Маленький, но милый сердцу Сапожок

...Он стоит в поле, в самой его высокой точке, как вызов времени и пространству. Считается, только в лесу, в безличной серой массе, деревья могут спокойно расти вертикально вверх, потому что они как бы защищают друг друга от ветров. Одинокое дерево, открытое всем стихиям, превращается в урода, оно старается прижаться к земле, покориться. Но ЭТОТ дуб упорно, на протяжении 450 лет растет вверх и только вверх. В народе он получил имя “Сторожевой”, и вот еще почему: здесь была дикая степь, в которой путник легко мог заплутать, дорогами землю в те времена еще не искромсали и Сторожевой дуб, видный за много десятков верст вокруг, служил маяком, надежным ориентиром.

За века поменялось много, вырастали новые селения и рождались починки, наступали друг другу на пятки власти (причем, всякий новый главарь поливал на чем свет стоит другого, а люди замечали, что лучше не стало и грезили далеко не о светлом будущем, а об ушедшем “золотом веке”) а Сторожевой дуб все тянулся и тянулся вверх. Как будто бы знал, что нам надо знать, что хотя бы он не отступит перед железным законом энтропии.

В позапрошлом веке невдалеке от дуба, в балке, поселился старец-отшельник. Звали его Филиппом. Невдалеке от его кельи-землянки, из-под ивы, называемой по-местному “осокорь”, бил родник. К старцу приходили за советом, вода в роднике почиталась святой, да и вообще местность вокруг дуба имела славу волшебной. Все это вроде бы похоже на сказку, однако все так же из-под осокоря бьет родник, а под самим дубом лежит камень с выбитым на нем крестом. Говорят, это могила Филиппа. А в ближайшем селе до сих пор жива старица, монахиня в миру, которая приходится Филиппу родной внучкой. И к ней так же, как и к тому легендарному старцу, люди приезжают за советом.

Километрах в пяти от этого места на высоком берегу реки Пары, уже в наше время (в 1993 году) монахи основали скит во имя Сергия Радонежского. Почему именно здесь, один из насельников нам объяснил так. Много раз местные жители наблюдали странное явление: с небес на землю вдруг - откуда ни возьмись - падали огненные лучи. Это было ни похоже ни на что и разумного объяснения чуду никто дать так и не смог. Монахи пришли к выводу, что место сие отмечено особым Божьим благословением.

Такая вот связь времен...

Официально город Сапожок основан был во времена, когда Сторожевой дуб был уже большим и крепким - в 1605 году. Хотя татарское иго было давно уже сброшено, кочевники с Юга еще представляли для Руси опасность и вдоль Засечной черты строились казачьи города-крепости. Макет древней Сапожковской крепости хранится в местном музее. Именно директор музея Елена Добычина показывала нам дуб, родник и брала благословение на осмотр скита. Во всем поведении этой женщины я чувствовал какую-то могучую, самоотверженную любовь к своему маленькому Сапожку. Мы не один раз рассказывали про своеобразный “комплекс” бывших городов, болезненное переживание их жителями утраченного величия, так вот, в Елене Александровне я этого совершенно этого не чувствовал. Она просто хотела поделиться своими чувствами к родному Сапожку.

Кстати, такое необычное для города название к обуви не имеет никакого отношения. Город получил имя от маленькой степной речки Сапожок, впадающей в черте города в реку Машку. А вообще город стоит на целых семи реках и название пяти остальных я приведу здесь - всего лишь для того, что бы Вы ощутили поэзию, которая живет в народе, придумывающем географические названия: Гудиловка, Пожва, Ржавец, Обвал, Ястребок (на гербе города, кстати, изображен ястреб - “в знак того, что в окрестности сего города никаких других птиц, кроме ястребов, нет...”)

Сапожок мог быть (точнее - был!) еще красивей, если бы в известное атеистическое время не сломали большинство здешних церквей. Из “церковного” кирпича на правом берегу Машки стали воздвигать грандиозное по здешним меркам 4-этажное здание общежития. Но так вышло, что в новостройку так никто не поселился и теперь этот монстр пугает взоры обывателей как материальное выражение, памятник нашей глупости и нашей чисто русской заносчивости.

