, превратив их в белых голубок. Теперь я не могу опознать в них своих дочерей".

Пир завершен, все расходятся спать. На рассвете поднявшись, пошли к прорицалищу Феба. Бог приказал им путь свой держать к Матери древней, к родственным побережьям. Андр, прощаясь, Анхизу дал скипетр, Асканию -- лук и хламиду, Энею же -- кратер, когда-то подаренный побратимом царя, исменцем Ферсеем. Изображен на том кратере град Фивы, а перед его воротами костры и надгробья. Волосы жен, обнаженные груди -- все о трауре говорит. Возле сухих родников стоит засохшее дерево. Над городом распростерлись дочери Ориона; одна не по-женски подставляет открытое горло, другая уже мертва. И вот их уже сожгли, а из пепла девичьего произошли два юноши: их люди Коронами нарекли.

Трояне в долгу не остались: Анию преподнесли хранительницу фимиама и венец золотой в драгоценных каменьях. Изгнанники двинулись к Кипру, памятуя, что там живут тевкры, потомки троянцев. Потом побывали в Италии, после странствовали по островам Ионийского моря, а потом уж зашли в Сиканийские гавани. Ночью пристали к песчаному брегу Занклеи. Справа там Скилла, слева -- Харибда: обе буйствуют, то пожирая корабль, то извергая. У Скиллы девичье лицо, и, если верить преданью, когда-то была она девой. Много ее женихов домогалось, но всех отвергала. Она приходила к другим нимфам морским и рассказы вела о любви молодых несчастливцев.

Как-то раз Галатея дала Скилле волосы расчесать и обратилась к деве со вздохом: "Все-таки тебя добиваются люди сердцем не злые и я не вполне понимаю, почему ты не остановишь свой выбор на одном из них. В конце концов, это опасно, есть ухажеры, агрессией полные. Казалось бы, я: дочь Нерея и Дориды, созданье божественное, да и тот как-то еле уплыла от Циклопа, страстью охваченного". Это сказав, Нерида заплакала. Вытерев слезы подруги, Скилла осмелилась попросить, чтобы та раскрыла причину печали.

Рафаель Санти, "Триумф Галатеи", 1511 год.

Вот, что поведала Галатея: ''Здесь жил Акид, рожденный нимфой Семетидой от Фавна. Мил он был мне, но прожил на этом свете только шестнадцать лет. Чего уж скрывать, я сама домогалась Акида, и нежная моя страсть к этому мальчику тою же силы была, что мое отвращенье к Циклопу. Но свидетель Венера, насколь этот страшный даже для диких лесов урод, презритель богов олимпийских, с кем безопасно не разошелся никто, знал, что такое любовь! Позабыл он пещеры и скот, даже стал заботиться о своей наружности -- так мне понравиться хочет. Серп раздобыл, чтобы остричь свою дикую бороду. И нравом стал лучше: пропал в нем инстинкт убивать, и уже суда в нашу бухту прибывают спокойно.

Явился однажды к нам птицегадатель Телем -- и без страха к Циклопу пришел, заявя: "Не обижайся, но твой глаз станет добычею Одиссея!" Великан засмеялся: "Тоже нашелся пророк! Да, и впрямь око мое -- добыча. Но -- другой". И продолжил по мне воздыхать. Забрался на мыс и сел посередке; с ним вместе влезли две глупых овцы. Циклоп положил рядом сосну, служившую ему посохом, взял свирель, из сотен дудок скрепленную -- и стал услаждать округу нехитрыми звуками.

Невдалеке, в тени нежилась я с милым Акидом. Мы слышали грубую песнь страшилища, в которой он воспевал, конечно, меня, ну, что я нежнее цветущих весенних лугов, светлей хрусталя, игривее молодого козленка, стройней гордых платанов. Но одновременно -- свирепее диких быков, упорней лозы, лютее стельной медведицы, беспощадней задетой гадюки и всё такое. Пел еще, что если б я лучше знала его душу, не убегала бы, что, отдавшись ему, я бы счастливой была. Я, по правде, заслушалась. Вдруг, замолчав, чудище встало -- и увидело нас. Вскричал треклятый: "Этот миг будет последним для вас мгновеньем любви!"

Так громко орал, что даже великая Этна будто бы встрепенулась. Что ж... надо было нам быть осторожнее. Здорово я испугалась, скорее к морю стремлюсь, дружок мой взмолился: "Галатея, спаси! Мать и отец, укройте меня во владеньях своих, я жить хочу-у-у..." Он же наполовину капризный ребенок. Циклоп, гад такой, отломал от утеса кусок -- и со всей своей дури метнул. Задел Акида лишь одним уголком булыжника ? и мальчик упал, а потом его придавило..."