“Золотой век” пришел в Сапожок две сотни лет назад. Территория Сапожковского уезда была в восемь раз больше нынешней, а населяли ее 228 тысяч человек (для сравнения: сегодня - 13,8 тысяч). В уезде насчитывалось 433 завода, среди которых преобладали предприятия по производству крахмала, вина и кваса. Так же имелись чугунолитейные заводы и, кстати, на базе одного из заводов, владельцами которого были сапожковские купцы братья Крыловы, образован был Сапожковский механический завод, единственное в стране предприятие, на котором создавалось оборудование для производства фарфоровой и фаянсовой посуды. Так получилось, что завод стал градообразующим предприятием, но отсюда вытекает главное следствие: жизнь городка почти целиком зависела от него. Наверняка фарфор и фаянс производятся в России и сейчас, но вот потребность в оборудовании для этого дела начисто иссякла. Завод обанкротился, что в первую очередь отразилось на благополучии города (простите - поселка).

Жизнь, конечно, не остановилась, но, тем не менее - и это, если сказать мягко - как-то помрачнела.

Маленьким “лучиком света” остается уникальное достояние Сапожковского района - грязь. Не, не думайте, я не иронизируею (ведь наверняка можно утверждать что грязи-то у нас в России всегда было в избытке!). В окрестностях Сапожка находится месторождение грязи, но не простой, а лечебной. Директор Сапожковского музея с каким-то особенным благоговением рассказывала нам об одном местном уроженце, докторе Стаханове. К тому Стаханову, на угольные подвиги которого работал весь Донбасс, сапожковский доктор не имеет никакого отношения. Фамилия Павла Петровича Стаханова имеет ударение на первом слоге (как у родовитых людей), ну, а жизнь его гораздо интереснее, чем у того шахтера. Родился он в 1868 в семье мелкого чиновника и бывшей крепостной крестьянки. Он получил приличное образование и долгое время являлся уездным врачом Сапожковского уезда. Чтобы вы поняли значимость этой должности, отметим: до революции весь медицинский персонал уезда состоял из одного уездного и двух земских врачей, а так же двух фельдшеров. После прихода советской власти Павла Петровича назначили районным врачом и прожил он очень долго, до 1953 года. Получается, Стаханов имел врачебную практику в общей сложности в течение 60 (!) лет и заслуженным уважением он пользовался при всех режимах.

Доктор Стаханов проявлял интерес почти ко всем областям знаний, в частности, он обнаружил под Сапожком остатки реликтовых животных. Но самым знаменательным открытием доктора смело можно назвать именно грязь, найденную им в реке Михейчик, протекающей в нескольких километрах от Сапожка. Началось все с проверки сообщений местных жителей о том, что якобы дикие и домашние животные заходят в Михейчик и подолгу стоят прямо в грязи в какой-то немой задумчивости. Но воду скотина из речки не пила, к тому же здесь не водились змеи и лягушки. Более точные исследования показали: грязь, которая по происхождению является торфяной, поистине уникальна и по своим качествам она превосходит самые лучшие российские (да, пожалуй, и мировые) грязи. “Михейчик - русский Франценсбад” - так назвал Павел Петрович свою статью в местной газете “Заветы Ильича” (Франценсбад - элитный курорт в Чехии).

Нельзя утверждать, что сапожковская грязь - панацея от всех бед, но, тем не менее, она наверняка поможет при радикулите, энурезе, ДЦП, полиартрите, миозите, сколиозе. Гинекологические, венерические, кожные заболевания - тоже грязи вполне по плечу. А уж если человек страдает от последствий травм, переломов, ранений - здесь без грязи просто не обойтись! Начало опытного грязелечения было положено в 1932-м году, и с тех пор грязь, как и вообще жизнь в Сапожке, пережила всякое. В лучшие времена количество коек в грязелечебнице достигало 300; сейчас их - 63. Все лечение сосредоточено в стенах Сапожковской райбольницы и грязелечебница существует как больничное отделение. Сама же грязь используется во многих санаториях области; кстати, статуса “сапожковской” у нее никто не пытается отнимать, и вот, почему: за десятилетия она приобрела славу и стала, говоря современным языком, “раскрученным брендом”.