Нимфа снова всплакнула. Скилла, ее успокоив попросила докончить рассказ. Нереида, с духом собравшись, продолжила: "Алая кровь потекла из-под камня. Я все совершила, что судьбы дозволили, дабы Акид исполнился силы прадеда. И вот вместо крови оттуда стал литься свет пурпурный, камень треснул -- и сквозь щель стал прорастать тростник. Через листву уж до пояса виден мой Акид, правда, с рогами и оплетен камышами. Но образ рассеялся -- и теперь там истекает родник''.

Галатея рассказ свой окончила, Нереиды расплылись по сонным волнам, а Скилла пошла вдоль берега к дому. Притомившись, дева разделась донага и в тихую заводь вошла освежить свое тело.

Густав Моро, "Галатея", 1878 год.

Вдруг, разрезая волну, появился монстр, преисполненный вожделенья. Вместо того, чтоб напасть, урод принялся слова нежные говорить, а Скилла в испуге пытается убежать. Выбравшись из воды, девушка стала взбираться на прибрежный утес. Поднявшись на пик, попыталась вглядеться, дабы понять: чудище это или кошмар? Различила -- и чуть не свалилась от ужаса.

Вид пришельца ужасен: спину и плечи его покрывают синие волосы, а внизу у него оконечности рыбы. Он же, поняв состояние девы, ласково молвил: "О, прекрасная! Я не зверь и не монстр, я -- бог водяной, а зовут меня Главк. В глуби морской прав больше не имеют ни Протей, ни Тритон, ни Палемон. Раньше я был смертным, был предан водным просторам и в море трудился -- рыбу ловил. В этой бухте из смертных я появился первым. Сидел мирно берегу, сети сушил после улова удачного. Вытащив рыб, разложил на траве -- и вдруг вижу: они шевелятся так, будто в море плывут! Стою, удивляясь, меж тем весь улов уже в море уплыл.

Стал я гадать: от чего это чудо? Может, трава здесь волшебная? Сорвал я травинку, на зуб попробовал. Сок лишь на нёбо попал -- чувствую я в груди странный трепет. И понимаю: влечет меня иная стихия. Уж и на месте стоять не могу, прощаюсь с землей, с родными -- и ныряю в пучину. Встретили меня там Океан и Тетида, вконец отрешив меня от человечьего образа. Я прошел весь обряд очищенья по чину бессмертных. Да, теперь я другой, но..."

Главк не успел довершить своей речи: Скилла сбежала. Бог разозлился -- и отправился к дивной пещере Цирцеи, Титановой дщери.

Доссо Досси, "Цирцея", 1514 год.

НЕ БУДЬ ДЯТЛОМ -- А ТО СТАНЕШЬ ДЯТЛОМ!

Миновав снежную Этну, заткнувшую зевы гигантов, нивы циклопов, не знавших мотыги и плуга, а так же Мессинский залив, Главк достиг чертогов Цирцеи, исполненных диким зверьем. Увидев ее, к ней так обратился: "О, богиня, пожалей разнесчастного бога! Ты одна способна решить мой сердечный вопрос. Встретил я нимфу Скиллу и воспылал. Молю: встревожь ее губы своим заклинаньем! А если есть травы такие, дай мне нужное зелье. И пусть она пыл мой разделит!"

Томно глядя на страшилу с синей бородкой -- с плавниками вместо ног, с руками громадными -- Цирцея ответила: "Ну, да: домогаться желающей легче конечно. Только надежду подай -- позовут и без просьбы. Ты только не сомневайся и верь в свою красоту, презирай -- презирающих, будь нежным с нежною -- и единым деяньем двоих отомстишь". Главк страстно ответил богине: "Ну, нет. Скорее водоросли в горах прорастут и деревья на дне расцветут, нежели мои чувства к Скилле умрут". И этим Цирцею он здорово разозлил. Богиня просто взбесилась, но поскольку сама была к Главку неравнодушна, весь свой гнев она решила обрушить на безвинную нимфу.

Травы собрав и перетерев, голубой накинув платок, Цирцея твердит заклинанья Гекаты. Вышла из средних покоев сквозь строй ей послушных зверей -- и направилась в Регий, тот, что лежит напротив утесов Занклеи. В море вошла -- но идет и на щиколотку не утопая, будто шагает по твердой земле. Так добралась до залива укромного, где по сводами тайной пещеры Скилла себе находила приют в жаркие дни. Весь залив отравила богиня своим чудотворным составом, да еще прочитала трижды по девять раз мрачные заклинания.