Главный врач больницы Юрий Новиков рассказал нам от том, что некоторые лекари называют “сапожковской” грязь, не имеющего никакого отношения ни к Сапожку, ни к Михейчику - слава бежит далеко впереди грязи. Но самому Сапожку от этого “перепадает” мало. В свое время здесь хотели построить санаторий, но дело застопорилось из-за известных событий в стране, которые мы имеем удовольствие (или наоборот - в зависимости от везения) наблюдать в последние 15 лет. Самый больной для Сапожка момент - отсутствие железнодорожного сообщения (что привело промышленность к упадку) и невозможность приблизить быт людей, приезжающих на лечение, к уровню самых удачливых санаториев. Тем не менее, у сапожковской грязи есть сложившийся круг поклонников, и летом этого года грязелечебница работала на пределе своих возможностей, а ведь в “провальные” 90-е бывали дни, когда отделение пустовало. Несмотря на то, что грязь завоевывает все новые и новые просторы, настроения у главного врача не слишком-то радужные. Страна еще не научилась понимать элементарной вещи: если у нас во владении 1/6 часть мировой суши, то по логике такая же часть земных благ - тоже наши, родные. И зачем ехать куда-то во Франценсбад, Карловы Вары или Саки, если животворная грязь здесь, под нашими ногами...

Последний волшебник глины

Александро-Прасковьинке повезло. Здесь давным-давно нашили месторождение очень качественной красной глины, из которой можно было делать прочные и красивые горшки. И сотни людей копали - каждый в своем заветном месте - ямы, из которой волшебную глину и добывали. Жизнь здесь была полной и наверное счастливой.

А теперь он остался один...

Так бывает. Но далеко не всегда. Есть в России села, в которых глиняный промысел сохранился и даже развивается. Правда, гончары нигде не процветают - это факт - потому как работа эта тяжелая и горшки стоят гораздо меньше, чем труд, вложенный в них.

О гончарах в Александро-Прасковьинке во множественном числе говорить смешно. Здесь и населения-то осталось раз-два-и обчелся, и, если положить руку на сердце, никому сейчас это не нужно: те, кто что-то знал и умел, давно отправились на погост, ну, а молодежь разъехалась по стране в поисках лучшей доли. Только дядя Тимоха (так в деревне зовут Тимофея Андреевича) вопреки велениям времени продолжает лепить. Почему? Он объясняет просто:

- ...Я уже и бросал. Лет десять не делал. А потом как-то приехал из Москвы человек один, Сапожников его фамилия. С женой и дочерью приехал, а жена его - художник. Ко мне подошли, а у меня глина была. Я им и показал. И они мне заказали посуду да игрушки, и с этих пор я начал опять делать. Люди узнали и стали ко мне обращаться...

Дяде Тимохе никогда не дашь его 90 годов. Видно “закваска” такая в нем была с самого начала такая, что ни тело, ни дух его не поддаются жестокому ходу времени. В деревне лишь один он знает, почему у их маленькой родины такое необычное название. Давно, лет триста, а то и четыреста назад, были две вдовы - Александра и Прасковья. Мужья их были служивыми людьми, казаками, оборонявшими юго-западные окраины Руси. Погибли они в битве, и вот, спустя несколько времени две вдовы с детьми отселились сюда, на окраину глухого леса и заложили починок. Из потомков двух казаков Александро-Прасковьинка и составилась.

А после в окрестностях деревни нашли глину, и это стало великим благословение для Александро-Прасковьинки, ведь во всех соседних и более отдаленных селах крестьяне жили намного беднее, да в вообще эти села давно уже нарушились.

- ...Гончарной работой у нас занимались все. Делали разную посуду и в каждой семье - свою. Каждый хранил свои секреты и - ей-богу - не раскрыл бы их под любой смертной пыткой. Я и сам не помню, когда меня впервые посадили за гончарный круг. Знаю только, наша семья издавна делала такую посуду: горшки для каши где-то на пол-литра, крынки для молока на два или чуть больше того литра и большие горшки на три или пять литров для щей. Ну, и жаровки еще, чтобы картошку жарить. Работали всей семьей, а было нас девять человек. Мама-то мало работала, детей-то - семеро по лавкам, - а вот отец у нас был природный гончар. И отцов отец по глине работал, и его отец... Это природное гончарное дело. Я сам, бывало, приду из школы (я четыре класса всего кончил), отец слезает с круга - я сажусь и делаю. И ведь сам хотел, никто не заставлял! Мы тогда только и питались, что горшками. Продавали их по селам, даже в Скопин ездили и в тамбовскую область. Каждый из гончаров по своим местам ездил продавать, вот, у нашей семьи было такое, что мы по четырем селам ездили, на базары: в Бортки, Сапожок, Ухолово и Вердово. Вот, на четыре базара до шестидесятых годов и ездил. А потом еще одну работу освоил: делал из глины печные трубы...