Скилла, придя, погрузилась в воду залива по пояс -- и вдруг видит: вкруг лона ее мерзко лают уродливые собаки! Она побежала на берег, но с ужасам понимает, что чудовища не отстают. Ощупав свои бедра, икры и стопы, дева едва не лишилась чувств: все нижние части тела превратилась в псиные пасти, брызжущие слюной! И даже промежности нет, а вместо нее вылезают из лона спины легавых...

Главк зарыдал. Цирцея его заданье выполнила слишком уж хорошо. Избежав гадливо объятий богини услужливой, он бросился наутек. Скилла же так и осталась в том проклятом месте, превратившись в скалу. От злобы она Одиссея лишила его людей, а так же хотела отнять корабли у троянцев.

Лорен де Ли Ир, "Главк и Скилла", 1650 год.

Осторожно, на веслах прошли изгнанники мимо обиженной Скиллы и жадной Харибды, и уже были близ побережья Авсонии, когда своенравный ветер отнес их к Ливийским брегам. Там, в сердце и доме своих приняла троянцев Дидона, царица славного Карфагена. Когда-то она, не стерпя того, что ее супруг-фригиец отправился в путь, на костре, разожженном как будто для жертвы, пала на меч; сама обманувшись, других обманула. Убежав от новопостроенных стен, Эней отправился к горе Эриксия, где встретился с Акестом, тоже троянином.

Принес он жертву, почтил могилу отца, спас корабли, Иридой едва не сожженные по приказу гневной Юноны. Миновал земли с дымящейся серой, спасся от песен Сирен -- и, лишенный кормчего, приплыл к Питекузам. Там, на бесплодных холмах обитали керкопы, которых за их обман и нарушение клятв сам Отец богов превратил в безобразных человекозверей. Носы их приплюснуты, ноги коротки, лица избороздили морщины, а все тело покрывает рыжая шерсть. А еще Всевеликий отнял у них дар разговаривать.

Скорее оставив этот проклятый остров, Эней миновал Неаполитанский залив и прибыл на Кумский берег, где обитала Сивилла. Со страхом в пещеру вошел и молил ее, чтобы она дозволила по Аверну спуститься к манам, дабы увидеть там тень Анхиза, родного отца. Сивилла свой лик подняла, посмотрела туманно -- и изрекла волю бога: "Многого просишь, троянец. Впрочем, не бойся: пожеланье исполнится -- узришь последние мира пределы. Для добродетелей нет недоступных путей".

И показала Сивилла златую ветвь Персефоны, велев оторвать ее от ствола. Послушавшись, Эней узрел владенья огромного Орка. Всех предков увидел, и предстала пред ним тень отца. Постиг он законы тех мрачных глубин и даже узнал, какие ему грозят бедствия в войнах грядущих. Взбираясь обратно наверх, вел он беседы с Кумской Сивиллой. Молвил он в ужасающем мраке: "Не знаю, богиня ли ты или божья избранница, но для меня ты всегда останешься божеством! Тебе, показавшей мне смерти пределы, буду всегда благодарен, Там, на земле храм я воздвигну тебе".

Пророчица, выдержав паузу, спокойно ответила: "Я не богиня, и не смей почитать смертных священным ладаном. Но, дабы ты не блуждал в неизвестном, знай, что мне предлагался свет вечный -- если бы я свою девичью честь подарила светлейшему Аполлону, который, не буду скрывать, ко мне воспылал. Исполнен надеждами, он дарами меня осыпал, растопить мое сердце стараясь.

И однажды Феб мне сказал: "Выбирай что хочешь, Кумская дева -- все получишь". Я, дура, набрав пригоршню пыли, попросила, чтобы он даровал мне столько лет жизни, сколько в моей ладони пылинок, забыв уточнить: чтоб еще всегда оставаться юной. Между тем Аполлон предлагал и долголетье, и свежесть, я же отвергла его, навеки девой оставшись. Теперь год от года хирею. Уже семь столетий прошло, и я не знаю, сколько в той горсточке было пылинок. Может быть ближе к последнему дню тело мое совсем уж сожмется, останется только один лишь голос..."

Печальным рассказом своим Сивилла скрасила трудный подъем из стигийских глубин. Как должно, свершив возлиянья, Эней вышел на берег, еще не носящий имя кормилицы. Здесь он нашел Макарея, сотоварища хитролукавого Одиссея. Увидев Энея, бывший противник воскликнул: "Уж не богом ли ты сохранен?! И почему ты на варварском судне плывешь... И куда же..." Эней рассказал все как есть. Макарей же поведал такую историю.