Конец широкому гончарному промыслу в Александро-Прасковьинке был положен в эпоху Никиты Хрущева. Это было время новой экономической политики, когда крестьян буквально задавили всякими мелочными налогами, вплоть до “налога на яйцо”:

- Налогу “наклодали” столько, сколь и невозможно человеку платить. И все бросили. А что нам делать-то было еще, коль в колхозе мы еще за палочки работали, денег-то не видели от советской власти! Только горшки и спасали. После, конечно, в колхозе платить начали, да уж все бросили глину эту. Так и прекратилось гончарное дело...

Жизнь Тимофея Андреевича вроде бы и не изобилует яркими событиями - почти всю ее он провел в родной Александро-Прасковьинке, да и трудился он простым колхозником, что называется. “куда пошлют” - но была в его биографии одна очень тяжелая полоса, которая длилась очень и очень долго - целых четыре года. Полоса эта - война. Он был уже зрелым, семейным человеком с детьми, когда весной 41-го его призвали на военные сборы. Переподготовка очень быстро закончилась тем, что их бросили под Могилев, защищать страну от фашиста. Потом были окружение и плен. На долгих четыре года. Вообще-то дядя Тимоха не очень-то любит вспоминать об этом, но - тем не менее... Была длинная череда сначала лагерей для военнопленных, а потом концентрационных лагерей - от Белоруссии до Германии - несколько раз он готов был распрощаться с жизнью, в общем, хлебнул дядя Тимоха беды на всю жизнь. Освободили их 2 мая 45-го в Германии, но домой он попал лишь в 47-м, после долгих проверок. Теперь он слишком даже хорошо помнит свой номер, он ведь написан на его руке: “4053”.

Супруга дяди Тимохи умерла десять лет назад. Дети (всего у них было семеро детей) давно разъехались, а троих из своих “кровиночек” он уже похоронил. В общем, уже давненько Тимофей Андреевич живет в одиночестве.

Спасает его от тоски жизни теперь только глина. Жаль еще, годы большие и все труднее становится добывать материал. Дало вот, в чем: долгие годы дядя Тимоха выкапывал глину невдалеке от дома, но запас ее истощился и теперь приходится ходить довольно далеко, в балку, но там для того, чтобы докопаться до хорошей глины, надо выкопать яму глубиной в три метра. А в 90 лет сделать это не так-то легко. Все меньше дядя Тимоха делает посуды, все чаще гончарный круг пустует, но мастер наш все равно не сидит сложа руки: он стал лепить больше не горшков, а игрушек.

Раньше глиняная игрушка делалась как пустячок, из остатков глины. На базарах игрушку давали в качестве сдачи или довеска. Потом, когда промышленность стала выпускать для детишек всякие механические диковинки, игрушка потеряла покупателя, вышла из оборота. Но теперь, когда люди очнулись и поняли, что игрушка - не просто забава для малышей, а целый пласт народной культуры, ее стали ценить, и не только специалисты, а и простые обыватели. Дядя Тимоха про свои игрушки рассказывает просто:

- Игрушка - они и есть игрушка и лепили-то ее так, для забавы детской. Только раньше она помельче была. И попроще. Вот, смотрите: это “улетка”. Утка, значит. Раньше она была без ног, а я вот взял - и прилепил ноги. Вот конь со всадником. А вот пара молодых людей, парень с девушкой, на гулянке. Вот, так запросто и леплю...

На самом деле, дядя Тимоха немного преуменьшает свою работу. В местном музее, что в райцентре Сапожок, хранится много игрушек работы Кондрашева. Так вот, среди этих казалось бы простеньких игрушек я обнаружил... чуть не весь пантеон древних славянских богов! От Перуна до Сварога и Мокоши. Тимофей Андреевич ни слова не обмолвился о каких-то там корнях или традициях, которым он следует в своей работе, но, тем не менее, то, что лепит старик, много раз обнаруживали археологи при раскопках древних могильников.