Так получилось, что чуть не побывал он в брюхе Циклопа, теперь же эллин даже счастлив, что будет схоронен в земле, а не в великановом чреве. Макарей видел, как уплывает корабль аргонавтов, крикнуть бы надо -- да побоялся выдать себя великану. Циклоп кидал вослед убегающих громадные камни, но не попал, ибо видеть не мог.

Поняв, что корабль уже не достанет, гигант ощупал весь берег, потом стал рыскать на склонах Этны. Поскольку он глаз потерял, он то и дело натыкался на скалы, деревья валил, проклиная ахейское племя: "Ну, если мне Одиссей попадется или кто-нибудь из его мерзких людишек -- с потрохами сожру, куски отрывая от тела живого!" Друзьями оставленный с ужасом созерцал пустую глазницу да бороду всю в крови, и ждал только лишь смерти. Еще свежи были в нем воспоминанья о том, как Циклоп одним ударом поверг дюжину греков и полуживые тела затолкал в свою глотку.

Несколько дней Макарей прятался под корнями деревьев, уповая на чудо. И однажды увидел корабль, идущий к треклятому берегу. Это и были троянцы. Те приняли грека на борт за то, что он их предупредил об угрозе. Спасенный еще одну вспомнил историю, связанною со злополучной Цирцеей. Греков в логово этой мрачной богини занесло по велению Рока. Встретили они у входа в ее дворец тысячи диких волков, медведей и даже львов. На удивление твари их не кусали, но выражали приветливость и даже ластились. Цирцея сидела царственно в своих покоях в окружении нимф: все трудились, по разным корзинам травы раскладывая.

Увидев греков, богиня заулыбалась и тотчас велела для гостей замешать подожженного жира, меда, вина и кислого молока. Но незаметно туда добавила и соки трав. Приняв чаши, греки с радостью выпили. Богиня коснулась голов своей чародейной тростью -- данайцы, включая и Макарея, вмиг обросли щетиной. Выросли рыла с пятачками и вместо слов несчастные жертвы захрюкали. Только один Эрвилох отстранился, а, спрятавшись, видел, как человекосвиней в хлев загоняли.

Сбежав, Эрвилох рассказал о беде Одиссею, который не мог оставить друзей в беде. Миролюбивец Киллений дал Одиссею белый цветок с черным корнем, его боги называют: "Моли". Когда богиня стала протягивать ему чашу с зельем коварным, он ее оттолкнул, цветок преподнес -- и пошел с Цирцеей на ложе, где она ему даровала любовь, Одиссей же потребовал расколдовать аргонавтов.

Грекам пришлось прожить в гостях у коварной Цирцеи целый год. Макарей сблизился с одной из ее помощниц, которая выдала тайну: в одном из местных храмов Цирцея хранит мраморный образ юноши, у которого на голове зачем-то дятел сидит. Само изваяние венками украшено, и нимфа призналась, что это Пик, сын Сатурна, царь авсонийских земель. Юноша был прекрасен, как и телом, та и душою, своими достоинствами он волновал юных дриад, рожденных в латинских нагорьях. Искренне его полюбили наяды, но лишь к одной нимфе царь питал нежность: ее Венилия породила от двуликого Януса. Дева была достойна того, славившись миловидностью и пеньем божественным -- потому-то ее и назвали Канентой, что значит: "Певунья". А еще она умела деревья и скалы двигать, диких зверей усмирять, останавливать реки, птиц задерживать в небесах -- и все это только лишь голосом.

Только дева созрела, она была отдана Пику. Осчастливленный царь раз на охоту кабанью уехал. Пока Канента распевала песни свои, Пик скакал на послушном коне и наизготовку держал два дротика. В это же время в дубравы зашла дочь Солнца Цирцея -- дабы нарвать магических трав. Увидев Пика, богиня вся обомлела, и даже заветные травы из рук ее выпали. С кончиков пальцев и до макушки овладела ей страсть к прекрасному юноше.

Подходит Цирцея к охотникам, хочет с царем заговорить, но тот приказал своим слугам ее отогнать -- и вместе со свитой отправился по следу вепря. Богиня рекла: "Вряд ли ты сможешь меня избежать -- даже если умчит тебя ветер. Травы мои и мои заклинанья не ведают промаха". Молвила -- и тут же создала призрак вепря. Фантом, промелькнув перед взором охотников, в самую чащу нырнул. Пик, в азарте с коня соскочив, тоже бросился в гущу деревьев. Цирцея пробормотала самые страшные заклинанья -- и на отцовском челе собрались мрачные тучи, землю накрывшие мглой. Спутники Пика разбрелись в полутьме кто куда, а юноша затерялся сумраке леса.