Так ли прост дядя Тимоха? Вообще, во всем его поведении, если присмотреться, есть какая-то тайна. Что-то он хранит в себе и всем своим видом дает знать что не собирается этим делиться. А может, он что-то хочет сказать нам, только... в глине. А мы даже не стараемся присмотреться...

- ...Что-то слишком увлекла меня глина. Сначала я лепил и делал просто так, от нечего делать, а теперь... сил-то нет, а все одно иду копать глину, лезу на глубину. Яму-то надо выкапывать зимой, замороженная глина легче растворяется. Говорят, где-то такие механические глиномялки есть, а я-то все в руках мну, как женщина лапшу. Вот, берешь ее, оттаиваешь, и... какое тепло тогда от ей идет! Тут недавно с Рязани ко мне приезжали на автобусе, учителя с двадцатью детьми. Они смотрели, как я леплю, вижу: им чудно и радостно одновременно. И мне как-то хорошо. Жаль, сил-то у меня маловато...

Как бы то ни было, дядя Тимоха пока не спешит кому-то передавать свое умение. Были желающие, приезжали, упрашивали научить. Но - ни в какую. Почему не хочет - сам не говорит. Но, сдается мне, здесь дело вот, в чем: тот, кто хочет освоить древнее гончарное искусство, зачастую думает, что ремесло это состоит сплошь из технических приемов. Из химии и физики. А, может быть, нужно, нет - необходимо, чтобы твои деды и прадеды в Богом забытой Александро-Прасковьинке веками возились с этой грязью, таскали тебя за уши, если что не так слепил, нужно самому трястись с горшками по дорогам, разъезжая по базарам...

Ведь у глины есть не только внешняя форма, но и что-то иное, более глубокое и непонятное. Душа, к примеру... Только дядя Тимоха начисто отвергает разговоры на эту тему. Он просто лепит, пока хватает сил.

Мыс Доброй Надежды

...Он шагал медленно, одной рукой опираясь на кривую палку, другой - на совковую лопату. Леденящий северный ветер то и дело норовил распахнуть телогрейку. У него не было одной ноги: вместо нее в хрустящий снег вгрызалась “ножка” протеза, старого и скрипящего при малейшем движении. Со спины казалось, что по деревне идет глубокий старик, и - каково было мое удивление - когда, обогнав его и оглянувшись, я увидел вовсе не старое лицо с лучащимися голубизной глазами.

Не знаю, что-то в его взгляде была такое... незыблемое, что ли. Спокойное. Легкое. Понимающее. Есть в русских деревнях старики, которые никогда таковыми не становятся: доживают до преклонного возраста молодыми. Внешностью своей и нескончаемой терпимостью они будто бросают вызов неумолимому ходу времени; порой даже на лицах таких “стариков” читается печать насмешки. Доброй насмешки. Над всем, в том числе и над нашей суетливостью.

До этой встречи я добрый час бродил по единственной улице деревни с таким необычным названием в поисках хоть кого-нибудь, кто сможет более-менее связанно рассказать об истории деревни Мыс Доброй Надежды. А, может быть, и приоткрыть завесу над тайной столь странного для рязанской глубинки названия. Мне упорно не везло. Я остановился в соседнем селе и про Мыс Доброй Надежды там мне сообщили всего две вещи: во-первых, половину населения деревни составляют... выходцы из Азербайджана; во-вторых, больше всего про историю знает некий дядя Гриша, живущий на самом краю Мыса.

Зимой деревенские улицы пустынны, особенно - когда морозец “околдовывает” избы. Я легко нашел дом дяди Гриши, но стучался в него тщетно. Я подумал, что хозяина нет - и побрел, закутавшись в куртку так, что только нос торчал, к центру деревни. Безлюдье навевало тоску. Наконец, за околицей, я приметил мужика с охотничьими лыжами под мышкой, я быстро догнал его и спросил, не знает ли он, где этот дядя Гриша может быть. Выяснилось, что дядя Гриша дома, поскольку давно никуда не выходит: старику минуло 95 лет и он не способен не только слышать, но и говорить. К тому же, месяц назад дядя Гриша упал на улице и только чудом его заметили соседи; если бы не заметили, замерз бы совсем, а так - только обморозился.

Больше мужик с лыжами говорить со мной не пожелал: заметил только, что зря я сюда вообще приехал (он не знал, что я пришел пешком, а не приехал). Ничего в Мысу Доброй Надежды хорошего я не найду – ни доброго, ни надежного.

С чувством досады я побрел обратно в свое село. Вот тут-то и произошла встреча с одноногим инвалидом, удивившим меня таким неправдоподобно молодым лицом. Николай Иосифович Игнатов (так его зовут, хотя он просил называть просто Иосифычем) тут же предложил пройти в его дом:

- Вы заходите, а то студено... там и побалакаем про то - про се...

Жена Иосифыча, Татьяна Анисимовна, полуслепая старуха, как-то незаметно спряталась в уголочке, так и не появившись на свет. Вот, я начал рассказывать про это странное явление в деревнях - стариков с молодыми лицами - ан забыл поправиться, что на старух такое счастье не распространяется. Наверное, тяжелый крестьянский труд, большей своей частью ложащийся на женщин, творит свое черное дело. Николай Иосифович и Татьяна Анисимовна - ровесники, 25-го года рождения, но по внешности кажется, что муж много младше жены.

На кухне Иосифыч заскрипел своим протезом: он был устроен так, что разгибался в колене только после увесистого удара (слава отечественной технике! Самой... в общем, стыдно порой за нашего производителя...). Рука у Иосифыча сильная и не более, чем через три минуты протез водворился в должное положение. Теперь можно и поговорить:

- Деревня наша древняя, наверное, со времен царя Гороха. А почему она так называется, существует несколько легенд. По одной, здесь проезжала царица, это было давным-давно и звали ее вроде бы Екатерина. И она остановилась здесь ночевать. Собрала помещиков: “Ну, как вы здесь живете? А то говорят, у вас на семь дворов один топор!” А те обиделись, и притащили топоры. Много топоров. Царица: “О-о-о, на эту деревню можно надеяться...” Так село и назвали: Добрая Надежда.

Мы живем - кругом нас вода. Река Мокша в половодье все заливает и мы остаемся на островке. Мы жили-то как: в половодье мы не могли никуда поехать. И купцы, когда плавали в старину с товаром, придумали такое название: Мыс Доброй надежды. Дело-то вот, в чем: есть у нас озеро, называется Бездонное, туда даже водолазы лазили - так дна и не достали. И эхолотом пробовали - тоже дна не нащупали. Там, говорят, карстовый разлом.

И есть такая легенда, что лет пятьсот назад водился здесь один бандит, Филька Корноухий (он без уха был). Где в Мокшу впадает Цна, есть село Устье, вот там этот Филька и нападал на купцов. А те купцы, что добирались до нашего Мыса, считали, что их пронесло. Так Добрая Надежда и получилась.

А когда Филька хотел удрать, он в озере Бездонном утопил лодку с награбленным золотом. Многие пытались его достать... Даже водолазы. Но, видишь ли, дна не достали...

До войны мы жили хорошо. Пока в колхоз не согнали, свои усадьбы держали, свой скот. Я большой вырос - стал в колхозе пастухом. Колхоз у нас так и назывался: “Добрая Надежда”. А в пастухи пошел, потому что проживал в сиротской семье и окончил только четыре класса.

В 42-м призвали нас в армию. Попал я на Дальний Восток, кончили мы школу младших командиров - и нас оттуда в маршевую роту. И прямо на фронт. В 43-м, в июне, мы уже были под Оршей, потом под Витебском: там делали наступление. Белоруссию прошли - и первый раз ранило меня при форсировании Немана. А под Кенигсбергом, в Восточной Пруссии, получил я сильное ранение, после чего мне ампутировали ногу. Это было в августе 44-го.

Товарищей моих все никого уже нету; тут я один остался, 25-го года-то. Все вымерли... В феврале 45-го я уже пришел домой. Ну, куда деваться? Мать была не родная, и пошел я в город Сасово, устроился в сапожную мастерскую. А потом опять домой - в колхоз устроился. Работал учетчиком фермы, потом в правлении работал. Чего только мы не выполняли: все работы в колхозе. Ну, а потом - чего? Семья появилась; сын у нас, и дочь. Сын в Рязани, дочь в Иванове. Свои семьи у них. Вот так.