Здесь-то пред ним и возникла единожды уже отвергнутая юным царем Цирцея. Подойдя, она томно сказала: "Заклинаю тебя твоими очами, мое сердце так тронувшими: сочувствуй пылу влюбленной богини! Прими всезрящее вечное Солнце тестем твоим и не презри Титаниды Цирцеи!"

Пик испугался напора богини, но ответил категорично: "Кто бы ты ни была, твоим я не буду. Пленила меня другая и молю всех богов -- чтоб навеки! Не стану я любовью чуждой наш брачный союз осквернять". Цирцея и по другому пыталась пристать, но все оказалось напрасно, свою Каненту он не собирался променивать ни на какие блаженства.

Тогда Цирцея воскликнула: "Это тебе даром не пройдет, красавчик! Ты не вернешься больше к Каненте своей и узнаешь, на что способна оскорбленная женщина!" Дважды богиня обратилась к Востоку, дважды -- к Западу, трижды коснулась Пика своею тростью, произнесла заклинания -- и он побежал, сам удивляясь своей скорости и замечая, что тело его обрастает мягким пухом. В рощу Пик уже не вбежал, а влетел. Крылья его сохранили цвет пурпурной хламиды, вкруг шеи будто бы ожерелье, а более ничего не осталось от прежнего.

Напрасно охотники Пика искали в лесах и долинах. Увидели лишь ранее прогнанную ими женщину, которая заклинаньями разгоняла туман. Подумав, что это всего лишь колдунья, мужи стали требовать возвращения Пика. А зря: Цирцея обрызгала их волшебным настоем -- и все превратились в мерзких зверей, один другого чуднее.

Канента, поняв, что случилась беда, отправила по окрестностям слуг -- милого Пика искать. Шесть дней длились безрезультатные розыски, а на седьмой она и сама в отчаянии отправилась в горы. С той поры многие встречали красавицу с растрепанными волосами и глазами безумными, бродящую по пустынным местам. В последний раз ее видели на берегу Тибра поющей печальную песню. Говорят, тонкая плоть ее размягчилась, и она навсегда растворилась в эфире. Позже музы то место так и назвали: Канента.

Когда Макарей закончил рассказ, он пожелал великодушным троянцам большей удачи. Энею пришлось пережить еще многое, но факт, что удача пришла. Достались ему дом и дочь урожденного Фавном Латина -- но не без брани. За Лавинию сватался Турн, царь рутулов, и не смог он Энею простить того, что троянец увел у него невесту. В конфликт вступали все новые племена, и каждая сторона стремилась вождей привлечь на свою сторону.

Так получилось, что сторона Турна оскорбила Венеру, а потому не надо гадать, на чью сторона встала богиня. Эней проявил в той войне небывалую доблесть, тем самым даже смягчив гнев Юноны. После Энея правил его сын Асканий. По просьбе Венеры Вседержитель смыл с Энея все смертное -- и превратил его в божество. Новому богу дали имя: Индигет. Стали строить ему храмы, и от него свое начало берет царственная династия.

Великая некогда Троя, сумевшая выдержать десять лет жестокой осады, теперь представляет собою груду развалин. Спарта пустынею стала, в пыль превратились Микены и Фивы. Зато теперь центром мира стал город на Тибре. Говорили об этом пророки и голос гаданий таков: Рим -- вечен.

Когда Эней лил горькие слезы, ибо не верил в спасенье, Гелен Приамид предрек: "Послушай, отпрыск богини! Три твоем вспоможеньи не всецело падет славная Троя. Уйдешь -- и с собой унесешь частицу Пергама. Чуждая ныне земля для тебя дружелюбной отчизною станет, и вижу столицу уже, что фригийским назначена внукам".

Так и свершилось. Рим -- один, и другому уже не бывать. Да, небеса изменяют все, что под ними, а наши души могут проникнуть в иное тело. Оглянись вкруг себя: существа, что тебя окружают, могут являться домом для душ твоих предков. Тот, кто зарезал теленка или свернул голову птице, которую только недавно кормил, пусть знает: в этих созданьях может найти пристанище и твой грешный дух. Ничего никогда не умрет, каждый камень, былинка всякая наделены сознаньем и разумом.

Мой труд завершен. Его не уничтожит ни злоба Юпитера, ни меч, ни огонь, ни алчная старость. Теперь я спокойно буду ждать того дня, когда мое смертное тело начнет распадаться на атомы. Знаю, что лучшей своей частью я прикоснулся к бессмертью. Всюду где Рим правит над миром, будут народы читать этот труд.