А сейчас - чего? Года четыре я уже не работаю совсем. Со мной два раза инфаркт был. Сейчас вот скотину не держим. Тяжело: главное, жена почти ничего не видит. Но пенсия хорошая. Машинами я пользовался все время. Четыре машины использовал государственных, все “Запорожцы”. А сейчас у меня уже пятый “Запорожец”. Сам себе его приобрел, потому как не дают больше. Я купил его стареньким, мотор перебрал, и сейчас ездим. Не так, чтобы каждый день, а так: в больницу. Бабка моя инвалид по зрению. Что еще?

- Колхоз как сейчас живет?

- “Добрая надежда” умерла. Колхоз ликвидировали за идиётизмом начальства. Скот пока есть, ферма держится, она как отделение другого колхоза, “Возрождение” называется, центральная усадьба его в Устье. У нас, у каждого паи были, землю у нас поделили и мы передали ее в Устье. С нового урожая они нам песку, зерна дают... Но все равно, нашего мнения, когда “Добрую надежду” разгоняли, как-то не спрашивали. Раньше-то, когда на трудодни жили, нам на “палочку” по семь килограмм зерна давали. Не соизмерить с тем, что сейчас “от щедрот” отделяют. Да и то: я тогда 45 рублей пенсии получал - и мне хватало.

- Ну, а сейчас - хватает?

- Сейчас? Ну, разве что... посвободней жить стало.

- Как это?

- Да, ну, вроде: хошь - работай, а хошь - не работай...

- Ну, и чего хорошего?

- Я ж говорю: жизнь стала свободней. В магазине все есть: насчет этого хорошо. Каждый день хожу - хлебушка свеженького беру. Это спасибо ему, этому торгаше сасовскому (он здесь палатку держит). Вот только, безработных у нас много...

- А говорят, что азербайджанцев у вас много...

- Могу сказать, что да. Один приехал - и перетянул своих. Тут место понравилося им: здесь у нас луга, леса, тихо, от района далеко живем. Им тут воля. Они скот развели... Но вот, одна семья уехала сейчас: чтой-то его поприжали. Да, у нас населения сейчас двенадцать наций. Есть не только азербайджанцы, но и ногайцы, дагестанцы, казахи, украинцы. Из Таджикистана есть семья, только они русские. У них жизнь была плохая - вот они и перябёгли. А тут лучше, попроще, колхоз еще, когда они приехали был, а сейчас все нарушилось. В нашей школе, 9-летке, процентов восемьдесят неместных детей. Зато в нашей школе 50 учеников на одну деревню, а в том селе, откуда вы пришли, в 11-летке, 60 учеников на девять сел. Так-то...

- Почему так получается, что мы, русские, так... вымираем?

- Я даже правильно тебе не отвечу. Работали много, вот, износились... Мы вот, с бабкой сколько работали: и клуб топили, и косили, и дрова готовили. Так и сносились... Нет, все равно сейчас получше живем. Или нет?

Я не нашелся, куда дальше повести разговор. Пока попили чаю, стемнело, а мне еще предстояло под потрясающим звездным небом семь километров топать в другое село. Было совершенно безветренно и мороз не чувствовался. Я шел и думал: “Интересно, а на том, африканском Мысу Доброй Надежды, наверное, такие же звезды... Нет, там другое полушарие, и созвездия другие. Хотя, Вселенная-то одна... да ну, глупости все...” Просто, легко как-то шагалось и не хотелось думать о плохом. Среди созвездий быстро двигалась яркая точка: так светятся искусственные спутники. Вскоре она исчезла за горизонтом.

...Через два дня я возвращался домой. Автобус до станции проезжал через Мыс Доброй Надежды. Водитель не тормозил, и у остановки на мгновение возникла знакомая фигура, опирающаяся на две кривые палки. Он улыбался чистой, детской улыбкой. Конечно, Иосифыч меня не успел заметить, и, когда я обернулся, то увидел в заднем стекле только стремительно уменьшающуюся его спину. Он удалялся прочь.

Геннадий Михеев.

Фото автора.

Рязанская обл.